- Как есть… Дымом ты пропах с этого колхозу, Степа, ровно смолокур какой. К своему-то я давно уже привычная, а нонешний дым - со всего Крутолучья, со всего мира собранный… Я не в обиде… Думайте, мужики, народом. Одному мысли-то эти не под силу. Друг на дружку глядите зорче - кто каков. Вам вместе быть… Мы-то, бабы, еще по своим углам останемся, а вы уже вместе. Все…
Вот она какая, эта Клашка: будто бы ничего сама не знает, ничего сказать не может, а не верится, что она - как все другие бабы. Другие за мужиками своими в контору ночь-полночь бегали, в избах мужиков-то на крючки закидывали, чтобы дома ночевали,- от Клашки он упрека сроду не слышал, хотя бы и утром возвращался… Наоборот даже - Степан долго не приходил, так она думала, он там за это время ума набрался… Добивалась - об чем говорили мужики в конторе, а что ей расскажешь? От нее ждать и ждать не перестаешь, это верно, а вот когда Степана кто-нибудь, хотя бы и Клашка, нынче расспрашивал - он рассказать не умел.
И Клашка, с разными вопросами помучившись, всегда в конце концов об одном и том же его спрашивала:
- За ребятишек, Степа, болит у тебя сердце? У меня на ребятишек сроду обиды не было, завсегда, как покормлю их - сердце от счастья захолонется. Только нонче глядела-глядела и заревела: может, лучше им было не родиться? Мужиками родились, а кем расти будут?! Им уже мужицкого ума не надо, им в отца не расти, а в кого?
- Вырастут поумнее нас с тобой. Их теперь всех подряд, ребятишек, в школе учить налаживаются.
- Так-то бы… А за меня, Степа, сердце у тебя болит ли?
И за нее - болело.
Ежели о мужиках нынче выдумываются небылицы, так о бабах - того проще. А ее, небылицу, выдумай, она, глядишь, былью обернется. И на того обернется, кто больше тревожливый и чутливый - на бабу. Недаром о пожаре баба первая подаст голос, первая дым почует и не потому вовсе, что махорку не курит,- есть у нее на это своя причина.
Хотя бы тому поверить, что ничего-то Клашка не знает, что верить ей не в чем, ждать от нее нечего. Нет - и этого он тоже не хочет… Вовсе не хочет!.. Так вот и лежишь нынче с Клашкой рядом, а будто один. И не знаешь даже, то ли ты живой, то ли мертвый, только по-живому дышишь?
Дышишь, до утра глазами пялишь на ту щелку в ставнях, сквозь которую луна заползает в избу, падает на Ольгино покойницкое лицо, на неприбранную ее голову.
Уже луна эта ушла, когда под самое утро Клашка вздохнула, пошевелилась. Вдруг рукой по голове Степана провела, тихо так, ровно и спокойно. Он обмер даже.
- Поверь, прошу тебя, Степа! - прошептала Клашка.- Я тебя сроду верить себе не просила - ты сам догадывался, нонче прошу… Ударцев Лександра зерно пожег - так это же разбой и есть, он, как варнак, после того скрылся, а ребятишки? Неужто ты и ребятишкам враг, дом ихний разорил и со своего зимой выгонишь?! Ты же не власть и не чужой какой начальник - сделал, и нет тебя! Тебе ребятишки эти всякий день на пути будут, всякий день им в глаза глядеть! Нельзя нам их с избы гнать, нельзя мне было их и в избу не привести. Поверь ты мне, Степа, не обманывай меня: я ведь за человека взамуж шла… За человека…
Не ответил Степан на этот шепот.
Глава четвертая
Другой день было воскресенье.
Утром Клашка щей подала. Ели - молчали. Один на другого не глядел.
Перед тем Ольгины ребятишки долгое время крестились на икону. Старались, будто живыми на небо хотели влезти. А свои на них таращились. Ольгины открестились, и свои тоже уже взаправду начали поклоны бить, губами пришепетывать, а на родителей так строго зыркать: "Не приучили, мол, нас к порядку!" Одни-то они - так левой краюшку уже в рот подают, а правой сотворят со лба на пуп - и ладно им.
Ложки о миску стукали глухо как-то. В могилу землю бросают - так же стучит…
Однако двое парнишек Ольгиных робели недолго, быстренько за мясом по миске стали гоняться, а вот старшая девчонка, годов уже тринадцати,- та, будто слепая, черпала. Только как своей ложкой о Степанову заденет - так и дрогнет вся, ужалит ее кто. Потом она совсем ложку обронила и бросилась было из-за стола прочь, но мать ее к скамейке придавила.
Сама Ольга себя держала, будто к родне приехала либо к знакомым с выводком своим переночевать, и больше ничего. На покойницу уже не походила - не то что ночью, когда Степан ее спичкой на полу осветил.
…А что ей делать? Как быть? Жить ей надо, хотя бы всего один нынешний день, а все равно - жить… И чужой хлеб надо есть. Не ради себя - ради ребятишек.
Клашка виду старалась не показывать, а глотнет - у нее застрянет, она и шарится глазами-то, не заметил ли кто. Она, верно, и состарится - и под конец жизни все равно на девчонку будет похожая.
Утром встала - не живая и не мертвая: боится, что Степан укажет Ольге на порог либо просто слово обидное ей скажет. За стол посадит ли - не знала.
Он посадил.
Теперь она не знает, что же дальше-то будет.
Он и сам этого не знал…
Поели.
Вздохнули вроде после тяжкой какой, непосильной работы. Ребятишки снова взялись гуртом креститься, а потом по избе разбрелись - на печку, на полатях луковичными вязками шелестят, по углам - везде они, в глазах от них рябит. Будто их не пятеро, а душ пятнадцать разом откуда-то взялось. Им даже интересное житье - всем вместе…
Бабы тоже хотя и молчат, но у печки хлопотать взялись супряжно, со стороны и не поймешь, кто в избе хозяйка.
Степан повременил сколько, откинул западню, наказал ребятишкам осторожнее быть, не провалиться, и спустился в подпол. Не надо бы лезть. И наверху сидя, знал, что там есть, а чего нет, в подполе. Клашка, та само собой разом догадается, зачем он туда спустился, хотя он и взял с собой молоток, пилу-ножовку и гвоздей-трехдюймовок с дюжину.
Подпол - хороший, сухой, сроду в нем ни плесени, ни запаха. Соседи, когда случалось заглянуть, завидовали, говорили: вполне жить можно в таком.
Степан внизу морковь, песком засыпанную, поглядел, не проросла ли. Кое-где, верно, начала расти. Картошку рукой пошарил. Ее порядочно было - которую часть Степан еще вчера прикидывал на базар. Вчера утром они об этом с Клашкой как раз и говорили: взять в колхозе коня и то ли пять, то ли семь кулей отвезти в город. Пока ямы на улице с посевной картошкой еще не раскрыты - ей самая цена. И так прикидывали, и этак - пять или семь?
Но то - вчера утром, вчера и едоков-то в избе было четверо, а нынче их восемь ртов. Что рты малые, на это не надейся. Они, ребятишки, в рост идут - уминают за твое здоровье. Особенно когда гуртом за столом. Тут они уже стараются один перед другим. По отдельности им сроду того не съесть, что ордой одолеют. У них наоборот, скажем, чем у поросят. Поросенка отсади от других - ему и делать нечего, только чавкать цельные сутки…
Глядя на картошку, Степан раздумался и об мясе и, главное, о хлебушке. Ласково он о хлебе думал, и всегда-то так к весне бывало, когда уже небогато остается,- в мыслях его милуешь, хлеб.
Надо было зря не задерживаться - пораньше других в колхоз идти. Все одно к этому вышло, а покуда зиму единолично жил - и два твердых единоличных же задания хлебушком выполнил.
Хлебушко был у Степана еще в одном месте, не считая того, который любому и каждому можно показать - вот чем располагаю, только-только до нового, еще как раз и не хватит недели на две.
Но и то сказать, схороненный запас пудов двадцать всего. По-нынешнему считать - три центнера. И так ли думай либо по-другому, вопрос один: долго, нет ли еще Ольга со своими ребятишками в избе пробудет? Ждать надо: Ольга сама об этом Клашке шепнуть должна бы… Может, покуда он тут сидит,- она как раз и шепнет?
И он все сидел, ждал. Молотком кое-где по гвоздям постукивал - которые не совсем плотно в тесовую обшивку были забиты, у тех шляпки торчали. Надо было бы в амбарушку пойти, там у него был инструмент, в амбарушке, разный, печурку растопить и чего-ничего для дома поладить. Но он сидел и ждал. Сухим картошкиным запахом подполье отдавало. Через открытую западню падал к нему неяркий свет, но все равно по этому свету он угадывал, что на улице солнышко выглянуло.
И ты скажи - дождался ведь!
Вдруг в подполье Клашка будто свалилась, зашептала в ухо:
- Ольга-то до теплой дороги у нас просится жить. С мужниной-то родней не может она и со свекром - тоже. Я тебе объяснять не стану, почему нельзя ей с ними, после когда скажу. Опять же она, Ольга, говорит: нонче же вечером, как стемняет, на санках муки куль привезет… И картошек, может, куля два, даже - три! Подполье-то у них ненарушенным осталось, только стыдно ей днем-то на людях…
- А потом она - куда? Ольга?
- На родину свою. К родителям. Он же, Лександра, ее какую даль с тракта взамуж-то брал. По теплу и обратно уедет… А ты, Степа, на меня не серчай нонче. Уедет Ольга - после серчай, я потерплю!
Счет простой…
Конечно, муки куль да картошек два - этим четыре рта прокормятся не бог весть сколько… А все ж таки корм. После того как думал, будто ни крошки своего Ольга не принесет, вроде тебе и облегчение выпало. Как бы и весна еще пораньше, чтобы теплую-то дорогу не так уже долго ждать…
Вылез из подполья Степан - наладился пимы Клашкины подшивать.
Ребятишки, опять все враз, натянули на себя кто чего - и свое и со взрослых, высыпали на улицу. Видать, солнцем их потянуло.
Час спустя в Степановых пимах пошла к скотине Клашка, в избе остались Степан и Ольга.
Ольга туда-сюда метнулась, тоже хотела куда-нибудь выскочить, но ей уже не в чем было, она взяла Клашкино вязанье, села в углу и начала быстро так спицами шелестеть.
Молчали оба…
Сказать бы надо было чего-то друг другу, а что скажешь? Он, может, и весь-то такой, белый свет, нынче, наизнанку вывернутый? Чего в нем нельзя, а чего нужно и можно?
Нельзя было Александру Ударцеву зерно поджигать, а он взял да и спалил… Нельзя было за это дом ударцевский разбивать, а его разбили… Нельзя было Ольге в дом к Чаузовым идти, а она пришла… Может, все, что прежде нельзя было, нынче можно? Нет, и так - нельзя! Где он, тот закон, по которому мужицкая жизнь определяется? Попы сколько веков об своем говорили, а жизнь, она не из одних слов складывается. Нынче коммунисты ладить ее затеяли - получится ли? И хотя бы они на пробу взяли тысячу мужиков в одном месте, ну мильон, и поглядели бы, как дело пойдет. Так нет же, сколько есть мужиков - и русских, и татар, и хохлов - все мильоны до последнего испытание проходят… Вот в этот самый миг которые мужики едят, пьют, спят или работу работают - все и во сне и наяву переживают, о жизни так же, как и он, Степан, загадывают. Такого, видать, еще не было, но чем дальше жить, тем все покруче да покруче узелки завязываются. Ладно, коли нынешний узел - последний.
И другое тут же надо понять: если бы знатье, что и как,- дорого бы отдал за новую-то жизнь, за справедливую. Верно Нечай говорит: мужику нынешнему особая доля - и с немцем воевать выпало, и с колчаками, и засуха была, и такое время, когда не то что спичек коробок, одной спички и той не сыскать было. А того не говорит Нечай, что, может, через все через это до настоящей-то жизни и совсем уж близко осталось, руками ее запросто достать, а только мужик уже боится и руки свои за спину прячет?!
Вдруг в избу Егорка Гилев явился…
Через порог еще не ступил, очень уж весело сказал:
- Здорово, Степша! Чай с сахаром!
- Здорово. Садись.
- По делу я.
- Ну хошь бы и по делу.
"Не даст он, Егорка, однако, дело кончить. Звать куда-то пришел…"
- Вроде и пимы-то новые совсем шьешь?
Степан отвечал не торопясь:
- Глядеть, как баба моя, Клашка, на обе стороны ровная, а в действительности на правую шибко давит. Левый - вовсе еще свежий пим, а правый - только что до дырки не дотертый. Я ей сказывал, чтобы на ногах меняла пимы,- не хочет, моды ей не будет. Подковать чо ли, ее на одну? Вот прилажу на пим подкову - будет по-козьи модой своей стукать.
- Нонче доносила бы зиму-то… Сколько там и осталось.
- А осенью вдруг и вздохнуть недосуг будет.
Оставалось всего-то один шов наложить, и не длинный вовсе, а сбоку последний, дратвы конец варом натер Степан - рассчитал, что как раз должно на тот шов хватить.
Егорка хотя и сел, но шапку не скидывал.
С виду он был серьезный нынче - глазки сощуренные, усы на розовой коже оставлены торчком, а борода начисто сбритая. Это он, Егорка, любил с бородой, с усами баловаться - то одно оставит, то другое, а то начисто побреется и ходит с сединой уже в голове и с голой мордой. Шерсть по нем росла, будто по овечке, вот он по разу на неделе и лицевался.
- С конторы я за тобой пришел,- сказал Егорка,- срочно звать.
- А почто?
- Следователь явился к нам в Луки. И тебя призывает. Срочно наказывал.
Степан щетинку с дратвой опустил и шило тоже, потом и кочергу с надетым на нее Клашкиным пимом положил на пол. Кочерга была толстая, короткая, всякую обувь чинить - очень удобная. Под шестком лежала, но служила больше хозяину, чем хозяйке.
- А что я ему - следователю?
- Явился дело следовать. Как Лександр Ударцев зерно пожег. Как мужики дом его под яр спихнули.
…Не говорил почему-то Егорка, дескать, "мы" дом спихнули, по-другому сказал: "мужики"… Вздохнул Степан: вот она, колхозная-то жизнь, призывают - и надобно идти! Единолично-то жил бы - строго-настрого наказал сейчас Егорке сказать, что дома Чаузова не застал, а сам бы запряг да по сено за реку, а то и кума какого вспомнил бы навестить в соседней деревне и погулял бы там денек-другой. Так оно всегда и делалось - начальство, бывало, подождет-подождет, не стерпит дальше ждать и уедет.
Так и надо. Бумагу какую тебе выправить - ну и ездишь к начальству этому и в Шадрину и в город. Зато уж если начальнику вдруг мужик спонадобился, он тоже посидит-подождет немало, по первому-то зову к нему худой какой разве мужичонка прибежит, и то ежели вину за собой чует либо сам же просьбу имеет. Нынче коней в ограде нет, сведены в колхоз, а без коней куда денешься?
- Может, Лександру-то уже поймали где?
- Не сказыват. А на то выглядит - не поймали еще. Старика Ударцева - того заарестовал. В Шадрину, в сельский Совет, уже отправил. Ну, да ему старик - что? Старик и сам помрет не сегодня-завтра. Ему бы засудить кого поинтереснее.
Похоже, Егорка с следователем разговор уже поимел. Уже в служки приладился по избам за мужиками бегать.
- Подожди малость. Клашка в моих пимах пошла. Сейчас и вернется.
Егорка на приступке сидел, шапку все еще не скидывал, на Ольгу глаза пялил.
А той, видать, любопытство это не по душе, она к нему все круче да круче спиной оборачивается…
Бабы эти, бабы! И тут у них свой норов… Лицо у Ольги белое, узкое, а глаза на лице большие, чуть даже на коровьи смахивают. Видит же она ими, должно быть, не зорко - спицами стрижет перед самым носом. И от Егорки отворачивается, и на Степана поглядеть тоже будто робеет.
Егорка вдруг заулыбался, спросил:
- Ты, Ольга, на чьих же это ребятишек чулочки-то ладишь? На Лександровых либо на Степановых?
Ольга встала, потом клубок с полу подняла, ни слова не сказав, перешла в горницу.
Вернулась Клашка.
Ведро с водой оставила в сенках, другое внесла в избу и поставила у порога, бросила на гвоздь полушалок.
- Здравствуй, Егорша! Ты поди-ка, по моего мужика пришел? Куды опять? - Подрыгала сперва одной, потом другой ногой - скинула Степановы пимы.
- К следователю.
- Ничто-о-о! - удивилась Клашка и, босая, в кофтенке без рукавов, уставилась на Егорку.- Он, Степан-от, украл кого или убил? Либо у нас чо украдено? Нужон-то ему твой следователь!
- Ты, Клавдия, иди-кось и ему расскажи - следователю. Он мужиков, не одного Степана тягает, как они ударцевский дом спихнули. И следователь не простой вовсе, а Ю-рист, вот он кто. Мужиков привлекает и обратно - доклады им говорит. Об колхозах и об единоличной жизни. Кажному объяснять надобно десять разов!
- И объяснишь! Правду он, Степа, сказывает?
- Ну не балует же. Однако пошли, Егорша.
- Постой, Степа,- засуетилась Клашка.- Рубаху надень, чистую!
- Жаль, коней нету на ограде, кони - так искал бы меня тот следователь! А ты - рубаху на меня напяливать!
- И то! Я об конях и сама только подумала - как бы кони были на ограде и походил бы он ко мне, Ю-рист этот, поспрашивал бы, где ты да куда ты подевался! Уж он бы у меня повдоль вот порога потоптался! Я бы ему и сести на лавку не указала!
- "Ты бы" да "я бы",- передразнил Егорка Гилев.- А он и сам бы сел! Ему твое приглашение вовсе ни к чему - он его под себя не стелет!
- Ну и пущай бы сам сидел и сам же глазами хлопал, коли совести нету! А тебе, Степа, идти к ему, так не варнаком каким-то. Я и выглажу еще рубаху-то. Он в конторе ждет? Ну и посидит, подождет, к ему за жданье-то, за сиденье поди жалованье идет? И даже - обязательно идет!
Шлепая босыми ногами, Клашка кинулась за утюгом, мигом - к печке за углями, мигом - в горницу за рубахой.
Степан махнул рукой:
- Ты, может, выдумаешь - шелковую, новую?
- Жирно с его будет - шелковая-то. Ты не мешайся - дело это бабе виднее!
Степан поднял с пола шило, дратву, пим снова на кочергу надел - последний шов он как раз успеет наложить.
Шил, поглядывал на Егорку.
Егорка Гилев был из мужиков везучих. Ты скажи, бывают такие - им сроду везет. Такой на солнце глядит и не об урожае думает, не об том у него мысли - солнце он пузом чует, приятно ему на солнышке погреться, а что касается урожая - урожай сам к нему придет. Он в этом запросто уверенный и по деревне ходит, нюхает, с кем бы лясы поточить, в картишки перекинуться.
Начать с того, что надел Гилеву выпал в западинке, рядом с колком березовым, и кто-то давным-давно в том колочке уютном колодец выкопал, а какие-то пастухи, тоже давно, добрую избушку поставили.
И навесил на колодец Егорка Гилев замок амбарный, а на избушке дверь наладил и оконце застеклил, знакомцев-охотников из города завел. Охотники в избушке с осени и едва ли не до рождества прохлаждаются, на озеро ходят за утками, на пашне по жнивью гусей караулят, по снегу за лисами и зайчишками на лыжах бегают. Охотники городские, нерасчетливые, добыли чего или не добыли, а постреляли, припасу извели и уже за одно это Егорке деньги дают. За постой в избушке.
Видать было - Егорка в той избушке и самогонкой занимался, но и то видать, что не очень он глупый был. Глупый - либо спился бы, либо занялся гнать на спекуляцию, а потом попался бы. Этот - ни-ни… Веселый ходит, а шибко пьяным его не увидишь.
Тут подряд случались годы не то чтобы сильной засухи, но и без добрых дождей. Мужики переживали, Егорке хоть бы что: в его западинку с весны натечет талой воды - до половины лета хватает. Только что сеял он позже других, покуда пашня у него просохнет.
Везучий, и только, мужик!
У крутолучинских покосы на островах той стороны, вот и разрываешься летом: то ли телегу мазать, то ли лодку смолить, за паром платить. Егорка в своем колке худо-бедно два стожка добрых по кустам поставит и скотину там же до рождества держит. И от скотины навоз у него - на месте, возить не надо.