"Мой бедный народ, тебя всегда убивали молодым, - думал Комитас, - поэтому ты не смог сказать свое слово миру, поэтому ты не умираешь и каждый раз рождаешься вновь, чтобы сказать это слово. Древние народы говорят о тебе, что ты один из древнейших на земном шаре, но им неизвестно, что ты, тысячекратно убитый, самый юный из юных".
Содержание:
Арарат из Бюракана 1
Трудный миттельшпиль 2
Освещенные окна 4
Постелите мне на кровле 5
Пришли и ушли 5
Тоска 8
О чем рассказала крыша 8
Адамы 9
Дождливый день 10
Неоседланные лошади 11
Избушка в лесу 13
Что значит детство 19
Им еще долго пришлось бы ждать 19
Весенние рассказы 20
Отметки на двери 20
Рассказ о маленьком мальчике и немолодом шофере 20
Рассказы, написанные на полях 21
Который час 22
Солнышки 22
Самая веселая собачка 22
Скучный человек 22
Волка нет 22
Такси 23
Морские камушки 23
Воробушки 23
Лес 23
Бумажный кораблик 23
Сердце 23
Девочка, которая хотела жить как подсолнух 24
Оркестр прошел по нашей улице 24
С кувшином в гору пошла 25
Уснула Хумар 27
Келéр, цолéр... 28
Антуни 29
Журавль 30
Дрозд и горлица 30
Ло-ло 32
Всадник на белом коне 33
У стен мертвого города 34
Примечания 35
Рафаэль Геворкович Арамян
Неоседланные лошади
[Рассказы]
Перевод с армянского
Арарат из Бюракана
Посвящается Мартиросу Сарьяну
Волосы его оттенка старого серебра. Глубокие морщины, пересекаясь, бороздят лицо. Взгляд задумчив, обращен в себя…
Медленно шел он по улице. Шел, опираясь на палку, когда детский голос вскрикнул:
- Не наступите на рисунок!
Художник остановился. Внизу, у конца его палки, начинался другой мир, самобытный и удивительный.
Маленькая девочка рисовала мелом на тротуаре, а веснушчатый мальчуган охранял ее рисунки.
- Дедушка, пройдите той стороной, - попросил мальчуган. Но художник не ушел.
Девочка рисовала на тротуаре другую девочку - с бесконечным множеством пальцев, большущими круглыми глазами, лучеобразными ресницами и бантом, завязанным бабочкой. Платье сверху донизу было утыкано пуговицами… Рядом с девочкой, нарисованной мелем, был нацарапан песик: мордочка вздернута кверху, кончик носа словно белая пуговка, а на животе - бесконечный пуговичный ряд.
Художник спросил:
- Для чего эти пуговицы?
Оторвавшись от своего занятия, девочка взглянула вверх. Ей показалось, что и художник, седобровый и седовласый, тоже нарисован мелом. И, улыбнувшись, девочка ответила:
- Чтоб он застегивал шкурку.
- Ах, вот как! - задумчиво произнес художник и тверже оперся на палку, чтобы удобнее было смотреть.
Люди шли, равнодушно обходя веснушчатого мальчугана, художника и девочку, рисующую на тротуаре. Шли, не видя нового мира, который рождался у их ног. А художник смотрел и думал с восхищением: "С какой любовью и ликованием, с детской ясностью и непосредственностью смотрит эта девочка на мир".
Лукавые веселые глаза улыбались сквозь нарисованные мелом лучеобразные ресницы; рисунок словно подмигивал художнику, а песик с накрепко застегнутой шкуркой вилял хвостиком. Казалось, мгновение, и жизнь, струящаяся по тротуару, увлечет рисунки за собой.
Склонившись к девочке, художник спросил:
- А песик кусается?
- Кусается, кусается! - воскликнула девочка с бурным желанием убедить и напугать. И вдруг, словно сама поверив этой выдумке, в ужасе отдернула руку: - Ой, укусил, укусил! Вот за этот пальчик!
Художник взял ее руку в ладонь, прищурившись, посмотрел на запачканный мелом оттопыренный пальчик и, покачивая головой, сказал:
- О, какой глубокий укус!
Девочка отдернула руку и звонко засмеялась:
- Обманула! Обманула! - и, наклонившись, продолжала рисовать.
Веснушчатый мальчуган был снова на посту. Он кружился вокруг девочки, зорко следя за тем, чтобы никто не наступил на рисунки.
"Какое у нее непосредственное видение", - мысленно повторил художник и почему-то вспомнил критика, который твердил: "Если я этого не вижу, значит, этого нет!" Воспоминание о критике отвлекло художника лишь на какую-то долю секунды и тут же забылось.
Теперь девочка рисовала на тротуаре кружочки.
- А это что? - спросил художник.
- Яблоки, - отвечала девочка, продолжая увеличивать число кружочков.
Двое прохожих с папками под мышкой направлялись к ним.
- Осторожнее! - предупредил веснушчатый мальчик, но они не обратили на него внимания. Девочка испуганно шарахнулась в сторону, и прохожие сначала растоптали песика, потом наступили на завязанный бабочкой бант, на яблоки…
Художник гневно окликнул их:
- Рисунки, разве вы не видели рисунков?
- Ну и что же? - пожал плечами один из прохожих, несущих папки. И они прошли. Прошли спокойно, равнодушно, растоптав ногами целый мир. Девочка, готовая было расплакаться, заметила волнение старого художника и, удивленно глядя на него, сказала:
- Ничего, дедушка, все можно нарисовать снова!
- Все можно снова нарисовать… - не столько ребенку, сколько сам себе задумчиво промолвил художник и, твердо опираясь палкой о землю, пошел дальше.
Он вернулся домой раньше обычного, поднялся в мастерскую и остановился перед автопортретом, висящим на стене. С полотна, взметнув кисть, смотрел на художника его двойник. Автопортрет словно был в движении. Казалось, еще мгновение - и рука, поднявшая кисть, опустит ее на полотно или же… Художнику вдруг показалось, что кисть нацелилась для удара по прохожим с папками.
С полотна смотрел на художника он сам, в те времена еще только начинавший седеть. "Вероятно, думаешь, что я постарел, - обратился художник к автопортрету и снисходительно усмехнулся, - ошибаешься! Глаз мой видит острее, а рука…"
Он выбрал одну из кистей, лежавших на стуле, - …рука не дрожит!
С минуту художник и автопортрет, взметнув кисти, смотрели друг на друга, потом, опустив кисть, художник оглядел мастерскую.
Нет, ничего не теряет художник. Он может все восстановить - достаточно расставить вдоль стен полотна, и девушка, любимая им когда-то и ставшая его женой, и парень - друг отроческих лет, которого уже нет, и уголок двора, давно уже разрушенный, и персиковое дерево, срубленное годы назад, и золото солнца, неповторимым блеском залившее Араратскую долину, и пейзаж родины, написанный кровавыми мазками, оранжевыми, синими ударами кисти, - все это вновь оживет, и вчерашнее станет сегодняшним.
Нет, ничего не теряет художник. Вот портреты его друзей. Многих из них нет в живых. Нет? Неправда! Разве не вчера, опираясь на палки, шли они вдвоем по улице, и старый поэт говорил: "Когда мне холодно, я прихожу к тебе, Мартирос. В мастерской твоей так много солнца…" Художник прищурил глаза. Пейзаж на стене излучал потоки солнца. А рядом - сочные, синие тени и страны, которые он посетил много лет назад.
Одно из полотен, заключенных под стекло, блестело. Чтобы лучше видеть, художник подошел ближе. И, увеличиваясь, придвинулось его отражение. Художник улыбнулся. Отражение повторило эту улыбку.
"Все-таки я постарел, - подумал художник, притрагиваясь к своим сединам, и вспомнил слова маленькой девочки: "Все можно нарисовать снова".
Разве не так же смотрел он на жизнь? Потери, потери и ценой этих потерь приобретенные сокровища истины, мудрость. Корабль, который вез с Парижской выставки его картины, загорелся…
Художник вплотную подошел к картине, заключенной под стекло, склонился и, как в окно, стал смотреть на яркий пламень маков, который зажег своими красками на полотне.
Корабль сгорел…
Сгорели все полотна. Сгорели надежда, вера. И тогда высохли краски, положенные на палитру для нового полотна. Друзья высказывали соболезнование, утешали. Очистив палитру от высохших красок, он положил на нее новые, свежие краски, взял кисть и сказал слова, которые сегодня слышал от маленькой девочки: "Все можно начинать сызнова!"
И он писал, каждый день писал. Ушел из мастерской, вынес мольберт на большие дороги и снова писал.
Он писал жизнь, текущую по этим дорогам. Окунул кисть в солнце и разбросал вокруг себя цветы и солнечные лучи. И каждый день ему виделось новое, не виденное раньше: синеватые буйволы, тяжело и царственно движущиеся по опаленным зноем полям: пламенные оранжевые горы, врезающиеся в лазурь неба; залитые светом поля; тени, таящие в себе игру всевозможных цветов и оттенков; крестьянские девушки в цветастых нарядах, с золотыми сережками в ушах. Виделись дышащие трепетной зеленью дали. Арарат и Арагац, и люди, которые не хотели, чтоб он видел их такими.
Художник усмехнулся: "Злятся… но что я могу поделать, если они именно таковы. Приукрасить? Нет! Я пришел не приукрашивать, а видеть прекрасное. Я пришел бичевать зло, а не ухудшать. Подобно той маленькой девочке я расстелил мои рисунки на дороге жизни. Остановитесь на миг, чтобы всмотреться в мир, который видите каждый день. Видите, но не замечаете. Остановитесь… Но горе вам, если растопчете его!.."
Он все еще улыбался.
- Ничего, все можно нарисовать снова, - произнес он уже вслух и, очнувшись от собственного голоса, вышел из мастерской и позвал: - Кто здесь есть?
- Я, - откликнулся из столовой сын.
- Помоги мне собраться. Еду в Бюракан. Хочу написать Арарат из Бюракана.
* * *
Вместе со старым художником поднялась в Бюракан группа молодежи. По дороге он сказал:
- Каждый человек красив и ценен в своей неповторимости. Пусть каждый из вас пишет свой Арарат.
- Но Арарат ведь один, - несмело заметил юноша, шагавший рядом.
- А вас много, - ответил художник и, уединившись, приготовился писать.
Перед ним расстилалась озаренная солнцем Араратская долина, над нею возвышались большая и малая вершины Арарата.
Он выбрал на палитре первую краску, краску, которая должна была стать цветовым тоном всей картины, и осторожно положил ее на полотно.
Чуть отступив, посмотрел на Арарат, взглянул на полотно и, беззвучно напевая, начал работать.
В синем небе отливала белизной вершина Арарата. Розовый свет озарял его подножья, зелень казалась прозрачной, звенящей, а солнце разбрызгивало золото по садам.
Кровавый мак, поднявшийся у мольберта, закрывал горизонт. Художник сдвинул мольберт вперед.
На холсте оживала Араратская долина, вся в синих тенях и оранжевых лучах. Вдали, в теневой глубине, угадывалась дымчатая дорога.
Художник поднялся, посмотрел на Арарат, взглянул на полотно и почему-то снова вспомнил маленькую девочку, рисовавшую мелом на тротуаре. Потом прохожих, которые растоптали, убили начертанный мелом мир, и повторил про себя: "Ничего, все можно нарисовать снова! Напишу тебя, играющий на тротуаре ребенок, счастливая девочка, потом буду писать тебя, любимый мой Арарат. Буду писать снова и снова, буду писать из Бюракана, ибо на вершины надо смотреть с высоты".
…Смеркалось… Художник закрыл мольберт, взял в руки полотно и зашагал вниз, к Бюракану. Седая голова его казалась нарисованной мелом на темнеющем небе. Тьма сгущалась, путала дороги. А он шел, повторяя слова маленькой девочки: "Ничего, все можно нарисовать снова".
Перевела Э. Кананова
Трудный миттельшпиль
В годы войны я с товарищем заночевал в одном покинутом доме. На стене висела картина, изображавшая корриду. Бык и матадор стояли друг против друга и… я разрезал картину на две части, чтобы все, все изменилось, когда вернутся хозяева дома…
* * *
Стояли тихие весенние вечера. Словно черные стрелы, стремительно носились в небе ласточки. От соседней стены, выложенной грубыми неотесанными камнями, поднималось высокое, пронзительное, яркое небо, которое в эти часы долго не гасло.
Самой лучшей порой были весенние вечера. Земля пахла испеченными в горячей золе яблоками, а детские игры имели свою, особую прелесть. Потом сразу становилось темно, и детей звали домой. Загорались огни, появлялись летучие мыши, и во дворе под тутовым деревом домашние усаживались за ужин.
Все это Рубен вспомнил, сидя за шахматной доской, и подумал про себя: "Да, то была самая лучшая пора". Но все, что он вспомнил, смешалось в вечерних сумерках, где не было ласточек и земля не пахла испеченными в горячей золе яблоками. Может быть, для кого-нибудь, кто еще играет в жмурки, земля и пахнет печеными яблоками, но для него все это прошло и больше не повторится.
Любители шахмат, окружившие стол, внимательно следили за игрой. Он хорошо знал всех их. Вот этот усатый, например, похож на пешку, которая стоит на второй горизонтали, но уже возомнила себя королевой. А тот, что стоит рядом с усатым, похож на пешку, передвигающуюся под прикрытием фигур. А сам он? Сам он походил на пешку, которая достигла седьмой горизонтали, но никак не может пройти в королевы.
Седьмая горизонталь… В жизни он никогда не достигал восьмой. Оставаясь на седьмой, он помогал другим. Многие учились у него, но притворялись, что ничему не научились.
Сидящий напротив него был как раз одним из таких. Безграничная снисходительность Рубена не раз отводила наказание от тех, кого следовало бы наказать.
Мысли спутались. Он провел ладонью по лицу как бы для того, чтобы разгладить, привести их в порядок. Не получилось. Обиды, великодушие, минуты слабости - все перемешалось.
Вместо того чтобы сделать очередной ход, он откинулся на спинку стула и стал спокойно ждать.
Чего он ждал?
…Есть вещи, которые ожиданием не предотвратишь, например, смерть. Она надвигается на тебя, и если ты остаешься неподвижным, она надвигается на тебя с удвоенной быстротой, пока вы не встретитесь в одной точке. И тогда горе тебе… Да, есть вещи, которые нельзя предотвратить, и они придут, когда наступит их время, и самое лучшее - просто быть наготове…
…Они разместились в покинутом доме, чтобы переночевать. Он сопровождал товарища в тыл. Нет, товарищ не был ранен - в окопах схватил воспаление легких, Товарищ спросил:
- Кто ты по национальности?
- Армянин.
- У меня был дружок армянин.
- Что, ранили его?
- Почему ранили? Я не на войне с ним дружил, а еще в мирное время.
На стенах висели картины. Старинные и современные. Одна из них изображала корриду. Человек и бык стояли друг против друга. Стояли, угрожая друг другу.
Ночью больной бредил, а он сидел у оставленного в покинутом доме радиоприемника и слушал музыку. Сначала передавали Шуберта, потом фронтовые вести, затем снова музыку… Когда кончится война и люди вернутся домой, все изменится, а эта картина - бык и человек - останется такой же. Подумав об этом, он достал из кармана нож и разрезал картину на две части… чтобы бык и человек больше не угрожали друг другу. Обе половинки он повесил на разных стенах, чтобы все-все изменилось, когда вернутся хозяева дома…
…Противник сделал ход, а он все еще был там, в своих фронтовых воспоминаниях. Потом, неизвестно почему, вспомнил старый анекдот, который в сущности и не был анекдотом. С фронта возвратился домой солдат, у которого было трое детей. Возвратился и видит: за столом сидят пятеро детей и едят мацун.
- А чей этот, четвертый? - спрашивает солдат.
- Гарегин, твой сын. Когда ты уходил на фронт, я была беременна, - отвечает жена.
- А этот, пятый, чей?
- А что этот, пятый, мешает тебе? Вот сидит себе и ест мацун. Ты что, сердишься?
- Я не сержусь, - отвечает солдат.
…Рубен посмотрел на собравшихся вокруг стола, потом обхватил руками голову и сосредоточился. Ответный ход противника не менял положения - просто он сделал этот ход, чтобы запутать игру и создать у зрителей впечатление серьезно задуманной комбинации.
Мысли и воспоминания опять овладевали им, хотя очередной ход был у него уже обдуман. Черные и белые квадраты на шахматной доске казались затемненными и освещенными окнами, за которыми разместились воспоминания прожитой им жизни, а шахматные фигуры - людьми, завладевшими заветными уголками этой жизни. Люди такие - они входят в чужую жизнь, как в покинутый дом. Если бы они это делали, чтобы лучше узнать ее, - еще куда ни шло, но они думают, что чужая жизнь - это нечто вроде пустой рамы, в которую каждый может вставить свой портрет.
Возвращаясь с фронта, он познакомился в вагоне с пожилым солдатом.
- Жена, дети есть? - спросил пожилой солдат.
- Не успел…
- Нехорошо. Когда вернешься, женись, не годится жить бобылем.
- А ты?
- У меня четверо детей.
И тут он почему-то рассказал пожилому солдату тот грустный анекдот. Наверное, потому рассказал, что в нем ничего анекдотичного не было, это был просто рассказ о великодушии.
Пожилой солдат выслушал, улыбнулся в усы и сказал:
- Хорошая история. У меня четверо детей. Говорят, в тылу жизнь была не легче фронтовой. Дай бог, всех четверых живыми, здоровыми увидеть, а если довелось бы увидеть и пятого - не беда. Пусть себе живет и ест мацун.
Рубена ждала девушка, на которой он потом женился.
- Знаешь, Рубен, сколько я тебя ждала? - спросила она.
Не так уж долго. Мать ждала дольше, и ей еще придется ждать, ведь старший сын, его брат, пока не вернулся. Впрочем, нужно ли ее сравнивать с матерью? Она еще не стала матерью.
Он вернулся в выцветшей гимнастерке. К нему часто приходили фронтовые товарищи в таких же гимнастерках, стареньких, потертых.
- Ты не должен встречаться с этими людьми. Кто они такие?
Он мог бы договорить мысль жены, но не договорил. Вернее, хотел сказать другое, но не сказал. Не обратил внимания он и на медную дощечку, которая вдруг появилась на двери его квартиры, чтобы каждый мог узнать, кто хозяин и как его зовут.
Он еще долго ходил в выцветшей фронтовой гимнастерке, хотя жена говорила: