Вот успокоится жизнь - тогда. Новая начнется. Колхозная так колхозная, лишь бы успокоилась, а тогда он сразу подойник кончит. Начал уже, заготовку из оцинкованной, очень хорошей жести сделал, но получилось неладно как-то - донышко совсем кривое получилось, на один бок его повело. Он донышко это тот раз бросил и заготовку всю и пошел в колхоз записываться.
С тех пор, сколько сюда заходил, донышко на полу лежало под верстаком, он его не поднимал.
А тут - поднял.
Край-то в одном месте был обрезан неровно. В этом месте он себя не узнал - вроде не его работа была.
Заложил ножницы одним кольцом в тиски. Другое кольцо в правую руку взял, а в левую - новый жести кусок с донышком нарисованным… Ну не промазать бы! И не промазал!
После в печурку дровишек подбросил, умостился так уютно на чурбаке, стал края у донышка отгибать.
А это еще надо поглядеть, чего ради он в мастерскую свою закрывался - хорошую вещь сладить, а может, который раз и хороший придумок…
Предметы, которые он изладил в мастерской, на стенах свои значки оставили, а вот какие складывались здесь придумки - те значками не обозначены. Жаль.
Ежели бы на каждой вещи было видать, что человек думал, когда ее ладил,- и вся жизнь человечья по-другому была бы делана. Тут бы предметы тоже поделились на добрые и на злые, и злые никто бы не брал ни на базаре, ни в магазине, разве что в полцены. А, к примеру, Егоркино зерно - ни одна собака бы исть не стала. Волей-неволей перестали бы люди пакостить.
Тут разное приходило ему в голову, в мастерской, а который раз кто из мужиков зайдет, на пороге потолкается, подымит и уйдет, придумки же свои тоже здесь оставит.
Последнее время с Митей-уполномоченным подолгу они тут сидели. Парнишка еще, но, может поэтому с ним легко и говорилось, что парнишка. У взрослого за словами-то вдруг да и корысть, а у этого что может быть? Если даже и неверно скажет - все равно не для себя это у него. Сказать, так и дружба даже была между ними.
И пошла она вовсе с чудного случая, дружба эта.
Жил Митя уже недели две у Чаузовых, на сундуке в кухне ночевал, баульчик свой фанерный держал за сундуком, а сядет щи хлебать - на Клашку не глядит, глаза в сторону воротит.
Ну, ладно, это бы его дело, а тут Клашка один раз стиралась, за стол сесть опоздала. И только села - Митя глаза свои сразу в пол. И не поднимает. До того сидели они, о хозяйстве шел разговор, поскольку Митя на агронома учился, а тут срезало его - замолк.
А Клашка на Митю глядела-глядела, после ложку свою бросила и розовыми от стирки пальцами вцепилась в кудрявые Митины волосы. Сердито так сказала ему:
- Ты куда глядишь, уполномоченный? И что ты увидишь, где тёмно-то? Для чего тебе глаза дадены, спрашиваю, чтобы на свет их выставлять либо по темному шариться?
Митя вовсе краской занялся, вроде Клашкиных розовых рук сделался.
- На кого же мне смотреть прикажете, Клавдия Петровна? На вас, что ли?
- А хоть бы и на меня! - ответила ему Клашка.- Темная я, что ли! Или уже до того раскосая, что и глядеть на меня тошно?
Вот она, Клашка, какое сказала Мите, и тут он совершенно уже смешался.
Мало того что смешался Митя - что-то тот раз и Степан подумал: "Рассмотреться, так Митя и в самом деле парнишечка - куда с добром. Чистенький. Разговор городской. Приятный очень. Грамотный. Мужицким потом от его не пахнет…" И припомнил даже, что Клашка-то не в первый раз уполномоченного вот так по волосенкам кудрявым треплет, и еще стал вспоминать, какие прежде того слова были Клашкой ему сказаны…
Ладно, что не высказал тогда Клашке какого слова, что не догадалась она, об чем он задумался. Ладно, что не сказал - все про себя да про себя. Прошло еще сколько дней, ложились они спать, и вдруг Клашка спросила:
- Степа, ты не примечаешь ли, Васятка-то наш с тобой на уполномоченного Митю очень похожий? Только что не кудрявый?!
- Выдумываешь ты все, Клавдия. Откуда что берешь?!
- Ты не перечь. Матери виднее, как тебе: не с лица, говорю, похожий, а с души. Ласковый вроде, а когда и вовсе упрямый так же. И сидит-сидит, после задумается вдруг. Одинаково у их получается… Нет, ты мне не скажи, очень похожие они…
- Ну, а хотя бы? Что из того?
- Тебе-то, может, и ничто. А я с Мити глаз не спускаю - Васятку хочу угадать, какой Васятка будет… И Васятка-то к ему тянется, все на его глядит. Так пускай и он хорошее видит. На дурное-то успеет еще наглядеться.
Вот у нее, у Клашки, какая, оказывается, была забота!
И ты скажи, как раз с того самого дня, как эти свои заботы Клавдия объяснила, и у Степана с Митей тоже дружба завязалась. У них и прежде всегда уважительный шел разговор, серьезный, а после того Митя в мастерскую стал захаживать, и сидели они там немало времени. И Митя Степана слушал терпеливо, и Степан - Митю.
У Степана слова были всякий раз одни, могли бы и надоесть, оскомину уже набить.
- Мужик сеет-пашет,- Степан говорил ему,- скотину водит. Ребятишек родит. Но по тебе, Митя, это все не так. Не та у мужика жизнь - темная, земляная. И хочешь ты мужика нарушить. Раз и навсегда нарушить хочешь его. А - не рано ли? Откудова ты знаешь, что пора для того настала? Поломать - завсегда просто, а что заместо того выдумаешь? Какую правильную жизнь? Чтобы человек и сытым был и знал бы, зачем живет? Точно это тебе известно? Что мужика надо нарушить, а колхоз сладить? Дело тут без обмана? Без ошибки? Потому что, поимей в виду, мужик - он земле хозяин. Она ведь как сделала, Советская власть: не только что в Сибири - во всем государстве землю оставила за мужиком… Ей все одно, земле, какие тут слова, Митя, мы с тобой говорим… Ей дай хозяина, чтобы он ее пахал и миловал… Вот она, лежит сию минуту под снегом, вроде мертвая. Скоро таять зачнет. Отчего это? Ты скажешь: от солнца… А я скажу еще и другое: от дум от мужицких, от забот его.
- Вы детям своим желаете ли такой же жизни, как у вас? - спрашивал Митя.
Нет, не хотел этого Степан. Детям он хотел жизни лучшей. Тем более Митя говорил, какая она должна быть: справедливая вся, все будут грамотные, и машины будут за мужика тяжелую работу делать… Но машинами далеко не каждый владеть может. Далеко не каждый! Может - очень справный мужик, то есть кулак настоящий. А остальным подаваться к такому в батраки, потому что на своем на Рыжем ли или на Сером за ним не угонишься. Тот и посеет больше, и убраться с хлебом быстрее управится, и в город свой хлеб повезет раньше тебя, дешевле его отдаст, цену собьет. Он тебя зажмет, машинный мужик. Кругом и накрепко! Выходит одно - машиной надо владеть всем сразу, то есть создать колхоз…
Сказать надо, метко ударял Митя-уполномоченный, хотя и мальчик. После еще говорил о комбайне: машина жать, и молотить, и веять будет. Комбайна Митя не видел сроду, и никто его не видел. Но как завод строят в Новосибирске, чтобы комбайны делать, это он видел своими глазами. Еще сказать, что и в газетке об том заводе не раз напечатано было - можно Мите поверить.
Время такое пошло - машинам вольная жизнь наступала. И опять же - за счет мужика.
Крутые Луки еще держались, из Крутых Лук, может, с десяток мужиков, не больше, в город подалось заводы строить, в леспромхозы - лес валить. А вот Лебяжья деревня, да и Шадрина тоже - те за год-два чуть ли не ополовинились, землю там побросали мужики, избы свои заколотили тесинами - и двери и окна.
И вроде понять можно тех мужиков, и оправдать их нельзя…
А комбайн - тот очень Степана интересовал, вовсе близко к сердцу мечта западала: поработать бы на таком!
Когда Митя-уполномоченный о комбайне начинал говорить, Степан умолкал враз - боялся слово пропустить, не понять что-нибудь…
Клашка сказывала: видела нынче Митю в деревне. Приехал. Приехал, но в дом к Чаузовым не заходит что-то. Или стесняется, народу нынче много в доме стало, мешать он будет? Так зашел бы за баульчиком за своим, баульчик лежит за печкой, хозяина ждет… В мастерскую зашел бы…
А вот носок у подойника отогнуть - это самое, надо сказать, серьезное дело, тонкая работа… После еще ободок по нему изладить, вовсе ровный, чтобы от фабричной работы отличить было невозможно, а тогда ты, значит, мастер.
Еще не все было сделано, но уже чудилось: упрекать себя не придется, все, как надо, так и получится.
Щепки в печке железной потрескивали, тепло стало в мастерской до того, что и без полушубка пот со лба на железо закапал. Железо было доброе, цинкованное, чисто серебро искрилось. Пот, капелька, упадет на него и этак даже звякнет - дз-зинь! - тоненько.
Вдруг дверь открылась - Печура Павел.
- Откудова взялся? - спросил Степан.- Мы уже и забыли, какой у нас председатель колхозу!
- Ну вот, ко времени, значит, пришел - об себе напомнить. Погляди, какой он есть, твой начальник!
А глядеть-то и не на что вовсе: он всегда-то был таловый мужичонка, Печура,- длинный, тощий, а нынче еще обшерстился по самые уши, вроде худобу свою хотел прикрыть, но ее не прикроешь - с одного места нос торчит хрящом, с другого - скулы выпирают, и зубы торчат тоже, редкие, клыкастые, как начнет говорить - они наружу суются. Руки - едва ли не по колено и туда-сюда болтаются. Но и то сказать, нелегкая это работа нынче - председателем ходить. Хотя и до кого доведись, тоже мослы торчать станут скоро.
Пришел Печура узнать про все. Как амбар тушили, как избу Ударцева рушили, как следователь Степана допрашивал.
Пришел узнать все это не от кого-нибудь - от баб либо от Егорки Гилева и даже от Фофана Ягодки он уже обо всем этом знает,- а еще хочет узнать от Чаузова Степана. Не то чтобы они дружки, вовсе нет, но разговор между ними всегда бывал серьезный, хороший. И сейчас на такой разговор надеялся Павел.
Только нынче Степану все дела эти до печенок дошли, страсть осточертели.
Павел туда-сюда, все в одну сторону метил, расспрашивал, а Степан помалкивал. После сам у Печуры спросил:
- Ну как ты там, в городу? Доклады все постигаешь либо уже сам научился перед народом выставляться?
- Во-во-во! - вроде обрадовался Печура.- Сказать, так я передовой самый председатель считаюсь!
- Как же достиг-то?
- Просто. Что нам говорят в районе - я днем ли, ночью повторить могу наизусть и в действительности на сколь разов людям повторяю. Довольные остаются. Говорят: сознательный председатель, все как надо понимает.
- Ну, а что же ты все ж таки понял-то?
- Без колхозу, Степа, жизни все одно не будет.
- Не будет?!
- Никогда, Степа. Обратного хода нету.
- И долго вы об этом будете говорить? Об одном и об том же?
- До весны. До самого, сказать, посеву. Я сперва, как, может, и ты, думал: деревенское это дело - колхозы. Но не так выходит. Выходит, и в городе этим занимаются. Ну, зачнем пахать-сеять, тогда уже, конечно, сами по себе станем. Может, и вызовут на заседание в месяц, а то и во все лето раз. А в остальном - не им же судить, в какую землю и кого нам сеять, каких коней в плуги запрягать, а которых - в бороны! На то у нас хотя бы и Фофан есть Ягодка, чтобы правильно в хозяйстве рассудить. И другие. Вот и твой, Степа, взять совет во внимание - разве грех? Это вовсе не надо глядеть, будто ты молодой… Я уже и не чаю всей этой посевной кампании, во сне ее вижу…
- Ну, глядеть - так мое дело десятое. Это тебе распоряжаться, а мне сполнять, и весь тут закон. Все! - Постучал Степан молотком по железу подольше, подождал, покуда Печура Павел головой, мохнатым кочаном своим покачал, упрекнул кого-то.
Когда стучать перестал, Печура и в самом деле упрекнул:
- Во-во-во! Умный ты, Степа, а сказать, так и дурной! До весны-то, до посеву, все слова уже будут высказанные, а тогда мне с председателева места и уходить в самый раз. Уходить, коли я крутолучинским свой, а не враг. А какой же с меня враг - сроду нет! Я дело исделал - созвал народ в колхоз. Сам знаешь, день и ночь по избам уговаривал всячески. Год который пройдет, колхоз на ногах зачнет жить, меня тоже не забудут как первого самого агитатора нонешних, еще темных масс. А забудут - я обратно не в обиде, пущай бы только люди оправдали подход к новой жизни. Я, Степа, не обидчивый на людей - сроду нет.
Степан вовсе перестал стукать, положил молоток на верстак. Спросил:
- Это ты, значит, сам об себе рассудил?
- А кто же, как не сам? У меня понятнее много, Степа, и совесть есть - силов нету… Вот пашня пойдет, у которого колхозника плуг вкось зайдется, я ведь у такого плуг-то не вырву, не показать мне, как борозду-то прогнать по ниточке. Это тебе запросто. Ну, а ежели и поломка случилась - опять же тебе раз глянуть да раз - руку протянуть, а мне? Мне, гляди, делов на неделю.
- Ну, сказать тебе, Павло, оно так и есть. Правильно ты об себе говоришь. Фофан-то Ягодка, как вступил в колхоз,- с того самого дня он и есть правдашный председатель, а не ты.
- Фофан, Степа, тоже негодный для этого. Насовсем - негодный.
- Фофан? Ягодка? И негодный?!
- Нисколько даже. Кроме как на первый случай. Не более того. И опять же добрый он слишком, Фофан.
- Ты, Павло, вконец заговорился в городу-то. Вот как!
- И ничуть. Он ведь, Фофан-то, правда что, ежели поутру споткнется где об ягодку - то после цельный день об ей думать уже будет. Мало того, и прибежит еще к ей помиловаться разов десять на тот же день, как не более.
- Значит, коли пристрастен, то плохо? И добрый - обратно плохо?
- Который раз - очень даже. Он, Фофан, все бы уговаривать. А где заставить - там его нету. Я по себе знаю - век добрым был, ну и что? Какой из меня хозяин? Какого там я добра-то нажил? Только что и толку - дожил до перелому к новой жизни. Дождался. А то бы и не знал, зачем жил, чего делал. А тут не об моем добре идет - об добре общем. Тут хозяин нужен вовсе правильный!
- Один тебе злой, другой добрый очень. Хозяин-то…
- Правда что. Очень к этому, к колхозу, мерку надо подбирать хитрую. На мужика мерка прежде не мерянная, но и другой теперь у нас нету - по ней находить надо человека.
- В городу поищи. Там на любой, сказать, аршин, на любую метру.
- Придется, Степа. Своих не найдем, то придется. Только я считаю: найдем одного. Крутолучинского. Вот тебя и найдем, Степа. И определим.
Степан по железу снова постучал дробно. Громко получилось, вроде колокольного звона на пасху.
- Слыхал? Вот так я тебе, Павел, и скажу: мне в звонари идти и то сподручнее.
А на Печуре звон этот как за упокой отозвался, он долгое время молча стоял, руки сложил на груди, вроде перед покойником. После к Степану вплотную подошел, в лицо ему задышал:
- Не до смеха, Степа. И обратно скажу: вовсе не до смеха. Ты понятие за колхоз имей, ты почуй - голова-то на тебе - не за себя только ее носить, а и за других тоже. Ты не об том сейчас думай: хорошо ли это либо плохо - колхоз, а об том, как в ем лучше исделать, в колхозе. Он есть уже, и он будет, ни ты, ни я от его не уйдем. Я по совести с тобой, Степа, и ты единого слова во мне не найдешь, чтобы не по совести было. Я тебя, Степа, уважаю очень, хотя ты и вовсе против меня молодой, а завсегда я думал, что таких мужиков поболе в государстве, как ты,- и мы любому капиталу, сколь хотят, столь наперед очков и дадим!
- Ты покуда совестишься, меня, гляди-ка, следователь ужо и засудит.
- Во-во-во! Дурной ты, Степа, хотя и умный. Сказывали мне: следователю доказывать взялся! Он тебе подсказку не дает ли, как отвечать? Дает поди-ка, а ты свое гнешь. А ты соглашайся, Степа. Говорит он: "Виноватый!" - ты враз и соглашайся, повторяй за им: "Только в этом и виноватый, а более - ни в чем!" Да кто нонче не виноватый? Колхозником-то чистеньким никто покамест еще не родился, а все его требуют, всем его подай. Не подал - вот и виноватый. Тут бы перешагнуть скорее через период времени, до весны, сказать, когда сеять, будет дело, а не между собой царапаться, а дальше и пойдем, и пойдем, и пойдем - до самой до счастливой жизни!.. Вот как ты рассуждай! Как человек, для колхозу очень нужный. На тебя же другие глядят, и не просто глаза пялют - ждут от Чаузова правдашной работы, думают: раз Чаузов в колхозе - этот ворочать будет. Он будет, и я за им. Ведь пуще всего боятся - никто не потянет наперед, каждый думает: мне не боле других надо, хребтину-то свою до времени на печи поберегу. А об Чаузове об Степане такого в мыслях нет ни у кого. И не может быть.
Степан промолчал. Печура же поболтал длинными своими руками, спросил:
- А может, ты уже и понимаешь про это, Степа? А?
- По мне, этот придумок вовсе зря.
- Зря ли? Мне говорили: пожар-то был, ты наперед всех пошел в огонь.
- Ну и что? Я и на Ямки вперед всех бегал. Не от ума же это - скорее с дурости.
- Не скажи. Не скажи, Степа. Твоя бы изба горела - ты бы ребятишек вытащил, еще какое добро, а потом и в сторонку отошел бы. Пожалел бы себя за лопотину, за бабьи ухваты тратить. Один бы горел - один добро свое спасал, один бы и сам спасался. А тут общее зерно горело, и ты, наперед кинувшись, того не забыл, что не один ты, что за тобой и другие в огонь то полезут. И ведь верно, полезли ведь…
Подумал Степан. Вспомнил, как было дело на пожаре. И как в избе Ударцева Лександра было. И как он себя после упрекал, что дурнее его не нашлось везде наперед лезть.
- Кто его знает, Павло?… Кто его знает, ходишь по земле-то - аршин при себе не носишь, чтобы как шагнул, так и смерял. А то сказать - как смерял, так и шагнул бы.
- Верно - аршин такой никем еще не выдуманный. А сказать - так и сроду никто из людей до такого не додумается. Но и без ума жить - тоже негодно. И за тебя я боюсь, Степа, шибко боюсь, как бы ты, умный, без ума чего не выдумал… Фофана-то Ягодку я вот уже в город заместо себя услал - пускай посидит, доклады послушает… Ему - в пользу. Он ведь, Фофан-то, тоже умный и хозяин, особенно взять в саду - куда с добром, а случись какая политика - он ту же минуту ровно ребенок замешкается.
- И, значит, ты его от греха - в город? Гляжу я, Павло, на тебя - ты и в самом деле прошел курса́? на председателя!
- Высокие, Степа, прошел я курса́?… Я ведь не только как мне говорят, так и слушаю - я еще и гляжу кругом-то себя глазами. Зорко гляжу. И как бы Ю-рист этот не взял тебя уже под следствие - я бы и тебя тоже на какой период времени из Крутых Лук нарядил бы подальше.
- Обратно - в город?
- Не-ет… Доклады слушать - это, прямо сказать, Степа,- тебе не по силам. Вовсе нет. Я бы тебя да вот еще Нечая Хромого - в лес нарядил. Лес чтобы вы рубили под новую-то колхозную конюшню.
- А хозяин ты верно, что таловый, Павло… Тут как раз дорога бы потаяла, и мы бы в том лесу, двое мужиков здоровых, до самого до тепла с боку на бок кантовались бы.
- И хорошо бы, Степа! И очень аккуратно получилось бы! Той порой Клавдия твоя с Ольгой вдвоем пожили бы, а ты бы, хозяин, и знать об этом вовсе ничего не знал. И Ю-рист тебя не спрашивал бы. И никто тобой не интересовался бы до самого до посеву. Это ли - не аккуратно?!