Передние ноги ее были связаны. Она потопталась на месте и тонко заржала. Ночь скатилась с ее хребта. Раны перестали кровоточить.
Художник вышел из палатки и с лампой в руке подошел к лошади.
- Что с тобой, старина?
Лошадь захрапела, дернулась и позволила художнику почесать ей голову.
- Ну вот видишь, старина, с тобой не так-то уж здорово разговаривать, ты ведь пытаешься думать и потому не можешь уснуть. Лошадь должна оставаться лошадью, человек - человеком, иначе все смешается, все пойдет прахом. Ну спи, старина, не мешай мне, завтра я буду тебя писать, а если ты не уснешь, морда у тебя вытянется еще больше, и тебя совсем не отличить будет от лошади. А я ведь хочу написать твои глаза, печальные, человечьи глаза.
Лошадь слушала художника, и в глазах ее тонула ночь со своими тенями и вспышками звезд. Художник зашел в палатку. Ему не хотелось спать. Посидеть бы рядом с лошадью, послушать ночь, тишину и нарисовать огромное безмолвие, в котором много-много лошадей. Но он озяб, было холодно, и капельки росы уже затвердевали на траве.
Лошадь стояла перед палаткой и вспоминала ту, оставленную на лугу, старую расседланную лошадь, которую съели волки.
Ночь текла, как большая река, а лошадь стояла посреди течения и втягивала в себя ноздрями эту ночь. Ночь омывала ей сердце, легкие и черным комком оставалась у нее внутри. И если бы ночь не была полна звезд, лошадь непременно порвала бы путы на ногах и бешено умчалась бы в ту сторону, где были стойбища, потом повернула бы к деревне, туда, где люди и дым очагов.
Лошадь не понимала, почему та, другая старая лошадь осталась на лугу, почему не вернулась. Может, ей встретился табун неоседланных лошадей? И в самом деле, в ночи пронесся табун диких неоседланных лошадей: троп, троп, троп… Запах этих лошадей разлился вокруг, коснулся ее ноздрей, и она, позабыв о волках, побрела на этот запах.
Троп, троп, троп… Из-под копыт вспорхнула сонная птица. Она ударилась о ночь и снова упала в траву. За камнями прошмыгнул заяц, блеснули волчьи глаза. Решив пока не связываться, волк исчез в темноте.
Лошадь осторожно переступила через ручей и пошла вверх. Лай собак и блеяние овец уже не были слышны. Бык, такой же старый, как она сама, лежал на дороге, жуя губами. Лошадь поздоровалась с ним и прошла мимо, не получив ответа. Во мгле проносились табуны диких неоседланных лошадей, она спешила к ним. Они сейчас пасутся где-то, пасутся где-то там, в горах.
* * *
Утром, выйдя из палатки и не найдя возле нее лошади, художник поспешил к табунщику.
- Куда она девалась? - спросил он.
- Кто ее знает, может, в горы поднялась.
- А нельзя ли за ней послать кого-нибудь?
- Это зачем еще?
- Она же может пропасть.
- Вернется - ладно, не вернется - еще лучше.
- Как же это так?
- А вот так. Она уже никому не нужна - не годится ни под седло, ни в упряжку.
Художнику вспомнился старик сосед. Сын говорил, что ему уже за сто лет, и все с ним соглашались. Невестка не разговаривала со стариком, и он целыми днями просиживал во дворе, все курил и ждал, когда же его позовут домой. Но никто его не звал, и старик иногда оставался на дворе до поздней ночи. Он обижался на сына, невестку, внуков, вспоминал давно умершую жену и Ван и говорил сам себе:
- Я уйду в Ван.
Он поднимался с места, закуривал самокрутку и брел куда-то по улице.
Никто не знал, где находится его Ван, но всякий раз, отправившись в Ван, он возвращался поздней ночью и рассказывал удивительные вещи. Он говорил, что повидал мать, отца, жену, братьев, играл с друзьями детства, ловил рыбу и ел фрукты из своего сада.
Сына не интересовало, где был отец. Он никогда не видал Вана и каждый раз, когда отец собирался уйти в Ван, говорил:
- Старик совсем спятил.
- Ну и пусть себе уходит, - верещала жена, - хоть бы и вовсе не возвращался.
И чем больше он старился, тем чаще повторялись эти уходы в Ван. Однажды, когда старик возвращался из Вана, художник повстречал его и спросил:
- Погос-ага, что нового в Ване?
- Ван, да не рухнет твой очаг, - печально ответил старик, - разорили мой дом, огнем спалили. В Ване собакам житье, а людям нет житья. Эх, Ван, Ван…
Он не стал в этот раз рассказывать длинных историй, а понурив голову, поплелся домой, но, дойдя до дому, повернул обратно, говоря:
- Здесь никто меня не ждет, пойду в Ван. Разорили мой край, мой город, хочу умереть там…
И ушел.
В эту ночь он не вернулся. Лишь на следующий день сын и невестка стали его искать. Спустя два дня старика нашли мертвым за городом, на берегу реки.
- Он шел в Ван, - сказал сын, - каждый раз уходил и возвращался, но я знал, что когда-нибудь он не вернется. Выжил из ума старик.
Сын никогда не видел Вана, родители бежали оттуда, когда он только родился, и он никак не мог взять в толк, зачем это отцу понадобилось уходить в Ван.
* * *
Художник задумчиво посмотрел на табунщика, потом сказал:
- Она нужна мне, я ее рисую, - он почувствовал, что это звучит не очень убедительно, - и потом не пешком же мне уйти с гор!
- Дадим другую лошадь.
- Но я хочу уехать именно на ней.
- Дело твое, - недовольно поморщился табунщик, - коли так, пошлю кого-нибудь на поиски, вряд ли она далеко ушла.
Но она ушла далеко, и вернули ее лишь к вечеру. Глаза старой лошади были печальны, и художник увидел эту печаль.
На следующее утро он покидал горы, но не стал седлать лошадь.
- Не надо, я не буду на нее садиться.
Стояла осень, они покидали горы. Впереди двигалась отара овец, потом стадо, а позади всех шагали художник и старая лошадь. Иногда они оборачивались и смотрели в сторону гор. В горах стоял туман, вершины гор были покрыты тучами, в глубине этих туч притаился снег.
Лошадь насторожилась, замерла. Ей почудилось, что по кромке гор пронесся табун диких кобыл. Губы ее дрогнули, глаза стали еще тоскливее, и, откинув голову, она снова заржала.
Ржанье ударилось о гору, отдалось эхом. Лошадь повернулась к горам, порываясь вернуться на собственный зов.
- Куда ты? - спросил художник.
Она остановилась.
- Ну, пойдем, пойдем, старина, уже поздно, мы с тобой отстаем.
Отара давно уже сошла вниз. На дороге стояли лишь лошадь и художник. Художнику было тяжело нести мольберт, этюдник и холсты, но он не хотел перекладывать все это на лошадь.
Художник терпеливо ждал, но лошадь не тронулась с места, и он повторил:
- Пошли, старина, поздно уже.
Лошадь побрела за художником. Теперь все кругом молчало, и лишь какой-то волкодав, изнывавший от тишины, хрипло залаял где-то вдали. Лай коснулся горы, отдался эхом. Эхо и волкодав облаяли друг друга. Потом все стихло.
Лошадь, понурив голову, медленно шла за художником.
Стояла осень. С гор спускались неоседланная лошадь и художник, нагруженный холстами, мольбертом и этюдником. У обоих в душе были табуны неоседланных лошадей и стаи волков, которые шли за ними.
Перевела К. Кафиева
Избушка в лесу
Три метких выстрела - и трое падают. Один валится как подкошенный, не сделав и шага. Второй пытаясь встать, истекает кровью. Третий оседает на землю, придерживая руками разорванный живот, потом вдруг вскакивает и мчится вперед.
В него стреляют, стреляют из автоматов. Он уже мертв, но продолжает бежать.
Снова очередь. Пули оставляют многоточия на обнаженной спине бегущего. Его взяли на прицел, стреляют, но он бежит, хотя давно уже, с первого выстрела, мертв…
- Тебя застрелили, ты убит! - размахивая деревянным автоматом, кричит один из победителей.
- Вовсе и не убит, - откуда-то, может быть из-за угла дома, говорит убитый. - Все пули пролетели мимо, кроме одной, да и та только ранила, а не убила.
Подходят остальные убитые, собираются в тени балкона и начинают спорить с победителями.
- Ну и что же, что вы стреляете из автоматов? Бывает даже, что расстреливают из пулеметов, и все равно никто не погибает.
"Случается…" - тихо говорит себе сидящий на балконе человек в коляске.
Ему кажется, что снова с адским воем вокруг рвутся мины, падают товарищи, потом вскакивают и бегут. Он не успевает за ними. Ложится в вырытую миной воронку. Не надо ни о чем думать. Но он не может не думать. Разве это справедливо - изо всех минометов бить в одного?
Гром орудий умолкает. Он не слышит тишины. В голове неотвязная мысль: удивительно, как можно из всех орудий стрелять только в одного человека, в солдата, отставшего от товарищей.
Т рах-тах-тах-тах!..
Теперь победители отступают, а побежденные атакуют. Во дворе кипит сражение.
- Замолчите, уходите отсюда! - кричит жилец с первого этажа.
Он пекарь. Работает ночью и только на рассвете возвращается домой.
- Слышите, я вам говорю, вон отсюда!
Дети не знают, что он пекарь. Не знают, что он ночью работает, а днем спит.
Дети стреляют в пекаря - трах-тах-тах! Они убивают его, а пекарь, несмотря на то что уже убит, кричит во все горло:
- Вон отсюда!
"Работников ночных смен нужно селить в верхних этажах", - вспоминает газетную строчку человек на балконе.
- …я вашу… - Жилец с первого этажа без рубашки выходит во двор.
- Трах-тах-тах!
Мальчишка стреляет в последний раз в упор. Пекарь не шатается, не падает. С грозным видом он направляется к детям. Воюющие стороны отступают и переносят сражение на улицу.
На мгновение во дворе наступает тишина. Потом появляются другие дети. Они собираются в тени дерева и принимаются достраивать домик из песка.
Дождь начинается внезапно. Детишки втыкают веточки вокруг домика. Некоторое время малыши крепятся, не обращают внимания на дождь, но потом не выдерживают и разбегаются по домам. Двор пустеет.
Он откатывает коляску назад и, расположившись в глубине балкона, думает о воюющих под дождем ребятах и о солдатах, воевавших много лет назад под таким же дождем.
…Дождь ручьями лился в окопы, и потоки грязной воды несли пачки фотографий и писем убитых солдат. Одну фотографию он спас. Это был портрет маленькой девочки с бантиком. На обороте было написано: "Папе в день окончания второго класса".
Нет, не хочется вспоминать войну.
Он смотрит с балкона вниз. Во дворе намокшее под дождем дерево, скамейка. Под скамейкой полоска сухой земли. Сидя в коляске, он видит построенный ребятами домик, осенний проливной дождь, и больше ничего.
Еще несколько минут назад не было дождя. Дети втыкали вокруг домика веточки, и это, наверное, был лес, а тонкая полоска измельченного кирпича - извилистая тропинка.
Он подкатывает коляску к перилам, надеясь увидеть побольше. В этот момент отвесно падавший дождь вдруг ударяет косо, и ему приходится снова вернуться назад.
В комнатах шумят. Кто-то хриплым голосом безуспешно пытается запеть. Это товарищи его жены. Они уже в который раз справляют очередную годовщину окончания университета. Он пытается сосчитать, сколько лет прошло со дня окончания, но вечеринок получается больше.
Его несколько раз зовут. Он делает вид, будто не слышит, так как давно уже не понимает этих людей, а эти люди перестали понимать его. Давно замечает, но никак не может привыкнуть к тому, что его считают странным, виновато улыбаются ему, обмениваясь сочувственными взглядами. И потому в присутствии гостей он или молчит, или, ссылаясь на астму, выходит на балкон. Он жалуется на выдуманную болезнь и сразу же обижается, когда жена с нетерпеливой поспешностью подтверждает его слова, говоря, что он всю ночь задыхался и не спал.
Ему не дают самому уйти. Его гонят.
Он с горечью решает не откликаться.
Во дворе стоит домик, построенный малышами.
В детстве у него был такой же домик. Его никто не строил. Домик родился из рассказов и сказок.
Он был маленьким мальчиком, когда впервые обиделся на отца за несправедливое наказание и спрятался за воротами, ведущими в сад.
В детском воображении там был не сад, а лес, и в лесу - избушка.
Он спрятался и не откликался на зов родителей, искавших его уже на улице.
Скорчившись за воротами, он решил, что в доме он сирота. От этого он больше жалел себя, чем встревоженную мать, искавшую его всюду. И только плач матери, который вдруг донесся до его слуха, заставил его забыть жалость к самому себе.
- Я здесь! - крикнул он.
Все обрадовались ему. Он также радовался, что его нашли, потому что это был его первый побег и он боялся леса.
Никто не спрашивал, где он был. А он был в своей лесной избушке, где большая мохнатая собака умела говорить человечьим голосом, пела и рассказывала волшебные сказки.
Он вдруг с удивлением ощутил присутствие запахов и образов детства. Из утраченного прошлого доносится знакомое благоухание мокрой от дождя глинобитной стены их дома. Знакомая тень тополя удлиняется, ложится под ноги. В тени мелькают веселые сабли, звучат сказки. И в наступающих сумерках кто-то предлагает:
- Давайте сыграем в прятки.
- Сыграем, - отвечает он.
А мать зовет:
- Андраник, домой, уже поздно!
Ему слышится совсем не изменившийся голос матери. Издали, из дальних далей; звучит и кажется нежнее…
На миг он цепенеет, хочет встать с места, броситься на зов, но скрип алюминиевого протеза возвращает его к действительности, и он остается в своей коляске, непричастный к голосам гостей в комнате, одинокий.
И снова чередой проходят игры детства. Игры детства, их всегда прерывали ночи детства, неизвестно почему опускавшиеся в самый разгар игры и заставлявшие мать звать его домой.
Потом припоминается любимая дорога к лесной избушке, по которой он всегда проходил, уже лежа в постели.
Необыкновенной была лесная избушка тех детских лет.
В темной ночи ухала сова, издали доносилось завывание белого волка. Да, белого. Пока еще белым был этот волк. Потом слышались песни жившего на полянке гнома. Гном приходил проверять, целы ли сокровища, спрятанные в дупле самого большого дуба. Всегда в это время поднималась буря, древний дуб падал и выворачивал из земли корни.
Каждый раз он приходил и спасал гнома, стонавшего под ветвями раскидистого дерева. А этот неблагодарный маленький гномик с недовольным брюзжанием забирал сокровища и скрывался в густом лесу.
В детстве не было дня, чтобы он не пришел в лесную избушку и не спас неблагодарного маленького гнома.
Гномик был только в детстве. Он не дожил до его юности.
А юность пришла нежданно-негаданно. Однажды перед сном он вдруг подумал о девочке из соседней школы.
День был пасмурным, и девочка, протянув ладонь и закрыв глаза, бродила по тротуару взад-вперед. Шла, останавливалась, открывала глаза, проверяя, не сбилась ли с дороги, и снова шла.
- Чего протягиваешь руку, как нищенка? Чего просишь?
- Дождя, - ответила тогда девочка и засмеялась. Не раскрыла глаз, не посмотрела на него. На ее узкой ладошке блестели две капельки дождя. Может, их и не было, но ему тогда привиделось - две капельки.
Потом весь день лил дождь, а вечером, лежа в постели, он подумал о девочке. Закрыв глаза, он мысленно перенесся в свою лесную избушку. Над лесом шел дождь. Не ухала сова, не выл серый, да, теперь он стал серым, волк. Буря не выворачивала с корнем деревья, и не жил больше в лесной чаще на краю поляны неблагодарный гномик. Все изменилось.
Теперь на пороге избушки его ждали девочка и собака. Девочка, протянув ладонь и закрыв глаза, улыбалась небу, солнцу и лесу.
- Зачем протягиваешь ладонь?
- Ловлю предрассветный дождь.
…Мать разбудила его поздно. Он чуть не опоздал на уроки. Далекие забытые рассветы… Они всегда прерывали его юношеские сны.
Потом, спустя годы, изменился и лес, и избушка в лесу.
Гордые дубы возносили свои могучие ветви в грозовое небо. Звучала музыка, гремели героические марши. И другая девушка, не похожая на девочку с протянутой ладонью, ожидала его на пороге избушки. Она ладошкой не ловила дождь, она каждый раз крепко обнимала, целовала и шептала на ухо: "Я люблю тебя".
Эта девушка очень была похожа на их соседку, но соседка никогда не улыбалась ему, не обнимала и не шептала "Я люблю тебя".
Поздними вечерами, когда он возвращался домой, она тайком целовалась с каким-то парнем в темном подъезде. И каждый раз, когда он проходил мимо них, она останавливала его, гладила по голове и спрашивала: "Уже поздно, тебе спать пора. Где ты бродишь?"
А ему не спалось. Он был почти взрослым юношей и мог провести ночь без сна, если бы мать не звала домой, не заставляла бы ложиться в постель.
Засыпая, он закрывал глаза и переносился в лесную избушку.
В избушке его ждала девушка. Она обнимала его и шептала: "Я люблю тебя".
…Он начал опаздывать на уроки. Никто не заметил, как наступила буйно растущая, вихрастая, непокорная, наливающаяся силой его юность.
И однажды соседка вернулась домой одна. Глаза ее опухли и покраснели. Увидев его в подъезде, она спросила:
- Уже поздно, почему не идешь спать?
Девушка обняла его, поцеловала и каким-то глухим, далеким голосом проговорила:
- Уезжаем, Андраник, уезжаем из нашего города. Так сложилась судьба…
Как сложилась? Не сказала.
Ночью, в постели, он впервые подумал, что не все в мире так, как нужно. А когда закрыл глаза, то пришел вместе с друзьями в свою лесную избушку с намерением что-то изменить, перестроить в мире. Друзья спорили долго, каждый предлагал свое. У всех было разное мнение.
Назавтра, во время большой перемены, он поведал ребятам о своем открытии, Но никто не понял его. А один из отличников, тот самый, который потом стал преподавателем и до сего дня доволен и миром и собой, с насмешкой заключил:
- Просто ты слабый ученик, и поэтому все тебе не так.
Не поняли.
Впервые он остался один, один-одинешенек в своей лесной избушке с ожидавшими там собакой и соседской девушкой, говорившей глухим, далеким голосом: "Уезжаем, Андраник. Так сложилась судьба…"
А потом?.. Потом университет…
Сегодня друзья жены опять собрались праздновать очередную годовщину окончания университета, а он и не помнит, когда сам окончил.
И окончил ли вообще?
Он сидит в коляске и смотрит с балкона на осенний дождь, на брошенный под дождем недостроенный домик, и перед ним вереницей идут воспоминания студенческих лет.
…Желавшие все познать, студенты тщательно записывали лекции и на экзаменах дословно пересказывали их.
А он не ходил на лекции. Бродил по длинным коридорам университета в поисках таких же, как он, сбежавших с занятий студентов. Однажды в коридоре он наткнулся на девушку. Она стояла у окна и выглядывала на улицу. В руке у нее была гвоздика.
- Люблю, когда девушки сбегают с лекций.
Девушка удивленно обернулась.
- Ошибаешься. Просто лектор не пришел, мы свободны, - насмешливо улыбаясь, ответила она.
- Почему же не идешь гулять?
- А он может еще прийти.