- Да не совсем. С горным мастером схлестнулся. Хотел пораньше уйти - приспичило что-то. Объяснить не объяснил, а тот обиделся, жетон не отдал. Трофимов - без жетона и на-гора. Ушел - и баста. Вот он какой хороший. Он хороший, а другие…
Губин не закончил, снова вздохнул.
- А тебе что надо? - вновь спросил он меня.
- Потом. - Я поспешил из кабинета.
Я надеялся увидеть Трофимова в коридоре, но его уже не было. Не было и Маши, с которой мы собирались уйти вместе домой.
На следующий день, как только мы остались одни, я рассказал Маше о том, что произошло. Она молча, не перебивая, выслушала, и когда я спросил по привычке: "Так кто же прав? Губин или Трофимов?" - она, вместо того чтоб мягко и спокойно сказать привычное: "А как ты сам думаешь?" - как-то странно посмотрела в мою сторону.
Я повторил свой вопрос.
- Трофимов, - как будто впервые услышав эту фамилию, медленно произнесла Маша. - Ты знаешь его?
И тут мне пришлось поведать ей о Трофимове то, что невольно скрывал все это время. Она выслушала меня молча, не перебивая, только изредка вскидывала глаза, как бы убеждаясь в том, что это я сижу перед ней.
Закончил я все тем же вопросом:
- Так кто же прав?
И услышал в ответ совсем другие слова:
- В другой раз, Вася, потом.
Она произнесла их тихо, невнятно, и я, тревожась, спросил:
- Ты не заболела, Маша? Может, лучше отпроситься?
- Ничего, пройдет. А ты иди.
- Могу сбегать, я мигом.
- Спасибо, Вася, не надо. Пройдет.
Как назло, в этот день работы было много, я так и не смог до конца смены отлучиться от своего конвейера. Дела в лаве не клеились. Комбайн не шел: обрушивалась кровля, и приходилось заделывать ее. Больно, как по сердцу, стучала по голым рештакам скребковая цепь. Время в такие минуты тянется ужасно медленно, а тут я еще ничего не знал о Маше: как она там, что с ней?
Спросил у слесаря, который торопился к комбайну:
- Как там Маша?
- Ничего! - крикнул он и полез дальше.
"Ничего, - усмехнулся я. - Что такое ничего? Плохо или хорошо? Ох уж эта наша привычка буквально на все откликаться: "Ничего!""
Маша работала в откаточном штреке на ленточном транспортере. Просто так не сбегаешь - обязательно надо знать, что у тебя есть впереди десять - пятнадцать минут свободного времени. Но эти минуты могут прийти только в том случае, когда уголь идет хорошо, вагоны заполняются быстро и горный мастер поспешно звонит диспетчеру: "Пришлите порожняк". Для горнорабочих, когда дела идут хорошо, перерыв приходится на то короткое время, когда машинисты увозят из-под погрузочного пункта груженный углем состав, а на его место ставят порожняк.
А угля все нет. Стучит цепь. В молчании стоят вагоны. И уже диспетчер звонит на лаву: "Что случилось?"
Усталые, злые выходят из лавы шахтеры, сердито кричат мне: "Да выключай же ты!"
Это - конец смены, невеселый, грустный конец.
Я поспешил в откаточный штрек, еще издали замахал лампочкой: "Выключай, Маша, отмучились". Но лента продолжала крутиться. Я опять замахал, но, видно, Маша не замечала моего сигнала.
Неужели ей действительно плохо? Раньше с ней такого не бывало. Она всегда поджидала меня.
Маша стояла у головки ленты.
- Выключай! - крикнул я.
- Я остаюсь.
- Что-о?! - удивился я. - Остаешься? Так уже все, конец.
- Иди, Вася, не беспокойся. Я сама дойду.
- Опять попросили остаться?
- Ага, - согласно кивнула она. - Такелажники новый бар в лаву будут доставлять. Кто-то должен им помочь.
- Да послала бы ты их всех подальше! - уже в отчаянии крикнул я. - Пошли!
- Иди, Вася, иди.
- А голова? Не болит?
- Нет, ничего.
- Ничего, - усмехнулся я. - Хотел бы я знать, что такое твое "ничего"! Вот Трофимов прогулял - и тоже "ничего".
- Оставь ты его в покое.
- Значит, он прав? Значит, может с кулаками лезть, так, что ли?
- Иди, Вася, пора уже. - Она даже подтолкнула меня.
- Маша, - попросил я, - давай я останусь.
- Спасибо, не надо.
- Но как же ты ночью пойдешь? - схватился я за последнюю возможность уговорить ее.
- Как-нибудь. Ну, иди, а то на трамвай опоздаешь. "Странная она какая-то сегодня, - решил было я, но тотчас же подумал: - Почему - странная? Просто не смогла отказать. Я бы тоже, наверно, не отказался. Бар заменить надо срочно - это и без слов понятно. Вот только почему ее попросили? Может, потому, что на женщин больше надежи, как она сама мне сказала? Наверное, так. Уже не впервые обращаются к ней за помощью. Не ко всем, не к другим ребятам, а к ней. И она ни разу не отказалась. Надо Губину сказать: "Кого вы, Павел Васильевич, просите? Женщину, маленькую, хрупкую женщину. Беречь ее надо, ценить. Есть ли совесть у вас, Павел Васильевич?" Да, да, - заторопился я, - завтра же об этом и скажу. Приду пораньше и скажу".
Назавтра я пришел на шахту за полтора часа до работы. Знал: в это время Губин сидит в раскомандировке.
Он и вправду сидел, что-то писал.
Всю дорогу я готовился к своей первой в жизни адвокатской речи. Не стушуюсь ли, выскажу ли все, что накипело? Главное - надо сразу заговорить. Не ждать, а иначе… Да, разумеется, сразу… И едва переступил порог, начал:
- Я к вам, Павел Васильевич, по делу. Важному делу.
Видно, я был так разгорячен и взволнован, что Губин, оторвавшись от бумаг, с удивлением уставился на меня. Я без запинки выложил все, что собирался сказать в защиту Маши.
- Ну и ну! - протянул Губин и неожиданно рассмеялся. - Слышь, Трофимов, что он тут наговорил? Прямо как с трибуны.
Я оглянулся - в углу комнаты, у доски показателей стоял Трофимов и улыбался.
- А ведь он прав, Павел Васильевич, прав, - выступил вперед Трофимов и пожал мне руку. - Ничего не скажешь. Врезал по первое число.
- Ну и Сушков! - все еще удивлялся Губин. - Прямо как по-ученому. Вот какая она теперь, молодежь-то… Н-да. А мы все по старинке: кулаком, да матюком, да еще выпьем для храбрости. Стареем мы с тобой, Трофимов, стареем. Ну, так вот что, Сушков, - обратился ко мне начальник участка. - Как в протоколе пишут, примем во внимание твое заявление.
- А со мной как, Павел Васильевич? - спросил Трофимов, подаваясь к столу.
- Все уже в порядке, не волнуйся. До приказа не дошло. Но чтоб в последний раз. Сам понимаешь.
- Спасибочки вам, Павел Васильевич. Да я, я расшибусь. А за то - сами понимаете… - засмущался Трофимов, пятясь к двери.
- Ладно уж, чего там. - И бросил вдогонку: - Поучись у Сушкова защищаться. - И, уже не глядя на нас, наклонился над бумагами.
Трофимов подхватил меня под руки, шепнул:
- Пошли.
Когда мы вышли из раскомандировки, он, прижав меня к груди, выдохнул:
- А ты молодец. Здорово ты. Но Маша обидится. Не такая она, правильно? Ты сам говорил - не такая. В этом вся штука. И верно, тут ничего не поделаешь. Вот так-то, брат. И все же ты - молодец. Так и надо. Не каждый бы смог. А ты смог.
Говорил он отрывисто, бессвязно, видно, был слишком взволнован, не меньше, чем я.
- Ты уж, Вася, не говори ей. Ладно, не говори. Сорвался - бывает. И вообще - никому, понимаешь. Не хочу.
- Она уже знает, - легко признался я.
Трофимов растерянно переспросил:
- Как знает? Сказал, да?
- Она сама видела. Она была в раскомандировке. И ушла.
- Ушла, - эхом отозвался Трофимов и весь как-то обмяк, руки его соскользнули с моих плеч.
И только сейчас, в эту минуту, ярко вспыхнула мысль: "Они знают друг друга".
Я думал - угаснет она, стоит только Трофимову взглянуть на меня и, усмехнувшись, сказать: "А впрочем, ерунда все это".
Но он не сказал этих слов, он молча поднялся и зашагал к выходу и ни разу не оглянулся, как будто все время был один. А я уже не сомневался в том, что между Машей и Трофимовым что-то было, но я не предполагал, что узнаю об этом так скоро.
3
С того дня Маша разговаривала мало и неохотно. "Конечно, обиделась", - думал я, твердо помня слова Трофимова. Спросить не решался, боялся, что Маша не простит мне такой "помощи" и тогда нашей дружбе конец.
Шли дни, и Маша все отдалялась от меня. Не встречал я и Трофимова. "Неужели избегает? - спрашивал я себя и тут же отвечал уверенно: - Разумеется, да".
Сомнения не было - они как-то связаны друг с другом и не хотят, чтоб кто-то еще узнал об этом. "Ваше дело, - хотелось мне сказать им обоим. - Я и не хочу знать".
Но неизвестность томила меня, подталкивала, и я был уверен: придет час - не выдержу, спрошу. И этот час должен был наступить, раз дело дошло до того, что я стал подходить к Маше так, чтоб она не видела меня, чтоб со стороны взглянуть на нее, по лицу угадать, о чем думает.
Однажды во время работы попросил слесаря приглядеть за конвейером, сослался на то, что лампу сменить надо. Он согласился, и я, будто освободившись от груза бесконечных вопросов, терзавших меня в эти минуты, чуть ли не бегом устремился в откаточный штрек.
Лампу держал в руке, свет прикрывал ладонью, он чуть заметно струился сквозь пальцы, и я на ощупь шел быстро вдоль ленточного транспортера. Лента двигалась плавно, без стуков, шуршала тихо по роликам, и еще издали я услышал вдруг голос, надрывный, стонущий. Прислушался, угадал: Маша поет. Подступил ближе - голос стал четче, даже слова разобрал:
Кончен, кончен дальний путь…
Не слышал я раньше, как Маша поет, и вот - услышал, и стиснуло дыхание, что-то колкое забилось о сердце. Я прикусил губу, заморгал ресницами - так надрывно и стонуще срывались в темноту штрека слова протяжной песни.
Спотыкаясь, медленно отступил, наконец повернулся и побежал, чувствуя, как пылают щеки. "Зачем, зачем я это сделал?" - клял я себя, считая поступок свой гадким, унизительным. Но, чуть успокоившись, уже терпеливо и молча прислушался к мыслям: "Все правильно. Теперь решиться надо, помочь. Опять помочь? Ну и что? Может, так и надо, так должно быть. Да, так должно быть, и я имею на это полное право. Чем скорее, тем лучше. Хватит мучить себя вопросами. Может быть, завтра. А почему бы нет, хотя бы и завтра…"
Но прошел еще день и еще, а я все не решался, все чего-то ожидал, момент удобный выискивал. Хотя бы спросила Маша: "Что с тобой? Сумрачный ты, Вася", улыбнулась бы, что ли. Не замечал я, чтоб обиду она таила. Подойдет, заговорит, о здоровье спросит, о книгах прочитанных, о себе расскажет - что прочла, что посмотрела, что купила. А на спор, на откровенность не вызывала, не намекала даже.
В этот ясный декабрьский день я был расстроен, на работу не спешил, знал, что ко мне подойдет комсорг шахты и опять прочитает нотацию о том, что мне, как члену комитета, не следует забывать о своем поручении - о своевременном выпуске стенной газеты. "Уже месяц висит, - скажет он. - Пора обновить". Будто я без него не знаю, а вот попробуй возрази: "Ни одному же мне писать, на самом деле. Сколько можно!" Возмутится: "Ты редактор. Подыскивай сам людей". Легко сказать - подыскивай… В общем, невесело я чувствовал себя в этот день, хотя и солнце ярко светило, и было морозно, и снег приятно похрустывал под ногами.
Ребята уже выходили из раскомандировки, направляясь в раздевалку. Я поспешил за жетоном, но в дверях меня задержал начальник участка:
- Сушков, подожди.
Когда все вышли, в кабинете осталось трое - я, Губин и Маша.
- Вот, - обратился Губин ко мне, - с Машей пойдешь. Поможешь аммонит донести. Не забыл еще?
- Взрывником? - с удивлением спросил я, взглянув на Машу.
- Да, взрывником, - ответил за нее Губин. - Моя бы воля - оставил бы я тебя, Маша, в этой должности навсегда. Но, увы, закон есть закон. Узнает высокое начальство, всыпят по первое число, а Сушков в своей газетке раскритикует. Так, что ли, Сушков?
Давно я не видел Павла Васильевича в хорошем настроении - по кабинету ходит, одну руку сунул глубоко в карман, другой размахивает, будто что-то рубит перед собой. Маша тоже оживлена, - вижу по тому, как поглядывает на меня, весело улыбаясь.
- Надолго? - поинтересовался я, когда мы с Машей, уже одевшись, торопились к уклону.
- На неделю, наверно.
- Жаль, очень жаль.
- Что так?
- Вместе бы ходили. Разве плохо.
- А зачем? Ты машинист, тебе расти надо, повышать свою квалификацию.
- Нет, мне лучше с тобой.
Сказал я это искренне, от всей души, и Маша, поглядев на меня, засмеялась.
- И оказывал бы мне помощь? Не так ли, Вася?
- Ты уже знаешь? - удивился я. - Тебе Трофимов сказал?
Мы уже подходили к уклону, и машинист подъема махал нам рукой: скорее, мол, скорее!
В трамвае я сидел вплотную с Машей и, пока спускались вниз, на двести пятнадцатый горизонт, поглядывал на нее. "Угадал, конечно, угадал", - убеждал я себя, будто за этой отгадкой находилось то, что должно вновь примирить нас - уже навсегда.
По дороге на лаву она молчала, да и трудно было разговаривать - шли мы друг от друга на расстоянии пяти шагов. Молчала она и в лаве, - некогда было, да и сама работа ответственная, не поговоришь.
И вот я снова сидел в конвейерном штреке, отсчитывал: "…Пять… Двенадцать… Тридцать восемь…" Как и в тот раз, появилась она неожиданно, запыленная, уставшая, минуты две сидела, привалившись к стене забоя и прикрыв глаза, - отдыхала.
Обратной дорогой она заговорила первой, тесно идя рядом со мной:
- Ну как, привыкаешь? Бежать не собираешься?
- Откуда ты это взяла, Маша?
- Да скучный ты больно ходишь, вроде как пришибленный. От меня совсем отдалился. Думал, обижусь за помощь твою? Поругаю?
- Я так и решил. Мне и Трофимов сказал.
- Что он сказал? - быстро спросила она.
- Обидишься, мол. Женщина ты не такая, особенная.
- Так уж и особенная?
- А что, разве не так? - оживился я, радуясь тому, что Маша просто и душевно заговорила со мной, будто ничего и не произошло. - Идешь туда, куда посылают, делаешь все, как надо, не возражаешь. Вообще - безотказная.
- Ну, совсем захвалил, - смущенно проговорила Маша. - Хоть в газетку пропечатывай.
- А что, идея. Возьму и напечатаю.
- Только попробуй! - погрозила Маша. - Тоже мне, нашли героя. Нет, Вася, я просто баба, обыкновенная баба. Да еще незамужняя… Вот что, Вася, я ведь сегодня именинница, приглашаю на чай. Ну как, не возражаешь? А то, может, девушка есть?
- Нет у меня никого.
- Так уж и нет?.. Ну вот, закраснел сразу.
Не верилось даже, что смогла Маша так просто, совсем по-домашнему, пригласить к себе. Казалось, передумает, отзовется шуткой - и разойдемся, пожелав спокойной ночи. Не раз примечал: дойдем до ее подъезда - она торопливо, будто я сам напрошусь, сунет мне руку, скажет: "Тут я сама", и заспешит не оглядываясь. Нет, не забыла, напомнила, как только поднялись на поверхность:
- Не исчезай, Вася, подожди.
Вечерело, мягкие тени сгущались, чернили снег, уже и так потемневший от угольной пыли. Огни со всех сторон, то густые, то редкие, мигали так же ярко, как высокие звезды, и самой яркой, сияющей вычерчивалась в небе звезда на копре.
Неужели через полчаса я буду сидеть в гостях у Маши? Уже давно - чуть ли не в первые дни нашего знакомства - я склонялся к тому, чтобы побывать у Маши, как будто был уверен: придешь к ней домой, поглядишь на то, как живет она, - и станет эта женщина еще ближе, роднее. Меня всегда тянуло к общению с ней, близкому, родственному, и я не скрываю того, что невольно люблю, особенно по вечерам, проходя мимо освещенных окон, посматривать на них.
И вот я с волнением переступаю порог Машиной комнаты. Комната небольшая, квадратная. В ней тепло и уютно, и сразу видно, что живет здесь женщина одинокая, аккуратная. На постели, на столе, на этажерке чистенькие, отливающие белизной плетеные кружева. На полу, по всей комнате, самодельной вязки половики. На стене, над кроватью, пестренький ковер, над ним в застекленной раме фотографии разных размеров.
Машин голос будто подменен, но к нему я привыкаю быстро. Приятно слышать, как мягко, растягивая гласные, выговаривает она слова. Да и сама она выглядит мягче, круглее и не кажется столь маленькой и хрупкой.
- Присаживайся, Вася, посмотри пока. - Она подвинула мне стул, положила альбом с фотографиями и вышла на кухню.
Я рассматривал фотографии, а Маша что-то собирала на стол, проходя мимо, заглядывала через плечо, поясняла: "А это мой отец. Погиб на войне", "Это мама, я ее не помню, она умерла, когда мне и года не было", "Ребята из училища, я ведь горнопромышленное кончала", "Ну, а тут все знакомые, бывшие подруги, товарищи", "Да, все шахтеры. А как же - пятнадцать лет в шахте"…
И вдруг - будто ожог получил, едва не вскрикнул: смотрел на меня большими круглыми глазами Трофимов. Конечно, это был он, молодой еще, с густой шевелюрой, улыбающийся. А рядом, приткнувшись к нему, как птенчик из-под крыла матери, выглядывала Маша, тоже улыбающаяся и совсем как школьница, даже косички торчат.
- Это мы, я и Трофимов, - послышался рядом голос Маши, и я, не заметив ее, вздрогнул, но глаз не поднял - не осмелился.
- Учились вместе, работали, - помедлив, проговорила Маша и, помолчав, пригласила к столу, налила вина, улыбнувшись, подмигнула. - Держи. С устатку можно.
Она быстро раскраснелась, махнула рукой.
- Непривычна я, отвыкать уже стала. А ты выпей еще, угощайся, сама напекла. Хозяйка никудышная, а все же приятно. Так что не серчай.
Она подвинулась и, совсем как мать моя, поглядывая мне в лицо, провела ладонью по волосам и тихо, с надрывом, проговорила: