"Какой негодяй! Да как он смеет меня позорить? Разве я могу оставаться тут? Уже наверное весь город гогочет. И детей в школе высмеивают: "Отец-то ваш! Отстает!" Ну и скотина… И редактор этот, Кутлыев, беспринципная тварь! Сам же дифирамбы мне пел; жена говорит, вчера звонил, и вдруг - на тебе, в грязь втаптывает".
Ярость у Каратаева смешалась с обидой, горькой до слез. О нем часто писали в газетах, особенно в прошлые годы, писали с похвалой, и только сегодня впервые хлестнули, несправедливо и нагло. Он схватил блокнот, вырвал лист и одним духом написал заявление. Пусть немедля освободят его от занимаемой должности. К чертям! Управляйте сами как хотите, а он уедет в родное село, станет простым мирабом…
С пачкой бумаг вошла секретарша. Каратаев посмотрел на нее как на лютого врага и сухо спросил:
- Ашир здесь?
- Да, во дворе.
- Скажите, чтоб подал машину. А бумажки, пожалуйста, все отдайте Иванюте.
- Есть срочные. Он велел вам передать.
- Ничего. Верните ему. И скажите Аширу.
Секретарша вздохнула и вышла. Каратаев дрожащими руками вчетверо сложил листок, сунул в боковой карман, в другой карман втиснул газету с пасквилем; не глядя ни на кого, проследовал к выходу и, не сдержавшись, даже хлопнул дверью.
Тотчас же из ворот выехал Ашир. Каратаев сел в машину и поехал в райком. Всю дорогу сидел рядом с шофером неподвижно, как истукан, и не глядел наружу. Казалось, все прохожие говорят только о нем, смеются над ним, и он чувствовал к ним жгучую ненависть.
Взбежал по лестнице на второй этаж и направился к Назарову со страхом: а ну как тот занят и придется ждать в приемной, среди народа, которого вовсе не хотелось видеть. Но Каратаеву повезло. В приемной одна Гульнар, примостившись у окна, печатала на машинке.
- Хозяин у себя? - Обычно он был ласков с Гульнар, а сегодня и поздороваться забыл. Его впустили без задержки. Назаров что-то писал, склонившись над столом. Подняв голову, спокойно сказал:
- Здравствуй. Защелкни там дверь и садись, а я сейчас, чтоб мысль не потерять… - Он дописал, взглянул на Каратаева, и чуть заметная усмешка пробежала по лицу. - Ну ты, конечно, готов растерзать Мурадова, ученика своего, врага своего? Напрасно! Уверяю: ученик с радостью похвалил бы учителя, да не за что хвалить, вот беда. Я разделяю его мысли. Целиком. Понимаешь: я, старый твой друг! Уж в моей-то дружбе, надеюсь, не сомневаешься? Или тоже усомнился и меня готов записать во враги?
Говорилось все это горячо, Назаров не обдумывал своих слов, хотя, как всегда, знал вполне, что сам он хочет. Но и для него дело складывалось непроста: не обычный дежурный вопрос решался у них. А Каратаев с трудом терпел эту райкомовскую амортизацию и задыхался от бешенства. Не дослушав, выхватил на кармана заявление, развернул и кинул на стекло перед Назаровым. Тот лишь слегка шевельнул бровями и, не глядя, отодвинул бумажку в сторону.
- Брось канцелярщину, Акмурад. Неужели ока еще не опостылела тебе? Скажи так. В отставку хочешь? Ну вот, ты только дверь открыл, а я уже знал, чем ты дышишь. Герой, а чуть погладили против шерсти, сразу - в отставку. Понятно, в пастухи, в мирабы, в сторожа - жить помаленьку да печенку себе выедать. Милый мой, ты старый член партии, и тебе излишне объяснять, как это называется. Сейчас ты видишь в этом геройство. Очухайся, оглянись, парень, куда ты заехал, куда тянет тебя твое самолюбие? Уверен, что и статьи толком-то не прочитал. Вспыхнул и бросил все…
- Хватит, начитался, - задыхаясь и дрожа, но с достоинством сказал Каратаев.
- Конечно, задело: твое имя склоняется. А какие там подняты вопросы и как освещены - на это наплевать. Самолюбие превыше всего. Теперь я вижу - плохая статья. Не так следовало написать. - Назаров оттолкнул кресло и, поднявшись, заходил по кабинету. Каратаев хотел встать и уйти, но сообразил, что это было бы уже совсем мальчишеством. - Да ты вспомни, когда мы дрались за эту воду и землю, вспомни, как честил и тебя и меня командир за малейшую оплошность. В лицо пистолетом тыкали, ругали последними словами при всем народе. Разве мы складывали оружие и уходили? Злее дрались! Не о своем самолюбии думали - о том, что поважнее. А теперь ты вроде как вышел из строя и занялся собой. Вини себя, не ученика. Он не глумится над своим учителем. Он хочет силенок тебе прибавить, помочь выбраться из болота. Мурадов друг тебе, ручаюсь.
- Свинья, а не друг! А тебя такие молодчики пылью академической с ног до головы обволокут - и ты рад в адвокаты к ним записаться! - крикнул Каратаев. - Ведь вот ты же говоришь мне в глаза… И Мурадов мог бы сказать, а не позорить на всю республику. В глаза величает меня учителем, а в газету тайком на меня строчит…
- Нет, он не таил ничего, мне известно: как приехал, тогда же намекал тебе, что водхоз хлопает ушами. А людей на селе интересует практически все. И дренаж, и новейшие способы поливов, и использование техники… Одной прибавкой воды мы урожайность не поднимем. Ты сам не раз мог убедиться в этом, но опять не торопишься за ум взяться. Вот и приходится застарелую болезнь лечить сильными средствами.
- Отсекать ножом загнившие члены? - криво усмехнулся Каратаев. - Так вот, я и хочу собственноручно…
- Да не кокетничай ты, Акмурад, как перезрелая дева! Положение серьезней, чем ты думаешь, - сказал Назаров с гневом и сел за стол. - Ведь ты сейчас тешишься мыслью: "Не ценят - не надо! Уйду. Как еще обойдетесь без Каратаева". А я тебя прямо спрошу: без какого? Без того, который, когда надо было, влезал в ледяную воду и про которого по селам сказки рассказывали? Да, без того не обойтись. А без того, о ком говорят: "Он уже не работает, а служит"; кто на все смотрит с благодушием постороннего, - без такого Каратаева обойдемся. Помни: решается твоя судьба. Народ-то обойдется, а вот мы с тобой обойдемся ли без него?
- А как оставаться, Мухаммед? - помолчав, с тоской промолвил Каратаев. - Не видишь, что ли: мне теперь носа в колхозы нельзя показать.
- Конечно, - согласился Назаров, и опять чуть заметная усмешка тронула его губы. Если ты считаешь себя правым и оклеветанным. А стряхнешь с себя "постороннего", станешь думать не о себе, а о том, как двинуть вперед большое дело - найдется и мужество смотреть в глаза. Я на твоем месте сразу собрал бы людей своей конторы и со всей решительностью вскрыл бы ошибки. Без трескотни и без покаяния, а по-деловому: вот то-то плохо у нас и вот почему, а надо вот так!.. А потом дал бы стенограмму в газете, как ответ Мурадову, опять-таки без полемических вывертов, и тем самым показал бы, как надо трезво смотреть на вещи. Я, Акмурад, называю мужеством это, а не бегство в сторожа.
Дверь в кабинет приоткрыла Гульнар и сказала:
- Возьмите трубку. Из ЦК. И в приемной много собралось, ждут.
Каратаев посидел еще минутку и встал. Назаров кивнул на заявление, лежавшее на столе. Каратаев как-то безнадежно отмахнулся и вышел из кабинета.
Продолжая разговор по телефону, Назаров машинально смял заявление и бросил опять на стол.
Глава девятнадцатая
В приемной знакомый начальник тепловозного депо окликнул его, но Каратаев не слышал. В полутемном коридоре закурил, жадно затянулся и стал спускаться по длинной лестнице.
Не ожидал он такого. Едучи в райком, теплил надежду, что Назаров, хоть и не похвалит его, но возмутится наглостью Тагана, отбивающего у людей всякую охоту работать, сейчас же возьмет трубку и "расчехвостит" редактора за беспринципность. И, вдруг - отповедь ему: все правы, один он не прав, вот до чего дошло…
Сейчас куда угодно, только не в свою канцелярию и не домой. Но куда же? Куда ехать? Хотелось скрыться от людей, забраться в глушь. К Сары-ага, что ли, на Уч-Тараз? Сары-ага газет не читает, и там тихо. А в канцелярии какие-то срочные бумаги, о которых говорила, секретарша.
Из автомата он позвонил Иванюте.
- Как там? Бумаги есть особо срочные?
- Да в общем все они срочные, но ничего особенного, - в металлическом треске послышался голос Иванюты. Телефон был неисправен, пришлось кричать:
- Так ты сиди там, слышишь, Анатолий Федорович, а я съезжу на Уч-Тараз.
- Туда непременно надо. Утром заходил башлык - оттуда, жалуется: плохо с плотиной. А ведь скоро паводок, как бы не сорвало.
- Чего же там Сары зевает? - сердито проговорил Каратаев. - От него, по-моему, никаких сигналов?
- Так это ж испытанный лодырь! Развел там целые плантации, и уж ему не до плотин.
- Ладно. Я, значит, туда.
Не хватает, чтоб сорвало уч-таразскую плотину. Вот они, кадры… А может, ложная тревога? Иванюта не любит Сары, и председатель колхоза давно подкапывается под него. У нас все так: навалятся на человека…
Он сидел рядом с шофером, забыв сообщить дальнейший маршрут, машина не трогалась; Ашир невозмутимо дымил папиросой.
- Ну, чего спишь? - недовольно пробурчал Каратаев.
- А куда едем?
- Как куда? На Уч-Тараз. Я же сказал.
- Ничего подобного. - Ашир резко включил зажигание и погнал машину.
Замелькали деревья, встречные арбы, виноградники и поля, зеленевшие всходами. Каратаев вспомнил, в каком бодром настроении возвращался вчера по этой же дороге из экспедиции. А разве сегодня утром, проснувшись, не жаждал он настоящей работы? И вот… всегда так. Только настроишься, хочешь взяться за дело, а тебя обухом по голове.
Но текли минуты, обида постепенно теряла свою остроту. В памяти всплывали слова Назарова, искренность их была вне сомнения. "Без какого Каратаева…" Да неужели он переродился и уже не тот Каратаев, о котором еще вчера с таким уважением говорил в пустыне Клыч Сахатов? И Ольга Ивановна завидовала: сами делали историю. Нет, конечно, не тот стал: размяк, обленился, прохлопал сроки, когда требовалось принять аму-дарьинскую воду. Старые плотины гниют, сорвет их, а тогда и мирабом, пожалуй, никто не назначит. Вот где позор. А статейка, хоть скверная, она ведь не главное.
Прежняя ярость незаметно сменилась жестоким самоуничижением. Он видел, в работе водхоза одни лишь прорехи, и ему уже казалось, что он своей расслабленностью довел оросительную сеть до полного запустения. И сам он, Каратаев, дрянь человечишка - так низко пал, что ему теперь и не подняться. Конечно же, дрянь, ветошь! Будь он настоящим человеком, собрал бы людей, нашел бы в себе мужество и сразу, как советует Мухаммед, все начистоту, а он струсил, удрал на Уч-Тараз. Как мальчишка: набедокурил и вон из дому, от расплаты. Расплата грянет - не нынче, так завтра… А у него не достало духу даже и статью прочитать. Вот до чего докатываемся! Интересно, что же тот умник настрочил. Каратаев вынул из кармана газету, развернул и только теперь вспомнил, что он не один. Покосился на Ашира, но тут же подумал: "А, шут с ним! Пусть судят как хотят!" - и стал читать.
Мужество возвращалось к нему. Статья, прочитанная до конца, вызывала удивление: он, Каратаев, занял в ней ничтожное место. Сетования на плохую работу водхоза естественно вытекают из разговора о том, как разумнее использовать обильную воду. Отмечался факт отставания, и только. Над ним не глумились, Таган не выпячивал своих познаний, а план действий развернул с профессиональным размахом. Писал Таган о творческом горении, о чем думал Каратаев вчера, там, в экспедиции.
Лихо поворачиваетесь, ребята, мысленно отвечал он своим критикам, объединив с Мурадовым секретаря райкома. Но не забывайте: Каратаев не хуже вас знает поля и арыки по всему оазису. Лысый, рыхлый Каратаев и народ знает не хуже вас, имейте в виду. Все же самым обидным, как теперь уяснил он для себя, были слова Назарова "народ-то обойдется".
Невдалеке показались корявые дуплистые ветлы, под ними кибитка, крытая черным войлоком. В стороне огород Сары; возле кибитки коза с козленком щиплют траву.
Въехали в тень ветлы, остановились. Каратаев сунулся к двери, в нос ударило запахом рыбы, бараньего сала и лука. На решетчатых стенках кибитки висели набитые скарбом широченные ковровые мешки. Возле потухшего очага стоял чугунный котел с ковурмой; рядом, на кошме, ворохом лежала немытая редиска и в ведре билась рыба. Ни Сары, ни больной старухи его не было.
- На огороде, должно быть, - предположил Ашир, пробуя ногой скаты машины. - Где же еще…
Между деревьями блестела заводь головного канала, разделявшегося здесь на три рукава, почему и называлось урочище Уч-Тараз - "тройной водосток". Все вокруг дремало в тишине, лишь где-то на том берегу тонко посвистывал чибис.
Каратаева беспокоила плотина. У нижнего ее края он оглядел запань с дощатым настилом и крякнул с досады. Ах, старая торба! Запань затянуло илом. Ржавый щит подтекал, под мокрым илом доски сгнили. Кирпичи в боковых кладках вывалились, и во всем чувствовалось заброшенность. Каратаев торопливо разделся и в одних трусах спустился на скользкие доски. Ступни его сразу же по самую щиколотку увязли в густой теплой жиже. Он взял корягу и с энергией человека, доведенного до бешенства, стал расчищать настил под щитом.
Тем временем Сары усердно трудился в огороде. Жена держала мешок, а он совал в него охапки редиски, которую намеревался ночью отвезти на осле в город. Рядом торчали три мешка, уже набитые доверху. Сары радовался: господь послал ему отменный урожай, - и наслаждался подсчетом будущих барышей.
- Скоро праздник, глупая. Такая редиска завтра не меньше как по десять копеек за пучок пойдет. В драку полезут.
Жена не отвечала, к тому же она еле держалась на распухших ногах.
- А вязать будешь в пучки, - наставлял ее Сары, набивая мешок, - мешай крупную с мелкой: пяток крупной, пяток помельче. Не порть мне дело, не устраивай две цены. Одну мелочь-то кто возьмет по десять копеек? А так вся и уплывет.
- Ай, по десять да по десять, других слов нет! - уныло скрипела старуха, которой и без разбора, попросту перевязать в пучки четыре мешка редиски было невмоготу.
- Вот глупая, ты покажи мед, а мухи найдутся. - Сары бодро вскинул на спину тугой мешок, и, согнувшись, зашагал к дому.
Взошел на плотину, услышал - внизу кто-то стучит по щиту - и подумал, что купаются колхозные ребятишки. Хотел было шугануть их, а это лысый голый Каратаев возится там. Сары весь сжался, как побитый пес, и на цыпочках, незаметно шмыгнул к кибитке. Вот принесла нелегкая! До начальства ли сейчас! И там грязища такая. Ругаться будет. Ну да есть чем задобрить.
На ходу поздоровавшись с Аширом, Сары юркнул за войлок, бросил мешок, вытащил из чувала старую потемневшую книгу, сунул за пазуху и побежал к плотине.
"Эге. У старого козла есть еще прыть! - усмехнулся Ашир, наблюдая, как старик проворно перебирает тощими ногами. - А все-таки от беготни козел джейраном не станет".
Пока он бегал, начальник водхоза уже вылез, из грязи и теперь стоял под высокой ветлой у берега и мыл ноги.
- Добро пожаловать, Акмурад! Как здоровье? - сладчайшим голосом приветствовал его Сары, протягивая обе руки. Начальник свирепо взглянул на него, и, не отвечая на приветствие, спросил:
- Ты чем тут занимаешься? Посмотри, какая мерзость! Доски недавно перестилали, а ты успел их сгноить. Щит подтекает. Ведь тебя же гнать, гнать надо отсюда.
Сары опустил руки, склонил голову и застыл в позе человека несчастного, покорного своей несправедливо жестокой судьбе, а сам думал: "Кричи, кричи себе. Накричишься вдоволь - я тебя подсеку".
- Ведь это же позор! - гремел начальник. - Народ бережет каждую каплю воды, а у нас щиты подтекают! Хлынет паводок, разворотит сооружение и смоет к чертовой матери и тебя и меня. Обоих - под суд…
Сары был неглуп и отлично знал: в такую минуту перечить горячему человеку - все равно что подкладывать саксаул в костер. А переждать - сам утихнет, да еще и застыдится своей горячности, спокойно сядет есть уху и ковурму с редиской. И только когда Каратаев умолк, отвернулся и стал одеваться, Сары сказал, как бы с полным раскаянием:
- А ты прости, прости уж глупого старика. Если правду хочешь знать, приболел я малость, вот илу-то и накопилось. Ничего страшного: лопата у нас всегда под рукой. Сейчас!.. - Сары сунулся в кусты, вытащил лопату, мигом спустился к воде и стал счищать грязь с настила.
Не глядя на него, Каратаев оделся и побрел к кибитке. Он был подавлен неприятностями, клял себя: сам распустился - и все ползет по швам!
Сары там, внизу, наспех поскреб настил, вылез и кинулся вслед за начальником. Догнал у самой кибитки.
- Ну вот, все в порядке. А я достал тебе обещанное. Мое слово свято. Посмотри-ка. - Он извлек из-за пазухи рукописную книгу и раскрыл ее. - Полюбуйся, как люди писали! Что ни буква, то красавица. Так весь день и глядел бы на эти узоры.
Пожелтевшая страница с изящной заставкой и заглавием "Гер-оглы", искусно выведенным киноварью, а под заглавием мелкая вязь текста. Каратаев взял книгу, и его охватила та радость, которую знают только коллекционеры, когда слепой случай сует им в руки то, о чем и не мечталось. Книга переносила в иной мир, и Акмурад на минуту забыл все свои горести.
- А уж как я ее добывал! - говорил Сары. - Видишь ли, один куня-ургенчский мулла, вот как ты - знаток, еще в давние времена отдал за нее трех верблюдов да осла в придачу. И берег, никому не показывал. Верблюдов-то отдал, сам в бедность впал. Хотел перепродать книгу одному богачу из Мары за такие деньги, чтобы можно было верблюдов купить. Договорился с ним: "Приезжай такого-то числа, привози деньги", - а сам взял да и помер. Жена похоронила бедняка, сидит разбирает его вещи, а тут подвернулся приезжий человек из Ташауза, увидел книгу: "Что за штука?" - "Не знаю, - говорит вдова. - Должно быть, коран, по какому он в мечети читал". А приезжий, пройдоха, смекнул, в чем дело, "Продай", - говорит. А женщина ему: "Ну купи". Он дал ей полтинник и уехал. А наутро приезжает из Мары тот самый богач, которому покойный книгу запродал, спрашивает: "Где мулла?" - "Да помер он". - "А где книга его? Вот я деньги привез". И высыпал на ковер много денег. Вдова-то схватилась за голову, завыла с досады и потом, говорят, рассудка лишилась.
- А тот, ташаузский, тоже кому-то перепродал, - доводил Сары свою историю до конца. - И так книга сто лет переходила из рук в руки и попала наконец к моему знакомому. Он у кладбищенского сторожа купил. А как ты сказал мне, что любишь такие вещи, я насел на него: "Отдай! Это ведь не мне, а самому Акмураду Каратаеву. Должен же ты совесть иметь". А он - нет да нет; но все-таки я уломал его.
- И сколько он хочет за нее?
- А ничего не хочет, - простецки сказал Сары. - Отдай, говорит, и все. Он хоть и бедный, а бескорыстный… Вот, Акмурад, сделал бы и ты доброе дело, дал бы ему какую-нибудь работу. Уж он так бы старался!
- А кто такой?
- Танги, сын Мамеда из Чашкына.
- Танги? - Каратаев в упор посмотрел на Сары. - Он жив еще, этот негодяй? Я же прогнал его когда-то из мирабов, потом он в тюрьму сел за дела хорошие, - разве он там не подох?
Сары растерянно заморгал и кротким голосом пропел:
- Ай, Акмурад! Можно ли быть таким злопамятным? Ты туркмен, и он туркмен. Надо поддерживать друг друга. Он-то все обиды забыл и дарит книгу…