2
Но в это лето в доме Огладиных поселилась тревога. Пришла она внезапно и совсем не с той стороны, с которой можно было бы ее ожидать. Все чаще вскакивает по ночам Степан, и Глаша нетерпеливо спрашивает:
- Он, что ли?
- Он. Будь проклят. Так и торчит, как змеюка какая!
В первый раз участковый милиционер Федяшин появился в самом начале апреля. Помнится, Степан возился с пилой, затачивал напильником зубы - делал разводку. Глаша стряпала. Во дворе хрипло залаял Полкан, зазвенел цепью.
- Это к нам кто-то, - не поднимая головы, сказал Степан.
Глаша, вытирая на ходу мучные руки о передник, вышла на улицу. Вернулась вскоре. Переступив порог, испуганно и в то же время испытующе взглянула на мужа, уже не решаясь оглянуться, медленно прошла к печи, быстро бледнея. Степан не успел ничего спросить, как в дверях показалась длинная фигура участкового. Поздоровался, сказал, тыча пальцем в Степана:
- Вы хозяин?
- Да, - ответил Степан и резко, вместе со стулом, повернулся в сторону Федяшина.
Участковый сел на лавку, подобрал полы шинели, спросил:
- Значит, собираетесь?
- Узнали, - усмехнулся Степан. Он не смотрел на Федяшина, а продолжал водить напильником по зубьям пилы.
- Узнал, - признался Федяшин. - Дело наше такое, сами понимаете.
Он как будто извинялся, и это Степану не понравилось. Он поднялся и резко заговорил:
- Да, ухожу. Пора, уже самое время… А вы так пришли или с документиком?.. Давайте подпишу. Или сразу хотите заарестовать, да?
- Степа! - вскрикнула Глаша и метнулась к мужу. Но Степан отстранил ее, продолжал:
- Вы не стесняйтесь. Я не обижусь.
- Успокойтесь, - тихо и спокойно проговорил Федяшин, поглаживая шрам на щеке. - Арестовывать вас пока никто не собирается. Только вредить себе не нужно.
- Жизня вредит, не я! - выкрикнул Степан.
Федяшин вздохнул, взял с подоконника карту, оставленную еще с вечера, стал всматриваться в красные точки и кружки.
- В Боровое собираетесь? - спросил он, поглядывая на Степана, который вернулся к печи и взял в руки напильник.
- А что, нельзя? Запрещаете?
- Не советую. Там у меня брат живет.
- И он председатель колхоза? - съязвил Степан.
- Нет, бухгалтер. Но строить там этим летом пока ничего не будут.
- Вот как? - Степан с удивлением посмотрел на Федяшина, потом на Глашу.
- Придется в другое место ехать.
Федяшин положил карту снова на подоконник, поднялся, дошел до двери и, уже взявшись за ручку, проговорил:
- На жизнь вам, Степан Трофимович, валить нечего. Подумайте, может, сами виноваты… У нас шахты есть, завод рудоремонтный… Все же лучше, чем это бродяжничество. Да и семье легче будет.
Он еще не закончил говорить, а Степан уже вскочил со стула, с шумом упал напильник, тонко зазвенела пила.
- Мне - на шахту, на завод!.. Нет, я столяр, слышите, столяр до скончания дней! Вот ремесло мое! - Он толкнул ногой табурет. - Вот! - ударил ладонью по столу, по стенке посудного шкафа. - И дом этот, и стены - все это моими руками… Знаю, куда метите! Вернись, мол, Степан, в строительную контору, поклонись в ножки, попросись. За что? За то, что меня же обидели, едва в тюрьму не засадили. Нет, я не хочу под подозрением всю жизню ходить, не хочу!..
- Ваше дело, - пожал плечами Федяшин. - Эх, вы! - вздохнул он и переступил порог.
Следом выскочила Глаша. В сенцах забрякало порожнее ведро, во дворе надрывно залаял Полкан. Морщась от захлебывающегося лая собаки, Степан наклонился за пилой и напильником.
Вошла Глаша, прислонилась к косяку двери, дождалась, когда Степан поглядит на нее, заговорила торопливо, боясь, что муж перебьет ее:
- Боюсь я, Степа. Не уезжал бы ты, ради бога. Зачем людей гневить? Ведь он грозился…
- Должность у них такая - грозиться.
- А может, сходить тебе в стройконтору, поговорить…
Она хотела еще что-то сказать, но Степан, круто повернувшись, так взглянул на жену, что Глаша замолчала, прикусила губу.
- Чай, забыла, сколько слез пролила? Муж - вор, это я-то - вор! Каково?
- Ошиблись они.
- Ошиблись… А если бы засадили, тогда как? Нет, Глафира, за это не прощают… И хватит об этом, надоело.
- Уйдешь?
- Надо, Глаша, - уже спокойнее проговорил Степан, подошел к жене, неловко обнял за плечи. - Не бойсь, переживем.
- А как же он? - напомнила Глаша о Федяшине.
- Ничего не будет мне, - твердо проговорил Степан. - Просто напугать надумали. Не выйдет. Не из робких… Ну, иди собери чего-нибудь на стол.
3
Через несколько дней Степан ушел в отдаленное село, но через две недели неожиданно для Глаши вернулся домой. Он топал по комнате, застланной дымом, сердито говорил:
- Все будто сговорились… Прихожу к председателю колхоза: так, мол, итак, что вам построить нужно, поправить? Отвечает: "Ничего не надо". - "Как так ничего? - говорю. - У вас и коровник развалился, и силосную яму поправить надо, и холодильник весь в дырах. Столько дел. Отказ, что ли?" Отвечает: "Как хочешь, так и понимай, а мое слово такое - не нужны вы, шабашники, не хочу, чтоб из-за вас нагорело. Сами построим, да и шефы помогут. А вы - воры…" Видишь, мы воры… Напуганы… Так и не сговорились. И везде так… Что же, посмотрим, как они без нас обходиться будут. Вот все развалится - рады будут, нарасхват брать будут… Шефы задаром как там наработают? Так себе, не по-настоящему…
Решил Степан пока дома побыть, переждать. Где-нибудь здесь, в шахтерском поселке, найти работу. И находилась, но все мелкая, невыгодная: там вставить стекла, там сложить печь, там стены поштукатурить… Наконец одному начальнику участка нужно было срочно дом срубить.
Быстро отыскался напарник, такой же, как и он, вольный человек, Костя Митькин. Митькин, услышав рассказ о Федяшине, похвалил Степана:
- Ну и правильно сделал, успокоиться надо. Нам работать еще, а понапрасну на худые слова вниманье обращать - э-э! - пользы никакой. - Митькин подвинулся ближе к Степану, обнял за плечи. - Тебе повезло: ты меня встретил. Со мной не пропадешь, даю слово… Ну, будем толсты. - Он налил водки себе и Степану, подмигнул, повторив: - Будем толсты.
- Не шибко ты толст, - усмехнулся Степан, ободренный словами Митькина.
- А мне лишний жир ни к чему. Лишнее мешает… кроме денег.
- Болтлив ты больно, - не выдержал Степан.
- Разве плохо?
- Да нет, ничего.
- Зато я работящий. Работать умею, вот увидишь.
- Ну.
- А ты со мной, Степа, поосторожнее будь, - неожиданно признался Митькин.
Степан удивленно взглянул:
- Чего так?
- А я тебя обмануть могу.
- Это еще к чему? - еще больше удивился Степан.
- Да так, интересно станет - и обману.
- Смело ты… А зачем?
- Я же сказал - интересно станет.
- Ну, дальше!
- Чего занукал? Такой вот я, хочешь - принимай, а не хочешь - уйду. Только выгоды тебе не будет, если я уйду. Ну, так как, принимаешь?
Степан согласился и остался доволен Митькиным: работать тот умел хорошо и красиво, и дела у них подвигались быстро, быстрее, чем того ожидал сам Степан.
4
В один из таких дней пришел снова Федяшин. Он уже не расспрашивал Степана, а показал бумагу, по которой он имел право в любое время доставить его в милицию для объяснения. Степан неожиданно встревожился и даже как-то ночью проснулся. Проснулась и Глаша. Он почувствовал, как вмиг ее расслабленное тело напружинилось, подтянулось на подушку.
- Брось ты это, Степан. Раз законы такие уж установлены, выше их не перепрыгнешь.
- Не перепрыгнешь! - передразнил Степан, - Федяшин - закон, он - закон, а я виляй ему? Обидно.
- А что делать? - И громко всхлипнула.
Степан заворчал:
- Ну, баба, баба и есть.
Положил ладонь на плечо жены, повторил раза два:
- Подумать надо.
Через пять минут Глаша уже спала, приткнувшись головой в его грудь, а Степан не мог уснуть. Думы его были однообразные, одни и те же, и каждый раз прерывались мыслью: "Вольный я. Не могу. К воле привык".
И вдруг он облегченно встрепенулся: "А если уехать подальше отсюда, в глушь? Быстрее достроить начальнику дом и скрыться с глаз Федяшина". Сейчас же собрался разбудить Глашу, но пожалел: "И так издергалась из-за меня. Ничего, скоро все это кончится".
Все утро Степан думал лишь о том, как обрадуется Глаша, узнав про новость, как прижмется к нему и, по-женски растроганно всхлипывая, скажет: "Умница ты мой". Потому не высказал ее, эту новость, ни тогда, когда Глаша растапливала печь и собирала завтрак, ни тогда, когда она вышла во двор и насыпала курам пшеницы, а потом сняла бельевую веревку, улыбнувшись мужу, поднялась на крыльцо.
Любил Степан в эти минуты подойти к ней, нечаянно обнять, почему-то краснел, если Глаша притворно вскрикивала: "Ночи мало было? Увидят, дурной!" Даже в этот момент он не решился сказать, искал более счастливой минуты.
Но вот Глаша позвала его завтракать. Ее голос ласково прошелестел из открытого окна, и Степан вдруг подумал: "Не обрадуется. Прижилась она тут". Чувствуя, что одни лишь неприятные мысли полезли в голову, он заторопился, сказал, как только сел за стол:
- Думаю, Глафира, уехать нам нужно, дом продать, все продать - и отсюда подальше. На свете много мест, и мы будем годны, не пропадем… Ну, чего молчишь, рада или нет?
- Ты серьезно это? - спросила Глаша.
Степан поспешил ответить, уже предчувствуя, что исход разговора ожидается в его пользу. Потому и слова родились ласковые, тихие:
- Глаша, но ведь ты сама видишь, трудно мне. Да и ты издергалась. А уедем - и лучше будет. Сначала я один поеду, определюсь, а уж потом и за тобой и за Танюшкой.
- Боязно, Степа. Тут все свое, родное, а там… - вырвалось стонуще у Глаши.
- Не понимаешь ты меня! - в сердцах воскликнул Степан. - Вольный я, вольный! И хочу быть таким. Чтоб никто не стыдил, не обвинял, вором не называл! Да и работа любимая, по сердцу она мне. Чего еще желать!
Он подскочил со стула, зацепил локтем блюдце со стола. Степан молча посмотрел на светлые осколки, поднял глаза на жену, виновато напомнил:
- Убери, а то Танюшка наколется. - И тяжело, сразу же почувствовав усталость, опустился на стул, тупо следил за движениями Глаши.
Да, разговора не получилось. Степан вышел из дому и зашагал на окраину поселка, где его уже дожидался Костя Митькин. Он сразу же, не выжидая, поделился мыслями своими с напарником, обрадовался, когда тот воскликнул:
- Так и надо! Я тебе сам хотел сказать, да все моментика выискивал, а ты - вот сам. Молодец! Люблю я таких.
Костя засмеялся хрипло, вымученным голосом:
- Так вот и уедем. Поживем где-нибудь - и дальше. Пристроимся к какой-нибудь вдовушке, да не к любой, а к такой, которая на любовь жадная и телом сочная. Я таких сразу опознаю. Хочешь, научу? Здесь тоже кругозор иметь надо. Ей на грудь не смотри, а на спину…
- Подожди, чего ты плетешь? - Степан встряхнулся. - Подумать дай.
Действительно, хотелось еще раз подумать, но мысли приходили скудные, отрывочные, как сор, засоряли мозг. Только одна была полезная, нужная: "Молодец Митькин, поддержал меня: уехать надо", и на ней он задержал свою память, вспомнил утро, вздох Глаши, увидел две стеклянные слезы на ее щеках.
- Ну как, согласен? - весело спросил Митькин, и Степан с готовностью сказал:
- К хозяину поезжай.
5
Костя смеялся, подергивал складками щек, гулко, как в барабан, бил себя в плоскую грудь:
- Э-э, брат, считай - повезло. А ты горевал. Сейчас отхватим рублей триста, не меньше. Заживем!.. А приволье какое, там степь, тут бор, речка, облака прозрачные, тишина! А женщины, женщины-то какие, видел! Добрые, сдобные, как булочки! Вот она, жизнь-то! Это, брат, жизнь!..
Степан сдержанно улыбался, подливал водки в Костин стакан, пощипывая усы, просил, положив руку на плечо Митькина:
- Ты потише, ты пей лучше.
Они сидели одни в полутемной избе у окна, за столом, накрытым полинявшей клеенчатой скатертью. Скудная закуска вся уместилась в широкой тарелке. Тут и огурцы, и помидоры, и сваренный в мундире картофель. Отдельно на блюдце маслянисто блестели соленые грибки-синявки. Пустой бутылкой забавлялся пушистый серый котенок, катая ее по чистому, скобленому полу.
Деревня находилась вдали от районного центра, и попали сюда Степан и Митькин случайно. Возница, который согласился их подвезти до железнодорожного переезда, дал им этот адрес. Он уверял, что в деревне этой председатель сговорчивый, "за народ пострадавший", обязательно их возьмет. А люди ему очень нужны. Так оно и вышло на самом деле.
- Поклон ему от нас, - вспомнил про возницу Костя, потом снова гулко ударил себя в грудь. - Поумнели все. Без нас желают обойтись. Шефов наплодили. Эх!.. - Он поддел ногой котенка, тот, жалобно мяукнув, метнулся под лавку.
Хотели уже выходить из-за стола, как пришел председатель Иван Кириллович. Он сразу же согласился им выдать денег столько, сколько они запросили, а запросили они больше, чем положено. Степана это насторожило, и когда председатель ушел, спросил у Митькина:
- Чего он так?
- А шут его знает. Иди спроси.
- Не хитрит?
- Не бойсь, не обхитрит… А ты, Степан, как погляжу, боязливый стал… Ну, будем толсты.
6
На другой день рано утром, когда по тихим улицам стекались в поле с протяжным мычанием коровы и пастух звонко щелкал кнутом, к звукам и шумам пробуждающейся деревни присоединились дружные стуки топора, всплеск рубанка, жиканье пилы. Это шабашники поправляли коровник.
Работали они, не замечая усталости, с утра до позднего вечера. Костя снова замолк, не навязывался на разговор, по вечерам, нарядившись, уходил из избы. Степан понимающе спрашивал взглядом, а Костя поспешно, будто ждал, переводил мысли Степана в слова:
- Пока нет. Присматриваюсь.
Несколько раз в течение первой недели забегал на несколько минут председатель Иван Кириллович. Этот невысокий человек с ясными голубыми глазами и с прыгающей походкой хорошо разбирался в плотничьем деле. И Степан опять вспомнил про то, как легко согласился председатель выдать им ту сумму денег, которую они предложили. Напрашивалось само собой: "Наверно, колхоз богатый". Но Степан не догадывался, что Иван Кириллович, слушая ровного в разговоре Степана, чуткого к словам Костю, думал: "Авось не разорюсь. Может, и останутся они у меня постоянно. А не мешало бы. Мастера! А такие сейчас нужны, ой как нужны".
- Но верю я ему что-то сомневался Степан.
Костя, занятый любовными делами отмахивался.
- Ну и запугал тебя милиционеришко! Трясешься весь.
- А у тебя только одно в голове, - сердился Степан.
- Хошь, подыщу? - смеялся Костя. - Есть у меня тут одна на примете. Тебе как раз подойдет, по всем статьям баба во!
- Ладно ты уж, иди, - говорил Степан, вздыхая.
Последние три дня работу заканчивали раньше обычного: Косте нужно было.
- Для важного дела. Момент такой интересный надвигается, - говорил он, посмеиваясь, и, наряжаясь в чистую рубаху, уходил, а Степан, чтоб не скучать, взялся поправлять покосившиеся ворота.
Хозяйка дома, старуха лет шестидесяти, крепкая и коренастая, толкалась рядом, все хотела помочь. На Костю она смотрела косо, а как-то, разжав в улыбку сухие губы, сказала:
- Кобель он порядочный.
Степан взглянул на старуху и громко рассмеялся. Старуха недоуменно вытянула подбородок, подумав, тоже закашлялась от смеха, потом спросила:
- А ты не такой?
- Нет… - Он смутился, что сказал все же не то, но когда старуха подмигнула по-молодому: "А может, подыскать? У нас тут есть такие", Степан уже твердо повторил: - Нет, не надо. - И перевел разговор на другое: - Ты мне инструмент собиралась показать. Можно?
- А чего же нельзя? Это я сейчас.
Она вскоре принесла из сарая деревянный ящик с инструментами. Степан порылся в них, достал плоскогубцы, совсем новые, чистые, с некоторым удивлением спросил:
- Откуда они у тебя, бабка Матрена?
- От мужа покойного остались, а можно сказать - и от сына. Он тоже этим делом баловался. - Она вздохнула. - Недолго прожил. Убитый он у меня на войне… Есть дочка, но та далеко проживает… Одна вот я теперь… А за ворота спасибо.
- Ну, спасибо рано говорить. Я их еще недоделал… Вон правый столб надо поправить.
- Да ты уж завтра… Пойдем почаевничаем.
Она впервые пригласила его к своему столу, и Степан смутился. Но бабка Матрена настояла на своем:
- Да ты не привередничай, не дома. Чем могу, тем угощу. Не обессудь.
Она вытащила откуда-то бутыль с самогонкой, принесла огурцы, помидоры, жареный картофель.
- Пей. - Она поднесла Степану стакан самогонки. - И я вместе с тобой выпью, с устатку.