Что значит детство
Мне хочется рассказать о старой ереванской улице, о нашей школе и об одном давнишнем случае из моей школьной жизни. Улица сохранилась до сих пор, но нет уже в живых Ерема, толокшего соль в ступке, который, сидя на пороге своего дома, при каждом ударе пестика приговаривал:
- Без моей соли все вы останетесь пресными и безвкусными.
Нет уже и пары гнедых дядюшки Амаяка, которых он каждое утро впрягал в свою линейку и кричал:
- Но!
Нет уже и многих маленьких мальчиков с нашего двора. Они выросли, пошли на войну и не вернулись, и никто уже не поет:
Дин-дон, дин-дон…
Путь сибирский дальний…
Я закрываю глаза. Так мне легче вспомнить нашу одноэтажную кирпичную школу, учительницу пения - добродушную толстушку Еву Арамовну.
- Ну-ка, станьте пáрами. Начали!
И мы хором затягивали:
Дин-дон, дин-дон…
Слышен звон кандальный.
И грустная песня политкаторжан звучала как марш - победный, дерзкий, а Ева Арамовна говорила:
- Не так, не так, ведь это грустная песня.
Я же всегда пел ее печально, наклонив голову, жалобно тянул, но не говорил Еве Арамовне, что пою я именно так, как она требует.
- Еще раз.
Дин-дон, дин-дон…
Слышен звон кандальный.
С песней входили в класс, рассаживались по своим местам и ждали, а она проходила по рядам, с улыбкой гладила нас по головам и говорила:
- Вот что значит детство! В ваших устах даже грустная песня звучит весело.
Но откуда нам было знать, что значит детство. Мы недоумевали: почему песня должна звучать грустно, ведь сами мы были веселы.
По субботам было мало уроков, и Ева Арамовна водила нас в городской парк собирать осенние листья. По дороге пели песни про рыбку, про озеро, про кошечку, которая съела мацун бабушки, про перелетных птиц и еще грустную песню "Дин-дон, дин-дон", которая здесь, на приволье, звучала еще веселее. Парк наполнялся шумом, мы играли, возились, а учительница садилась на одну из пустых скамеек и терпеливо ждала, когда мы вдоволь набегаемся. Так проходил день за днем, пока не случилось то, о чем я собираюсь вам рассказать.
После зимних каникул пришли мы в школу и увидели новичка, маленького, худенького. Брюки его были в разноцветных заплатках, но прическа с аккуратным пробором вызвала у нас зависть. Глаза мальчика были серьезны и печальны, совсем как у взрослых. Он не спешил познакомиться с нами, даже не сказал, как его зовут. На переменке не побежал, как все мы, во двор, и мы не узнали, в какие игры он умеет играть, и будет ли он участвовать в наших драках с соседним классом.
- Еще один новичок прибавился, а что толку от этого? Видно, слабак и трусишка, попросту Латка-заплатка, да и все тут! - таково было заключение заводилы нашего класса Вардана, который употреблял слово "попросту" к месту и не к месту, к чему мы давно уже привыкли. Его шевелюра еще не знала пробора, и, может быть, именно это обстоятельство объясняло, почему Вардан с первого взгляда невзлюбил новичка и дал ему обидное прозвище "Латка".
Прозвище новичка и его скромное, тихое поведение как-то соответствовали друг другу. Он не участвовал в наших играх, не вмешивался в драки, на переменках прятался в какой-нибудь угол и читал. В школу он приходил всегда самым первым и уходил последним. Безразличный ко всем, он не стремился сойтись с нами, и Вардан, которого это в душе задевало, как-то раз сказал:
- Любой из нас, имей он столько заплат на брюках, сидел бы прилипнув к парте, попросту с места бы не сдвинулся.
Но новичку заплаты, казалось, вовсе не мешали. Он спокойно выходил к доске, решал задачи, отвечал уроки. Каждый раз мы развлекались тем, что пересчитывали заплаты на его брюках, с надеждой, что их станет больше. Заплат и впрямь становилось с каждым днем все больше, а с их увеличением росло и наше презрительное, насмешливое отношение к тихоне новичку. На уроках пения Ева Арамовна требовала, чтобы все пели, и новичок пел с нами, пел так тихо, что никто не слышал его голоса, и мы не знали, поет он или только шевелит губами. Однажды Вардан задумал такую шутку: как только начнем петь, все разом замолчат, тогда-то мы и услышим голос Латки. Затея наша удалась. Латка, не подозревая о нашем заговоре, одиноко затянул:
Дин-дон, Дин-дон…
Его голос прозвучал так грустно, так печально, что вместо того чтобы засмеяться, мы молчали, а Ева Арамовна задумчиво произнесла:
- Вот как надо петь! А вы грустную песню поете как марш.
Я тоже всегда пел так, как сейчас Латка, но не сказал, что и у меня получается грустно, а если меня не слышно, то виноват в этом не я, а горланящий хор.
- Теперь хор будет лишь повторять припев "Дин-дон, дин-дон", а Ашот будет солировать.
Латка молчал, ничем не выдавая своих чувств, словно ничего из ряда вон выходящего не произошло, и прическа его была такой же аккуратной, как всегда, волосы послушно лежали, зачесанные назад, а наши еще по дороге в школу становились похожи на швабры. Может быть, поэтому Вардан не стерпел и заявил:
- Но ведь вы сами говорили, Ева Арамовна, что в нашем исполнении даже грустная песня звучит весело, и это попросту потому, что мы - дети.
- Да, я действительно так говорила. Но Ашота ведь тогда в нашем классе еще не было.
Все мы оглянулись на Ашота. Этот маленький, худосочный мальчик вдруг показался мне таким же старым, как наш школьный сторож, даже, пожалуй, еще старше. Он не улыбнулся, не возразил, лишь опустил свои грустные глаза и в этот день больше не пел. С того дня мы перестали его называть Латкой. Однажды нам надо было обсудить, как лучше дать сдачи соседнему классу, и мы обратились за советом к Ашоту, а он сказал:
- Лучше всего не затевать драку. Если хотите, я пойду к ним, объясню, что вы не будете драться.
Мы не стали с ним спорить. На большой перемене, когда обычно начиналась драка, мы остались в классе, не вышли в коридор, а Ашота отправили парламентером в соседний класс. В знак мирных намерений он держал в руках белый носовой платок. Ашот что-то сказал ребятам и показал им свой белый платок. Потом двери закрылись.
Большая перемена подходила к концу, когда Ашот вылетел из соседнего класса. Он прижимал платок к разбитому носу. Волосы были всклокочены, под глазом красовался синяк. Мы не могли оставить безнаказанным избиение нашего парламентера и, испустив боевой клич, набросились на соседей. Началось побоище. Никто не слыхал звонка на урок, мы даже не заметили директора.
- Кто зачинщик этой безобразной драки? - директор строго смотрел из-под очков. - Всех выгоню из школы, если не назовете его! - Он хитро прищурился, словно давая понять, что он уже знает имя главного виновника и лишь испытывает нашу честность.
Ева Арамовна была страшно взволнована, и мы все чувствовали это.
- Так, значит, не желаете говорить? Хорошо. Тогда я вынужден сам назвать зачинщика! Новичок, как тебя зовут? Ишь ты, от горшка два вершка, а на прическу поглядеть - совсем взрослый!
Никто не засмеялся, хотя директор говорил с явной целью вызвать насмешки над нашим товарищем.
- Я согласился принять тебя в свою школу из детдомовской с твердым условием, что, если узнаю хоть что-нибудь плохое о тебе, тотчас же выгоню… Встать! Слышишь? Тебе говорят! Встать! Так… А теперь забирай сумку и ступай вон! Вон из моей школы! - сорвался на крик директор.
Мы все как один встали, взяли сумки и ранцы и приготовились выйти из класса.
- Что такое? - обескураженно спросил директор, повернувшись к Еве Арамовне.
Та не ответила: она сама собирала бумаги. Кто-то из ребят, теперь уж и не припомню имени, крикнул изо всех сил:
- За что вы хотите исключить нашего товарища? Он ни в чем не виноват и никуда не уйдет из нашего класса!
Так оно и случилось. Ашот остался с нами. Он подружился со всеми и рассказал нам о своих родителях, о детдоме. Теперь мы поняли, почему песня "Дин-дон, дин-дон" получается у него такой грустной.
- Мои родители умерли там, в Сибири, здесь я у тетки. Может, потому и получается грустно, а то отчего ж не петь так, как вы.
Мы не спорили, и кто-то из нас сказал:
- Вот что такое детство, даже грустная песня звучит весело в наших устах.
И мы весело расхохотались над сказанными по-взрослому словами, не зная, что в ту минуту незаметно для самих себя попрощались с детством, с тем самым детством, в устах которого даже грустные песни звучат весело.
Перевели В. Власов и С. Казарян
Им еще долго пришлось бы ждать
Она больше всего боялась того, что в двенадцать часов, когда наступит Новый год, она уже будет спать. Не дождавшись Нового года, могут заснуть и ее игрушки: кукла с рыжими косичками, кукла с черными косичками и совсем безволосая. Кто же тогда расскажет ей, как прошел Новый год? Поэтому она посадила кукол в ряд друг возле друга, чтоб ни одна из них не вздумала спать.
А мама заранее передвинула вперед стрелки часов, и, когда везде было без пятнадцати минут восемь, их часы показывали без четверти двенадцать.
Елка уже горела всеми своими огнями, детишки были в сборе, даже куклам не хотелось спать.
- Новый год пришел, Новый год! - позвала мама, дверь широко распахнулась, из соседней комнаты показался папа с белой ватной бородой и палкой.
- Здравствуйте, дети, - сказал он, тряся бородой. Папа просто-напросто не знал, каким должен быть дед-мороз, и потому безостановочно тряс бородой.
- Здравствуйте, - ответили дети.
- С Новым годом! - сказал папа.
- С Новым годом, дедушка Мороз! - хором отозвались дети.
Потом ватная борода отклеилась от папиного подбородка и упала, и дети засмеялись. Потом все пели, танцевали и, наконец, разошлись по домам. Для них Новый год уже пришел, а на самом деле было всего девять часов вечера, и им еще долго пришлось бы ждать. Отец сказал:
- Как все хорошо получилось. Когда дело касается детей, надо всегда торопить время и переводить его вперед. Они ведь и сами спешат вырасти. А мне бы хотелось, чтоб время шло медленнее, "перевести" его настолько назад, чтоб стать ну примерно такого возраста, как наша дочка.
- А дальше?
- Дальше я стал бы расти.
- И жил бы совсем другой жизнью.
- Нет, почему же. Так же ходил бы в школу, дрался с соседскими мальчишками, снова пережил бы несчастную любовь, потом встретил бы тебя и сказал то, что было сказано много лет назад.
- А я не помню, что ты сказал мне много лет назад, - схитрила жена.
- Наверное, что люблю тебя.
Она грустно улыбнулась, и муж понял, что не говорил этого.
- Ну, значит, что-то в этом роде.
- Нет, - обиженно возразила жена.
- Не может быть, ну тогда, наверное, я это сказал, вернувшись с войны.
- Нет, - сердито отвергла жена.
- И все равно я хотел бы, чтоб все началось снова.
- Без этих слов стоит ли…
С минуту он задумчиво смотрел на нее. "Другие времена были, революция, гражданская война, снова война, но неужели все-таки не сказал?" - удивился он.
- Ну и что же, что не сказал. Ведь это было понятно и без слов.
- Было понятно, - согласилась жена.
Потом она ушла накрывать на стол, а муж сел за письменный стол и принялся работать.
До двенадцати оставалось несколько минут.
- Скоро Новый год, - сказала жена, входя в комнату. Он наполнил бокалы коньяком и протянул один жене.
- Значит, так и не сказал? - спросил он задумчиво.
- Нет.
- Тогда действительно не стоит переводить назад время, - пошутил он и, подойдя к жене, шепнул ей на ухо: - Я люблю тебя…
Она улыбнулась:
- Я всегда это знала.
- Тогда зачем ты заставила меня сказать об этом? - удивился он.
- Наверное, старею…
Перевела Е. Алексанян
Весенние рассказы
1
Вчера еще чувствовалось дыхание весны. Вчера в солнечных глазах весны таяли ледяные слезы. Люди деревянными лопатами счистили снежную шапку с нашей крыши и бросили ее в угол двора. А сегодня снова пошел снег. Я перелистываю страницы книги, где весна обречена на бумажный плен. Хочу ощутить ее дыхание, услышать беспокойное жужжание пчел, но не нахожу в книге ничего, кроме разных премудростей. Я закрываю мудрую книгу и гляжу в окно. Снова солнце топит алмазные глыбы льда, янтарные лучи, дробясь, проникают через стекло. Вокруг все полно каким-то мелодичным звоном. Во дворе из-под снежной кучи стены выбегает струйка воды. Она уносит с собой блеклый бумажный цветок, тщетно тосковавший по весне. Напротив в окне молодая женщина гладит цветастое платье. Весна и близко, и далеко. Снег еще упорствует, но старый садовник уже спешит воткнуть в цветочную клумбу жестяные таблички: "Траву не топтать", "Цветы не рвать…"
2
В дождливой луже умывался воробей: весна уже близко. Умывшись, он присел на карниз под солнышко, потом вспорхнул на молодую, гибкую веточку. Ветка закачалась, согнулась. Весна была такой молодой.
По улице веселой гурьбой шли ребятишки. В руках у них зеленые прутики с пушистыми подушечками почек. На одной из подушечек отдыхала пчелка: она тоже готовилась к встрече весны. Г де-то бесшумно лопнула почка; только пчелка услышала легкий шорох и радостно зажужжала: "Жж-ж - это я принесла весну".
"И вовсе нет, - прошептала покрытая росой молодая травка. - Видишь, как я вспотела, думаешь, легко мне было поднять весну из-под земли".
И разгорелся нескончаемый спор. Зачирикали воробьи, зашептала трава, почки стали лопаться: "Это мы принесли весну, весна спала в наших чашечках…"
3
Много лет назад тоже была весна, ранняя весна. В синем небе ни облачка, ни морщинки, только чертит крылом раньше срока прилетевший аист. А на голых ветках пробивается до неправдоподобия нежная и прозрачная зелень. Пожелтевший прошлогодний лист дрожит на дереве, но не падает, он тоже хочет почувствовать, как рядом разбухает каштановая почка.
Я следил взглядом за этим листом, как вдруг незнакомая девушка распахнула окно и сказала: "Какой смешной, волосы торчат, как у ежа".
С того дня я подолгу стоял перед зеркалом и пробовал пригладить непослушные волосы. А мама с досадой говорила: "Влюбился ты, что ли?" Волосы мои, наконец, покорились, и я полюбил… другую девушку.
Сейчас снова весна, я стою перед зеркалом, пытаюсь пригладить волосы… которых нет, и вспоминаю ту давно прошедшую весну…
Перевела Е. Алексанян
Отметки на двери
Эта дверь многое видела, дорогая Ирина, она старше тебя, меня и твоего папы, она старше даже твоего дедушки. В эту дверь много лет назад ушел твой отец и спустя много лет вернулся вместе с тобой. Ты тогда только что родилась, вы приехали с дальнего Севера.
Здесь в дверях часто сидела твоя бабушка, то есть мама твоего отца и моя мама, и ждала возвращения своих сыновей. Потом на ней появились отметки: мы становились у двери, и наш отец, то есть твой дедушка, отмечал, насколько мы выросли. Каждый Новый год твой дедушка делал новую отметку, пока мы не подросли. Потом пришли маляры, покрасили двери, и все отметки исчезли. Теперь мы уже постарели и больше уже не растем. Теперь дедушка почти одного с тобой роста, а было время, когда дедушка был мужчиной среднего роста, хотя этого не помню даже я.
Значит, так: многое видела эта дверь, и теперь каждый Новый год на ней отмечают твой рост. Ты растешь, теперь ты уже выше дверной ручки. Твои передние молочные зубы выпали, и бабушка хранит их в кармане фартука, зубки, которые вырвали тебе катушечной ниткой. Какое это счастье - с помощью катушечной нитки избавляться от всего того, что тебе мешает в жизни. А нам, взрослым, нелегко избавляться от больных зубов, от своих огорчений и горестей. Мы уже больше не растем, никто не измеряет наш рост, и это хорошо, что не измеряют…
Новый год. Ты снова стоишь, прислонившись к косяку двери, и ждешь, чтоб папа сделал на ней новую отметку. Ты уже выше дверной ручки. Ты откинула голову и поднялась на цыпочки. Твоя золотистая головка поблескивает в молочном свете зимнего дня. На двери делают новую отметку, отметку о твоем росте в Новом году, и оказывается, что за прошлый год ты выросла на два пальца. Весь дом ликует, все радуются, ты гордо отходишь от двери, на которой в свое время отмечали, насколько выросли мы, и я невольно думаю, как хорошо, что на земле мир.
Но ты прервал мои мысли:
- Я буду еще много-много расти, - сказала ты, - я вырасту такой большой, что на дверях больше нельзя будет делать отметки, придется делать их на небе.
Пусть будет так, моя златокудрая, маленькая Ирина, пусть каждый Новый год несет с собой мир, ты будешь расти вместе с нашей страной, и отметку роста твоего поколения будут вычерчивать в небе, в космическом пространстве.
Перевела Е. Алексанян
Рассказ о маленьком мальчике и немолодом шофере
У самого въезда в рабочий поселок на крутом спуске - гостиница. Постояльцев в ней всегда бывает очень мало, и потому каждого, кто хоть раз переночевал здесь, помнят долго, пока не приедет новый. Вот в этой-то гостинице жила дежурная, одинокая женщина с сыном. В этой гостинице я и устроился на ночлег.
Всю свою жизнь я мечтал о путешествиях, мечтал увидеть чужие страны, незнакомые города, но за пределы своей маленькой Армении ни разу не выезжал. Люди думают, что шофером я стал просто потому, что неспособен был ни на что лучшее. Странные бывают люди. Они готовы обвинить человека даже в незнании самого себя. А между тем я отлично изучил себя, настолько хорошо, что часто, стоя перед зеркалом, говорю: наверное, ты самый некрасивый человек на этом стареньком земном шаре, иначе почему никто до сих пор не обратил на тебя внимания. И еще… у тебя хорошее сердце.
Думаете, неправда это? Снова ошибаетесь. Это самая чистая правда, иначе я мог не заметить дежурную гостиницы и ее сына, чудесного малого.
В первый же день, когда, остановив машину перед гостиницей, я поднялся наверх, в вестибюле навстречу мне вышел мальчик и, улыбаясь, спросил:
- Ты издалека, дядя?
Я удивился:
- То есть как это издалека?
Мальчик достал из кармана смятую, истрепанную на сгибах карту, расстелил ее на столе и, водя пальцем по разным городам земли, которая на карте была совсем не круглой, спросил:
- Из Лондона, Парижа, Нью-Йорка или Москвы?
Я понял, я все сразу понял и сказал:
- Сейчас из Еревана.
Мальчик снова склонился над картой:
- Я не видел Еревана.
Как раз в это время в комнату вошла его мать.
- Как хорошо, наконец-то у нас гость, - сказала она. - Вот уже месяц никого не видно, и мой сынок путешествует в одиночку. Вы любите путешествовать?
- По карте? - спрашиваю я.
- Хотя бы и по карте, что тут такого?
Действительно, что тут такого, думаю я и мысленно ругаю себя. Что в этом, спрашивается, такого, если кто-то путешествует по карте. И мне хочется сказать, что я и не думал над ним смеяться, мне хочется сказать именно это, но я говорю:
- Люблю, хотя бы и по карте.