Их поджидали колхозники. Опираясь на лопаты, они стояли на откосе и слушали техника, который в чем-то их наставлял и показывал на пестрые рейки. Техник был тот самый Чарыев, а в толпе выделялась ярко-красным платьем Айнабат.
- Таган-джан, - заговорила она еще издали, - смотри, наконец-то раскачались. А сев кончим, все перекочуем сюда, и пойдет!.. Только не поленись, помоги уж нам.
- У Мергенова вы закончили? - спросил Таган техника.
- Нет еще, - ответил Чарыев, опять робея перед инженером. - Там осталось пустяки.
- Это я выпросила его, - вставила Айнабат. - Меня досылали к Мергенову для переговоров: у нас ведь сложные дипломатические отношения, как между двумя различными державами.
- Тот не отпускал? - настороженно спросил Чарыяр.
- Сразу отпустил, можно было и не ездить, просто позвонить.
- У тебя все просто. Ну ладно, спасибо, ступай; а нам надо за лопаты браться.
Специалисты стали намечать лотковую трассу к распаханным под джарскую воду полям. Прочие, во главе с Чарыяром, сбросившим пиджак, копали отвод у крутого обрыва, там, где не мог пройти канавокопатель. Чарыяр любил физический труд и до председательства считался на хошаре неутомимым работником. Он и теперь неплохо орудовал лопатой и приговаривал:
- Эх, ребята, завидую вам! Все переживете меня, а я помру раньше времени.
- От чего же? - удивился пожилой колхозник. - Должность у тебя легче, а еда не хуже, чем у нас…
- Сравнил. Вы наработаетесь и храпите так, что ящерицы и те от страха не знают, куда деваться. А я лягу и кручусь с бока на бок: ни днем, ни ночью нет покоя.
Лишь после полудня он бросил лопату, отер лоб платком, надел пиджак и уехал, на всякий случай скрыв от Тагана и от своих, куда едет. Как выяснилось, отправился он к районным властям клянчить роторный экскаватор, который был в нетях - среди машин, затерявшихся в пути. А Таган весь день провел с земляками, и все его радовало - и разговор с людьми, и небо, и жаворонки над степью.
Засветло вернулся домой, пообедал, вышел в сад и лег в тени гранатового дерева, заложив руки под голову.
Только теперь он почувствовал приятную истому во всем теле, прикрыл глаза и стал дремать. Но почти сейчас же с соседнего двора донесся шум: ревели верблюды, может быть дрались, и хозяин их усмирял. Вскоре стало спокойно. Таган поднял голову, посмотрел на Серебряный холм в просвет между ветвями и почему-то вспомнил вечер с Ольгой. Вспомнил лицо ее, такое изменчивое, будто живет в нем трепет пламени; вспомнил внезапную нежность в простой фразе: "Бедный, бедный верблюжонок!"
Казалось, теперь установилось то, о чем он только мечтал, когда розовощекая, вся в инее лыжница, профессорская дочка, спасала его, утопавшего в сугробе. И смеялась неестественно громко. А глаза были такие…
Несомненно, она из тех глубоких натур, с которыми трудно сблизиться. Но возникла ли там, на холме, близость или только предчувствие чего-то, еще отдаленного? Кто знает. Сегодня Ольга должна приехать в город. Таган посмотрел ка часы. Семь. Она уже у себя в общежитии, в своей комнатке, читает письмо из Москвы, а за открытым окном цветет миндаль. Завтра нужно выехать пораньше: прямо к ней, потом к Завьялову. Да, в котором часу Завьялов принимает? Таган вынул из кармана записную книжку, полистал ее. "Арсений Ильич Завьялов" прочитал он и зажмурил глаза. Фамилия очень знакомая. Где он ее слышал раньше, до Мереда? В товарной конторе от сердитого чиновника? Нет, с чиновником разговор был короткий. От кого же?
И вдруг всплыло. Когда он сидел в комнате на Каракумской, Ольга назвала по имени друга детства. Письмо в синем конверте лежало на столе. Арсений… Сеня… Да, конечно. "Был застенчивым юнцом, теперь - крупный железнодорожник, едет с ревизией и скоро будет здесь". Тагану и тогда стало не по себе. А теперь, бестолковый парень, мог бы сразу догадаться, едва брат упомянул о Завьялове. Впрочем, брат рекомендовал его как важную персону, и Таган представил себе пожилого человека, вроде начальника товарной станции. А это вон кто - "друг детства"!
Внезапное открытие смешало все мысли. И Серебряный холм уже не брезжил надеждой. Неужели и весь тот вечер - случайный вздор, самообман несчастного влюбленного? "Бедный, бедный верблюжонок!" Неужели та нечаянная нежность - лишь пустое кокетство? Не может быть. Но как же все это понимать? И почему тогда, на холме, ты не высказал ей своих дум и чувств? Да и подозревает ли она о твоих чувствах? Если б ты высказался, то хоть не было бы такой мучительной неизвестности. Лучше сразу вырвать из сердца, чем терзаться так, как сейчас… И не бог весть где она - близко; взять да и поехать к ней.
- Будь что будет! - вслух решил Таган, встал и пошел к дому. Джемал-эдже у веранды скликала кур и сыпала зерно. Посреди двора на веревке висел шелковый халат, тот самый, "Ольгин". Таган глянул на халат, и что-то сжало горло. Как в отрочестве, когда сообщили о смерти отца и он, Таган увидел отцовы чарыки и старую шапку. Ничто не потрясает так, как простые вещи, ставшие ненужными, бессмысленными, когда уходит самое главное.
- Где дедушка? - спросил он, и мать сразу уловила в его голосе дрожь, пытливо взглянула в лицо.
- Дед на конюшне. Не случилось ли чего?
- Все хорошо, мама. Я хочу съездить… по делам, - грустно сказал Таган и поспешил к деду.
И вот он уже бежал длинной полутемной конюшней, с запахом навоза и конского пота. Недалеко от входа, у стены, где висела сбруя, восседал на обрубке дерева Сувхан и чинил хомут, зажав его между коленями. Дальше трое подростков вместе с конюхом чистили стойла.
- Ай мой хан! - забасил дед, увидев внука. - Видишь, как получается. Вчера башлык мне так и этак намекает - коней, дескать, зря забываем. Надо проверить хомуты, седла, уздечки. "Назначаю тебя ревизором!" Ну ладно, говорю, а сам думаю: там, должно быть, чинить все надо, ведь "осла в гости зовут, когда дрова кончаются". И правда, сплошная рвань: с утра сижу, тычу шилом, поплевываю на дратву, тяну за оба конца - вот тебе и ревизор. А ты чего?
- Мне бы коня… получше, в город съездить.
- В город? Не на машине? Хотя верно, Чарыяр ее угнал. Да на коне и надежней. Разве может машина сравниться с добрым ахалтекинцем? В коне-то душа, жизнь, кровь играет, а в машине что? Гарь одна. Эй, Дурды! - вскинув голову, грозно крикнул Сувхан старику конюху. - Давай сюда Ласточку.
- А башлык не заругает? - Дурды нерешительно топтался возле Тагана и еле слышно еще бормотал какие-то слова.
- Пусть ругает. Найдем ответ! - заявил Сувхан, и, столкнув с колен хомут, стал выбирать для внука седло.
Конюх вывел гнедую кобылу, настороженно прядавшую ушами и нервно перебиравшую ногами. Сувхан вскинул ей на спину седло и, затягивая подпругу, восторженно басил:
- Ну гляди! Ну какая тут, к черту, машина сравнится с ней? Каждой жилкой дрожит! В глазах и ум и огонь. Ты только загадал, а она уже все поняла.
- Не запалите ее, - кашлянув, на всякий случай предупредил Дурды.
- Кого учишь? Люди глупее тебя! - рассердился Сувхан. - Он такой же джигит, вырос на коне. Езжай с богом, Таган-джан, и ни о чем плохом не думай.
Застоявшаяся лошадь рванула вперед и плавно понесла всадника. Он наслаждался скачкой среди полей, на которых еще кое-где работали. А потом доброе напутствие деда и беспечное настроение отступили далеко-далеко, опять нахлынули тяжелые думы и такое нетерпение, что и лёт Ласточки казался недостаточно стремительным.
Солнце село, когда Таган въезжал в город. По улицам шли люди: в магазины, в кино или в сад, откуда доносились меланхолические звуки духового оркестра. С завистью Таган смотрел на парней и девушек в толкотне тротуаров. Ему бы тоже сейчас поставить лошадь на отдых и пойти с Ольгой в городской сад, сесть в тихой аллее и высказать все. Да, так и надо сделать.
Каракумскую окутывал окраинный сумрак; а вот и дом с освещенными окнами за глинобитным забором. Таган привязал Ласточку у калитки, ступил во двор и сразу погрузился в прохладу. Где-то журчала вода; из открытой двери падала прямоугольная полоса света. Услышав стук калитки, вышла старуха с кастрюлей и тряпкой в руках и, вытянув шею, стала всматриваться - кто там. Таган спросил об Ольге.
- Да нет, батюшка, нет ее, - ответила старуха. - Оленька приехала и с час уж как умчалась.
- Не на почту?
- А вот, голубчик, к не знаю. Я любопытствовала: куда, мол, нарядилась, в сад, поди, гулять? А она - смеется: к жениху, слышь, на свиданье. В гостиницу, я так поняла. То ли шутка, то ли правда. Да и чего ей докладывать мне? Я не мать ей, а всего-навсего сторожиха.
Слово "жених" ошеломило Тагана. Кровь бросилась в голову, зазвенело в ушах, и вдруг дикая ярость перехватила дыхание. "Жених. Завьялов - жених! Так чего она молчала? Играла со мной, как с котенком".
- А вы кто будете? По службе или так, по знакомству? - принялась допрашивать его старуха.
- Не все ли равно. Я… никто! Пожалуйста, не говорите обо мне, - запинаясь, со странной настойчивостью попросил Таган, повернулся и быстро зашагал к воротам.
В домах светились огни. Небо было усеяно звездами, из сада слышался вальс, но все казалось ненужным. Ласточка зашевелила ушами, потянулась к Тагану мордой, раздувая ноздри. И в этом движении лошади почудилось что-то участливое, дружеское. "Ты только загадал, а она поняла", - вспомнил Таган слова дедушки, потрепал лошадь по гладкой шее и прошептал; "Э, глупые мы, Ласточка… зря спешили! Теперь нам уж и торопиться некуда".
Но нахлынувшую было грусть сразу пересилила обида. Он отвязал лошадь, сел к поехал. В нем кипело самое недоброе чувство к Ольге и к ненавистному Завьялову. С Завьяловым он должен был завтра толковать о пропавшем грузе. "Не пойду, к черту его! Не хочу его помощи. Выяснять что-то там о пропаже, когда все в жизни пропало.
И разве не унизительно ждать помощи от человека, который одержал победу над тобой, отнял у тебя самое заветное?. Нет, обойдемся без Завьяловых!"
За чертой города он отпустил поводья, дал полную волю лошади и погрузился в задумчивость. Опять ворошил в памяти встречи, разговоры с Ольгой и уже находил подтверждение тому, что она, хотя и играла с ним "как с котенком", но душой всегда тянулась к "другу детства". С Завьяловым связана лучшая полоса ее жизни. Зародившись в самую нежную пору, отношения их крепли год от года, А Таган случайный человек, на него Ольга и внимание-то обратила лишь дважды - в том почти сказочном снежном царстве под Москвой да здесь, на Серебряном холме. И многозначительная недосказанность сокровенных мыслей, вся эта полная счастливых надежд таинственность отношений, которая будоражила Тагана, - пустое самообольщение.
Впереди в сумрачной степи вспыхнули фары машины. Когда он поравнялся с ней, машина остановилась. Щелкнула дверца, и послышался веселый голос Назарова:
- Кто при звездах и при луне так поздно скачет на коне? Ого, я угадал - Таган Мурадович. Откуда? А я думал, вы все еще у Мергенова. Ну как там? - Назаров вынул из кармана портсигар, открыл и протянул Тагану. - Вы ведь курите, кажется?
Таган вяло принялся что-то рассказывать о колхозе, о Мергенове, и Назаров тотчас понял неуместность делового разговора.
- Да погодите, в самом деле, погодите-ка! - затрубил он, перебивая. - А ночь-то, звезды, торжественность! И настраивает на великое, чистое… - Он запнулся, не зная, что еще добавить, и неожиданно стал прощаться. - Ну, желаю успеха. Заезжайте. Иногда, знаете, в дом ко мне бы вам забежать, помечтали бы за стаканом вина…
Непредвиденная встреча на дороге встряхнула Тагана. Словно хмель с него слетел, и он уже трезво размышлял о своей неудаче. Сама неудача больше не заслоняла всего мира. "Завтра все-таки съезжу к Завьялову, - сумел переломить себя Таган. - Пусть они там жених и невеста, какое мне дело! Посмотрим на этого нера: правда ли, что любой груз ему нипочем?"
Он бодрился, но, кажется, ни разу в жизни еще не было так обидно и тоскливо.
Глава тринадцатая
Около полуночи Ольга вернулась, зажгла лампу на столе и распахнула окно. Ложиться в постель и спать! На заре за ней заедет Каратаев. Она встретила его вечером, идя к Завьялову в гостиницу, тогда и сговорились ехать вместе.
Свидание в гостинице так взволновало ее, что сон не шел. Хотелось с кем-нибудь поделиться мыслями, но с кем? В доме одна сторожиха. Она душевная, добрая, все поняла бы, Ольга любит с ней разговаривать, но старушка крепко спит за стеной, - не будить же. Ольга откинула одеяло, села и задумалась, уронив руки на колени и глядя на звезды, мерцавшие над черным садом.
Голова и сейчас полна Завьяловым. Странно, прямо-таки с трудом верится! Высокий, сановитой внешности железнодорожник в белом кителе, пахнущий табаком и одеколоном человек, с которым она только что простилась у ворот, - это и есть Сеня Завьялов, тот самый, с кем она когда-то каждое лето проводила в Карайболе.
Карайбол - область ее детства: железнодорожная станция с поселком и речкой в тайге.
Зимой в те годы Лугины жили в Томске, Иван Никитич читал в университете, а Ольга училась в школе. Было ей тринадцать лет, когда впервые приехали на лето в Карайбол, и поселились в сосновом лесу, с густым духом смолы, с клубникой вокруг трухлявых пней и множеством маслят, выглядывавших из-под светло-коричневой хвои. Славно в Карайболе, и друзья есть - дети дорожного мастера, Сеня и Тоня. Ловили рыбу, купались, ходили за ягодами и к пещерам, где будто бы обитали разбойники.
Тоня была бесцветной девочкой, а ее брат, босой, в заштопанных штанах и вылинявшей рубашке, сразу же пленил городскую девчонку удалью, ловкостью и изобретательностью, Сеня придумывал забавные игры, рискованные путешествия по глухим местам, рассказывал у костра на речке страшные истории про беглых каторжников и то с увлечением строил у себя в сарае модели сверхмощных паровозов, то забирался на сеновал и читал Марка Твена. Он почти всегда был в движении, только приходя к Лугиным на дачу, вдруг деревенел, опускал голову и улыбался, когда заговаривали с ним. Профессорство Ивана Никитича казалось ему явлением исключительным, он смотрел на хозяина дачи как на бога, сошедшего с неба, и конфузился своей собственной ничтожности.
В их доме он с Ольгой держался скованно, как будто видел на ней отсвет необычайной личности ее отца. Сеня сумел пленить не только Ольгу, но и ее мать, и особенно Ивана Никитича, который сразу же заметил в мастеровом сынишке исконную русскую пытливость и ждал от него чего-то значительного.
- Этот дичок еще покажет себя!.. - говорил Иван Никитич. Он дарил мальчишке книги и беседовал с ним на серьезные темы. Сеня "приручился", стал в доме Лугиных своим.
Уже на другой год в Карайболе на ивах у речки появились сердца, пронзенные стрелами, вензеля "О" и "С" - первые знаки первой любви. Любовь с каждым летом разрасталась. На лоне таежной карайбольской природы Ольга пережила тогда такое обилие романтических чувств во всей их первоначальной свежести, что долгие годы потом вспоминала о Карайболе как о чем-то неповторимо прекрасном.
Ольге исполнилось семнадцать, когда Иван Никитич перевелся в Московский университет, и ей пришлось расстаться с Карайболом и с "нареченным" своим, к тому времени уже студентом транспортного института. Она уезжала с растерзанным сердцем, но все-таки с уверенностью, что Сеня - это судьба. Через четыре года, считалось тогда у них, соединятся они на веки вечные.
Они встретились, когда "нареченный" окончил институт, стал служить на Среднеазиатской дороге и приехал в Москву в командировку. Он возмужал, держался по-прежнему скромно, но уверенно и сохранил прежние чувства к Ольге. Ольга и ее мать, Анна Васильевна, были от него в полном восторге, Иван Никитич также встретил "старого карайбольского дружка" чрезвычайно радушно, за чаем расспрашивал о работе, о планах на будущее. Арсений отвечал дельно и с какой-то особой ясностью человека все познавшего. Ольга слушала его с интересом.
Потом, как обычно, пошли воспоминания о Сибири, о преимуществах таежного климата, и тут самыми разговорчивыми оказались Ольга и Анна Васильевна. Сеня тоже оживился, а Иван Никитич, не любивший "сентиментальных оглядок", молча курил да изредка поглядывал на Сеню, как бы изучая. А когда он ушел и Ольга с матерью стали взахлеб хвалить его высокий рост, ум и скромность, Иван Никитич искоса посмотрел сперва на жену, потом на дочь и замотал головой.
- Не то, не то… Ну разве думал я, что мастеров сынишка станет таким!
- Каким "таким"? - возмутилась Анна Васильевна. - Уж ты, известно, всегда высмотришь чего и нет.
Ольга горячо защищала Арсения от нелепой, как ей казалось, придирчивости отца. Иван Никитич слушал, помалкивал, только усмехался.
Завьялов пробыл в Москве всего неделю, встречались они с Ольгой вечерами. И московские вечера были почти такими же волнующими, как когда-то в Карайболе.
Она вспомнила все это теперь, глядя на звезды. И ей захотелось излить душу суровому отцу своему. Ольга пересела к столу, взяла лист бумаги, вечное перо и стала быстро писать:
"…Только что возвратилась из гостиницы, от Арсения Ильича Завьялова. Назвать его попросту Сеней невозможно - язык не поворачивается. "Мастеров сынишка" такой стал важный - впору настоящему барину, если бы он, Сенька, не был путейским чиновником. Он приехал сюда вгонять в жар и трепет местных железнодорожников и завтра уезжает. Остановился в роскошном номере с великолепными текинскими коврами, специально оборудованном здешними подхалимами только для высокого начальства.
Когда я вошла под сладчайшие звуки Моцарта, Арсений Ильич поспешил мне навстречу, но уже не с юношеским самозабвением и легкостью, а с сознанием собственного достоинства и с такой солидной осанкой, что я не рискнула упасть в его объятия. Ради бога, папа, прости мне такую откровенность. Слишком мало в мире людей, с которыми я могу быть до конца откровенной, а замыкаться в себе ты не научил меня. Потому не суди строго, папочка. Да, я боялась смять его белоснежный китель, хотя соблазн был велик. Кстати, твой карайбольский дружок похорошел: веснушек почти не осталось, утонули, должно быть, в бронзовом загаре.