3
Горюнов уже поджидал. Он встал на пути Семена, поздоровавшись, спросил:
- Можно идти?
- Пошли, - сказал Семен, не глядя на него, и, не дожидаясь, когда Горюнов возьмет приставленные к дверям подъезда лыжи, свернул налево.
На углу дома его настиг Горюнов.
- Опаздываем?
Семен не ответил, но спутник его, не обижаясь на молчание, снова заговорил:
- Сначала я думал - ты ушел. Подхожу, в окнах нет света. Ну все, пропали мои дела. Собрался уходить, а тут и свет зажегся. Веселее стало.
- Замерз?
- Нет. Я в подъезде грелся у батареи. Да и ты быстро оделся. Раз-два - и готово. - Он коротко засмеялся, заговорил еще оживленнее: - А я старуху свою удивил. Говорю: "Старая, в пять утра меня буди".
- Зачем? Я в семь велел.
- Чтоб подготовиться. Лыжи взять, одежду кой-какую.
- Это с вечера надо, - наставительно проговорил Семен.
- Поздно пришел, уже некогда было, - признался Горюнов и снова засмеялся. - В общем, напугал свою старуху.
Шли по пустынной улице, слабо освещенной редкими фонарями. В домах огни погашены, только в редких окнах горел свет. Под ногами скрипел снег. Этот скрип слышался отчетливо, казалось, что все вокруг заполнено этим хрустящим скрипом, - так тихо: ни постороннего шума, ни звука не доносилось. Было еще темно, редкие звезды помаргивали в густо-фиолетовом разливе неба. Стылый воздух пропитан крепким морозом, он захватывал дыхание, пощипывал щеки. Воротник полушубка усеяло инеем, точно так же, как деревья, росшие в палисадниках.
"Знатный морозец, - подумал Семен и впервые взглянул на Горюнова, окинул его с ног до головы прощупывающим взглядом, отметил, что одет его спутник бестолково: хотя одежды на нем много, но продувать будет крепко. Это сейчас он храбрится, а выйдут в степь, не до разговоров будет. К морозу прибавится ветер, а ветер при морозе - самое плохое, что можно придумать. - А то, смотри, весело сейчас, болтает без умолку, словно в чем-то оправдывается", - раздраженно думал Семен.
Он хотел перебить Горюнова, но тот сам замолчал - ненадолго. Когда выехали к стадиону, спросил:
- Нам долго идти, Семен Егорыч?
От такого вопроса Семена даже передернуло всего. "Не успел выйти, а уже спрашивает. Какой же из тебя ходок, лучше возвращайся-ка домой, пока не поздно". Но сказал как можно спокойнее:
- Вернуться хочешь?
- Что ты! - воскликнул Горюнов. - Я просто так, для точности.
Семен покачал головой, но ничего не ответил, только пошел быстрее. Он сначала думал пойти дорогой до конца стадиона, чтоб выйти на улицу и по ней уже дошагать до балки, но сейчас, после такого вопроса своего спутника, свернул с дороги, скинул с плеч лыжи.
- Прямо пойдем, огородами, - объяснил он подошедшему Горюнову. - Так быстрее и короче.
Он сунул валенки в крепление, поторопил соседа:
- Что у тебя там?
- Да вот развязать не могу.
- Дай-ка сюда.
Горюнов подчинился. Протянул Семену одну лыжу, потом вторую. Старику не доставило особого труда распутать узлы на креплении; возвращая лыжи хозяину, наставительно заметил:
- Раньше думать надо.
- Я понимаю, - согласился Горюнов. - Боялся опоздать, вот и вышло так.
- Ну ладно, поехали.
Семен легко заскользил по лыжне. Не оборачивался, думал, что Горюнов не отстает, а если начнет отставать - крикнет, но прошел полкилометра и оглянулся. Сзади никого не было. "Где же он? - встревожился Семен. - Уж не повернул ли обратно? Вот еще морока! Один давно бы уже был в степи. Надо же было мне согласиться". Из-за стога сена показалась фигура. Она двигалась медленно, старик не выдержал, поехал ей навстречу.
- Ты что, устал? - спросил, подъезжая.
- Сердце сдает. Пошаливает.
- Чего же сразу не сказал?
- Догнать хотел.
- Я привычный к этому, приноровился… Может, лучше вернуться? В следующий раз.
- Нет, я слово дал. Если, конечно…
- Ладно, иди вперед. Как можешь, иди. У балки отдохнем.
- Не опоздаем?
- Ничего, успеем.
Горюнов покорно подчинился. Семен почувствовал свое превосходство над этим человеком, от его воли и желания теперь зависело все, и это чувство доставляло удовольствие Семену. "Эх, бедняга!" - вздохнул он, как и вчера, когда смотрел на швейцара, уходя из ресторана.
Быстро светлело. Небо становилось синее, выше, гасли звезды. Побелел снег, очертания домов хорошо были видны, длинными облачками повисли над крышами клубы дыма. Забрехала собака, ей тотчас ответила другая, третья. Раза два или три подряд прогудел маневровый паровоз.
Лыжня привела к балке, - там в два ряда, отгороженные друг от друга, стояли высокие стога сена наполовину в снегу. Подъехали к крайнему. Устроились в углублении с подветренной стороны. Сено пахло летом и сохраняло его тепло. Семен терпеливо ждал, когда отогреется Горюнов. Да и самому вдруг не хотелось так быстро уходить отсюда. Заворочался, устраиваясь поудобнее. Горюнов открыл глаза, спросил:
- Едем дальше?
- Успеется.
- Ты давно бы уже был на месте, если бы не я.
- Ничего. Не беспокойся.
Еще немного помолчали. Горюнов спросил:
- А этих ондатр разве только зимой ловят?
- Не знаю. Я вот зимой. Наверно, все зимой - шкурка у нее сейчас самая ценная.
- Поедем, Семен Егорыч. Спасибо, я отдохнул.
- Что ж, можно. Только тебе переодеться следует. Так замерзнешь быстро.
И Горюнов опять покорно подчинился. Сделал все так, как велел Семен.
Выехали из балки. Было уже совсем светло. Впереди простиралась степь, окаймленная цепочкой леса. Она только что пробуждалась. По ней, широкой, раздольной, слабо клубилась поземка. Не встречая на пути преград, она катилась по твердому насту, задерживаясь возле покатых и мелких овражков, завихряясь и наметывая по его краям скудные наносы, а потом перекатывалась через них и шла лизать дальше тонкими язычками поверхность снега. Не будь поземки и едва слышного завывания ветра в стылом воздухе, можно бы было подумать, что вся степь вымерла - так безлюдно кругом. Даже поднявшийся над лесом желтый кружочек солнца не мог оживить печального вида степи. Но проехали еще немного - и степь уже изменилась. Ветер становился порывистее, поземка пошла полосой. Разминались в полете сонные озябшие птицы. А солнце, поднявшись выше, не казалось таким уж блеклым и желтым, оно белело, разгораясь, набухало, и даже из-под руки на него нельзя было смотреть.
Замедлил шаг Горюнов, сгорбилась его фигура, все чаще отворачивал он лицо в сторону, растирал щеки ладонью. А Семен оживился. Он не замечал ни мороза, ни ветра, внимательно всматривался в каждый бугорок, в каждый кустик. Для него степь никогда не была однообразной и скучной. Он хорошо понимал ее, словно проникал в ее душу, и принимал ее такой, какой она была для него, а она всегда была для него прекрасна.
Если другой в этой знойной степи не мог заметить ничего изменяющегося, то для Семена все, что вбирала в себя эта степь, жило.
Если спросить: "А не ходишь ли ты, Семен Егорыч, на ондатр потому, что можешь побыть наедине со степью?" - то на такой вопрос старик бы хмыкнул:
- Как же, ради любопытства стану морозиться…
"Но почему же тогда в самые морозные дни или в дни, когда вьюжит и слепит снегом глаза, ты все равно собираешься и уходишь, несмотря на уговоры жены? Чтоб принести около десятка ондатр, а возможно, и того меньше?"
- Привычка, - сказал бы старик и удивленно посмотрел бы на того, кто решился его об этом спросить.
Просто он вставал и шел, какое бы у него ни было настроение. На здоровье пока не жаловался. В жизни своей болел всего два раза, и то уж не помнит чем. По степи он всегда шел медленнее, и на этом длинном пути были десятки мест, возле которых он обычно останавливался.
Но сейчас, когда рядом с ним двигался Горюнов, Семен только переводил взгляд с одного места на другое и то старался делать это незаметно для спутника. И все же ему казалось, что Горюнов догадывается, и невольно старик ждал чего-то неприятного. Но сосед его упрямо молчал.
Семен вдруг остановился, и Горюнов наехал на него.
- Ты чего? - спросил он.
- Я, кажется, что-то выронил, - зашарил по карманам Семен, потом свернул с лыжни. - Передохни, я сейчас.
Он поехал обратно. За бугром остановился. Нет, он обязательно должен был вернуться. Должен был помочь этому горбатенькому одинокому кустику, прикорнувшему на склоне бугра. Его нижние ветки шевелил ветер, и старик осторожно закидал их снегом, ухлопал его варежками. "Вот так теплее будет, да и от мышей защита. И так вон сколько погрызли". Возле кустика сеялись мелкие мышиные следы.
- Ну, нашел? - еще издали спросил Горюнов и, не дождавшись от Семена ответа, заговорил: - Я за тобой ехал, ничего как будто не заметил. Пуговица, что ли, оборвалась?
Семен кивнул головой, но не посмотрел на соседа. Ему показалось, что Горюнов догадывается, зачем он возвращался. Надо бы обогнать его, поехать впереди, а Семен продолжал ехать рядом. "Ну и пусть, - подумал он. - Мне-то какое дело. Чего я таюсь, вот возьму да и расскажу".
И он бы не выдержал, рассказал, если бы молчание затянулось надолго, когда терпеть стало бы невмоготу, но Горюнов спросил его раньше:
- Семен Егорович, верно, что ты родом из деревни?
- Чего? - не расслышал Семен, ожидавший от Горюнова совсем другого вопроса.
- В деревне, спрашиваю, родился?
- А, из деревни я, - охотно отозвался Семен. - Есть такая деревня, Устьянцевой прозывается.
- Это за Миассом, кажется? Там еще черемухи много.
- Роща целая была, - вздохнул Семен. - Такая роща, на загляденье всем росла, а ноне обломали ее окончательно. Как понаедут из города разные приезжие, так ветками ломают, а иные дерево под корень - и нет дерева.
- Н-да… - протянул Горюнов. - Не вывелись еще вредители. В газету бы таких, чтоб почувствовали.
- Выдрать бы каждого, как в старину бывало за воровство. Вот дело было бы. А то зряшнее все это - газета и прочее, - Семен тяжко вздохнул. - Испоганился народ, свое кровное не бережет.
- Зря ты, Семен Егорыч, на весь народ. Не весь, а отдельные личности, - поправил его Горюнов, но Семен только еще раз вздохнул и ничего не ответил, а спутник, помолчав, добавил: - А я вот в деревне не был лет двадцать пять, не меньше. Забыл, как земля пахнет, как рожь колосится. А ведь тоже родился в деревне в Тамбовской области, деревня моя Потаповка. Не слышал?
- Нет, не приходилось.
- Всю жизнь в городе, - продолжал Горюнов, - а в последнее время здесь, в поселке. Некогда и выбраться. И родные в деревне есть, зовут погостить, а времени вот не хватает.
- Чем по заседаниям шляться, взял бы да и съездил, - усмехнулся Семен и посмотрел на Горюнова внимательным, пристальным взглядом. Он решил, что сейчас его спутник начнет вздыхать, жалобиться, и любопытство Семена охватило: а каково будет выражение лица Горюнова, наверно, очень грустное, - но ошибся Семен и пожалел, что сказал эти слова и что взглянул именно тогда, когда не следовало бы ему этого делать. Только на миг заметил Семен грусть на лице, но миг прошел, и на Семена смотрел прежний Горюнов, тот, который просил его разнести пригласительные билеты, который затянул его на совет пенсионеров, который разговаривал с ним вчера в ресторане. "Как тот швейцар", - подумал Семен, и сам не мог сказать, почему такое странное сравнение пришло ему на ум.
- Эх, Семен Егорыч, односторонне относишься ты к жизни, для тебя главное - свое удовольствие, а общественное как?
Семен поморщился, как от зубной боли. Теперь непременно надо обогнать Горюнова, поехать впереди. Пускай говорит в спину, сколько ему влезет. Но даже попытки не сделал, а продолжал скользить рядом с Горюновым по твердому насту. А спутник продолжал говорить однотонно, словно по бумаге читал:
- Да, мир еще наш не устроен, а хочется, чтоб все вокруг было хорошо, ладно и весело, чтоб лет через двадцать было как при коммунизме. Этого еще нет. Но будет, верю - будет. Трудно воспитывать человека. Я много лет работал в разных организациях, и все больше - в месткоме, в завкоме, в шахткоме. Вот на пенсии сейчас, но не могу без дела. Это приносит мне радость. Я чувствую, что живу не зря.
Он говорил, не останавливаясь, не делая пауз, словно торопился высказаться. А Семену вдруг показалось, что Горюнов как бы извиняется перед ним. Не осуждает, а именно извиняется за то, что вот ему не пришлось за эти двадцать лет побывать в деревне, что эта проклятущая жизнь заела его, и чтобы оправдать себя перед ней, он и говорит сейчас Семену все это. И Семен посмотрел на Горюнова сочувствующим взглядом, и Горюнов, натолкнувшись на этот взгляд, вдруг смешался, замолчал, а потом, помолчав, сказал глухим, усталым голосом:
- А ветер будто стих. Легче идти стало.
- В низину спустились. Здесь завсегда тише, - ответил Семен и подумал: "Ага, все-таки проняло!" И ему почему-то стало радостно и легко, словно ехал он снова один. Он почувствовал, что не так уж и страшен этот Горюнов, что за его скользкими, надоедливыми словами таится тот, которого хотел бы знать и видеть Семен, чтоб приблизить к себе, начать уважать и ценить. И неожиданно он признался:
- Я никакую пуговицу не терял, а вот к такой же березке, как вон та, подъезжал, ветки ее снегом прикрывал.
В стороне от них, на подъеме, росло горбатенькое деревце, и к нему свернул Семен. Не обращая внимания на то, удивлен его спутник или нет, он присел на корточки возле кустика, освободил от снега нижние ветки и, не оборачиваясь, зная, что Горюнов стоит рядом с ним, позвал его:
- Поди сюда. Видишь?
- Что это? - присаживаясь на корточки, спросил Горюнов.
- Это?.. Вот отгадай. - Семен, улыбаясь, взглянул на соседа. Нет, не ошибся: действительно проняло, иначе не смотрел бы сейчас так восторженно и с радостным любопытством.
- Не знаешь? - весело переспросил Семен. - Это жилище горностая. Просунь руку. Ну, смелее!
Горюнов сунул руку в дыру и натолкнулся на что-то мягкое, теплое. Он отдернул руку. Семен засмеялся.
- Верно, только что ушел. А куда ушел? - Он хитро подмигнул Горюнову: - А ну, поглядим.
Горюнов тоже стал искать следы на снегу, но их не было, и он шепотом сказал:
- Нету, Семен Егорыч.
- А ты погляди повнимательнее. Я так нашел.
Горюнов всматривался в снег, пока не заслезились глаза. Пожал плечами. Этого момента и ждал Семен. Он восторженно воскликнул:
- Да вот же! - И показал на круглое отверстие рядом с норой: - Под снег ушел. Как в воду нырнул.
- Никогда бы не подумал, - удивился Горюнов, разгребая дырку руками. - Словно крот.
- Горностай хитер, ой как хитер, его не обманешь. Но ничего, доберусь как-нибудь до него. А то смотри, повадился вот такой же на озеро, стал душить попавших в капкан ондатр. Всю шкурку испортит и зверька погубит… Ну, поехали.
Вернулись на лыжню. Теперь Семен ехал впереди. Он забыл уже о том, что долгое время враждовал с Горюновым, что не мог встречаться с ним по-дружески. Для него теперь словно не существовало того Горюнова. Для него был этот Горюнов, который открылся ему сейчас, и этот Горюнов был ему доступен и близок. Каждые две минуты он останавливался, спрашивал:
- Не устал? Может, передохнем? Ну, смотри! - Ободрял: - Немного осталось, скоро придем.
А когда Гопюнов показал ему на самый обычный след - след зайца, то Семен охотно рассказал ему, как бегает заяц, попутно назвал, какие бывают зайцы, а потом сам показал Горюнову другой след, и все рассказывал и рассказывал, и на душе у него было хорошо и покойно, как бывало в те минуты, когда он уходил из дому и слышал привычное пожелание Марьи: "Ну, с богом". Ну, с богом - это значит с удачей, с хорошей погодой, с хорошим настроением.
4
И вот открылось перед ними озеро. Кругом желтели маленькие и большие островки камыша. Миновали один островок, обогнули другой, потом стали пробираться сквозь третий. Лыжня была едва приметна, камыш стоял плотной стеной. Он шуршал, похрустывал, попадая под лыжи. Чем дальше углублялись, тем тише становилось. Семен шел уверенно, хотя приходилось все время петлять, и у Горюнова создавалось впечатление того, как будто они и на самом деле заблудились. Оставь Семен его одного, он наверняка бы заблудился: кругом, куда ни глянь, плотно обступили заросли камыша. Наконец Семен остановился возле присыпанной снегом кучки мерзлого поваленного камыша, разворошил ее и достал из углубления топор, лопату с обрубленным черенком, багор. Потом вытащил из вещевого мешка сверток, развернул его, подал Горюнову ломоть хлеба и кусок колбасы.
- Бери, небось проголодался. Перекусим - да за работу.
- Один здесь ловишь? - спросил Горюнов, когда они, поев, тронулись дальше.
- Почему один? Тут многие ходят. Вот и прятать приходится. Разные есть люди.
- И все пенсионеры?
- Да почему же! Встречаются и молодые.
Они выбрались из камыша на широкое открытое место. Снег здесь был мягкий, зернистый. Он искрился на солнце, больно резал глаза. Утопая в снегу, старик добрался до темного покатого бугра, сбросил с плеч мешок, сказал Горюнову, показывая на бугор:
- Это и есть жилище ондатры. Видишь, их сколько вокруг? На этой площадке двенадцать.
- Да? - удивленно спросил Горюнов. - Двенадцать. Никогда бы не подумал.
Он подъехал вплотную к бугру, и хотя Горюнов мешал Семену, тот не отогнал его. Сначала он очистил бугор от снега, затем, опустившись на колени, стал рубить середину бугра, а обледеневшие куски жилья, состоявшего из разной болотной растительности - мха, корней камыша и прочих трав, - отбрасывал в сторону.
- Помочь? - сказал Горюнов, присаживаясь рядом.
- Не надо, я сам. Ты - смотри.
Но Горюнов помогал оттаскивать куски. Удар топора - и еще кусок, снова удар - и снова кусок. Отверстие все больше и больше, но еще ничего не видать. Горюнов наклонился ближе. В нос ударило теплой вонючей водой. Семен приподнял еще один кусок, и вдруг на солнце блеснула красноватая шкурка. Что-то тяжелое плюхнулось в воду. Старик ловко сунул руку в отверстие, радостно воскликнул:
- Попался, голубчик! - и вытащил за хвост, похожий на крысий, извивающегося зверька.
Старик прижал его к груди, освободил ногу из капкана, и зверек вдруг утих, но через мгновение снова забился в руках Семена. Неожиданно старик размахнул руки в стороны, у зверька что-то хрустнуло, он сделал судорожное движение и замер. Два желтых зуба всегда попадались на глаза старику, и он быстро сунул отяжелевшего зверька в мешок.
- И это все? - спросил Горюнов.
- Все, - сказал Семен.
- Н-да… - протянул Горюнов.
Семен поставил капкан снова в отверстие, тянувшуюся от него проволоку вывел наружу, закрепил за камышинку. Вход завалил только что вывороченными кусками, закидал снегом. И только потом обратился к Горюнову:
- Все просто, ничего сложного.
- Сколько же у тебя капканов?
- Двадцать один. Можно больше поставить, да я сам не хочу… Ну, пойдем дальше.