Шаров стоял за столом, нетерпеливо морщась, медленно поводя головой, начальнически оглядывал рыбаков. Рядом с ним в позе телохранителя вытянулся вахмистр Крюков. С напыщенно-глупым красным лицом сутулился сбоку вахмистра тучноватый атаман Баранов. Чуть поодаль, сгрудившись в особую группу, тихо переговаривались Полякин, Коротьков, Шарапов и другие богатеи.
Упершись руками в стол, Шаров сердито крякнул, дав этим понять, что собирается сказать речь.
Люди затаили дыхание.
- Господа казаки! - властно и отрывисто заговорил Шаров. - Сейчас начнется аукционная продажа рыболовного имущества! Это имущество отобрано у рыбаков, которые осмелились переступить узаконенные границы лова и рыбалить в заповедных водах. Да-с! Заповедные воды - это места, данные нам самим богом! Они неприкосновенны. Их границы утверждены высочайшим именем. И вот находятся негодяи, которые посягают на места, освященные рескриптом самого государя! - Шаров побагровел, теряя плавность речи. - Что должно делать с имуществом подобных нарушителей?! Как поступать с ворами? С расхитителями богатств Области войска Донского? Что-с?! Беспощадно расправляться! Как с ворами! Как с преступниками! Как с расхитителями государственной казны!
Шаров тяжело дышал, пальцы его, вцепившись в стол, побелели.
- Господа! Среди присутствующих здесь рыбаков много казаков. Да-с! И не стыдно ли казаку принимать на себя кличку вора? Когда ворует хам - это ясно-с! Но когда - казак? Нет. Позор казаку, который становится вором! Позор, господа казаки!
Розовый полковничий кулак опустился на крышку стола.
Красноречие Шарова иссякло. Сказав еще несколько слов о позоре, о долге, о казачьей чести, он как и перед началом речи, сердито крякнул, милостиво разрешил:
- А теперь с богом, господа казаки. Атаман Черкесов, приступайте к торгам!
Толпа задвигалась, зашумела.
- Угостил Шаров ершом - сразу поперек горла застрял, - загудели в задних рядах.
- Это он елизаветовцам сказал. Им хорошо: гуляй по Дону, а нам каково по ерикам? - опасливо озираясь, роптали рыбаки отдаленных от Дона станиц и хуторов - Недвиговки, Синявки, Морского Чулека.
- Тоже сказал начальник, - ворчали в другом конце, - казаку бедному так и крутнуть нельзя. Кому и покрутить в запретном, как не казаку.
- А все это через хохлов… Через них, хамов, и казаку недохват рыбы, - шмыгнул конопатым носом маленький, похожий на подростка, казак.
Говор тревожной зыбью бежал по толпе, докатываясь до молчавших елизаветовцев, до Полякина с его компанией, переходил в почтительный шопот.
Уверенный в том, что торги пройдут и без него, Шаров ушел в дом Коротькова продолжать прерванную трапезу.
Атаман Черкесов огласил опись имущества и порядок продажи.
- Господа рыбаки! - сказал он, откладывая в сторону длинный лист. - Перво-наперво начальником рыбных ловель запродаются мелкие снасти гуртом, отнюдь не в отдельности. Например, каюк на пару бабаек, бродаки и мелкая селедочная посуда, каковская отнюдь не разбивается.
Черкесов запнулся, скосил глаза в сторону прасолов, будто спрашивал, угодил ли он им. Этот взгляд, как искра в сухую солому, упал в толпу, возбудив недоверие к комиссии.
- Почему гуртом? Враздробь продавать! - закричали в задних рядах. - Гуртом прасолы будут скупать, а рыбалкам опять дулю?
- Уже сговорились, антихристы, с прасолами, - зароптали недвиговцы. - Ну и жулябия, язви их в жабры.
Молодцеватый голос вахмистра заглушил ропот толпы.
- Станишники! Чего понапрасну шуметь? Аль делить что собрались? Не делить, а покупать. Как его высокоблагородия господин начальник приказал, так и будем делать. А кто заколовертит - не неволим в тортах участия принимать. Правильно?
- Неправильна-а-а!
Низкорослый, с насмешливо-добродушным прищуром умных глаз, выступил из толпы рыбак-недвиговец, сказал, спокойно растягивая слова:
- Граждане комиссия! Нету таких прав, чтобы скопом имущество продавать. Имущество наших рыбаков, и каждому хочется свое выкупить. Верно, братцы?
- Верно, Малахов! Пускай враздробь продают!
- Враздробь! - крикнул Егор.
- Враздробь! - в один голос откликнулись с другого конца Аниська и Васька.
Гул голосов возрос, пронесся по двору грозовыми раскатами.
Черкесов постучал молотком о стол.
Полякин что-то сказал вахмистру, кивнув на Малахова и Егора. В комиссии тревожно переглянулись. Черкесов привычно, словно насеку, сжал молоток, шаря по лицам черными злыми глазами.
- Вот что, станишники, имущество будет продаваться, как заказано начальником рыбных ловель, а отнюдь не иначе. А колобродют, по всей видимости, иногородние; каковые, в случае непрекращения шума, к торгам отнюдь не будут допущены. Господа иногородние, это касаемо вас, а поэтому отнюдь не нарушать порядки. Тут не цыганская ярмарка, а государственные торги, а и случае чего у нас есть отсидная камера.
- Верна-а-а! - взвизгнул веснушчатый казачок. - В тюгулевку смутьянщиков!
- Цыть ты, глистюк! - негодующе обрезали его из толпы.
Прижимаясь к группе прасолов и богатых волокушников, шумели елизаветовцы:
- Довольно канителиться! Начинайте торги! А хохлов к такой-то матери с торгов!
- Гони хохлов!
- Чигу гони. Чига остропузая! Тю-у-у! Га!
- Смирна! - скомандовал Черкесов.
Толпа не унималась, напирала на барьер, размахивая кулаками.
Комиссия оторопела. Не предвидели атаманы, что торги выльются в бурю, что иногородние предъявят свои права. Да и трудно было отличить казаков от иногородних: толпа раскололась надвое не по сословным признакам, а по имущественному положению: обиженные бесправием казаки и иногородние объединились в дружную ватагу.
Вокруг недвиговца, взбудоражившего толпу своей смелой речью, собирались самые смелые рыбаки.
- Яков Иванович! Скажи им еще словцо! Режь им правду! - просили его рыбаки.
Малахов сердито сдвигал выцветшие брови, советовал:
- Всем надо говорить. Надо эту лавочку поломать. Не допустить до торгов, вот и все. Вишь, награбили чужого добра, а теперь хотят, чтобы с чужих рук перекупали. Не надо нам у прасолов покупать. Мы сами за свои кровные купим.
Помимо своей воли, Егор горячо поддакивал Малахову, - намерение прасолов скупить конфискованную снасть оптом возмущало и пугало его. Он огляделся, ища глазами Аниську. Тот стойко выдерживал напор веснушчатого задиры-казака.
- Вы, хамы, все одно на своем не поставите, - кричал, захлебываясь, казак, - а мы, елизаветовцы, могем вас с торгов в шею!
- Не здорово, блоха собачья! - огрызнулся Аниська. - Не ваше пришли отымать, и закрой едало, чигоман сопливый.
- За чигомана можно и к атаману, - дрожа весь от бессильной злобы, сипел веснушчатый.
- Хоть к наказному!
Егор оттянул Аниську в сторону.
- Брось, сынок, на своем, видимо, не поставишь, а за решетку сразу угодишь. Не за тем приехали.
- И что они делают, папаня! - задыхался от негодования Аниська. - Разве это торги? Это грабительство!
Неизвестно, сколько времени продолжался бы спор, если бы у акционного стола снова не появился отяжелевший от наливок и плотных яств полковник Шаров. Грозно багровея, он быстро вошел в толпу.
- Атаман Черкесов!. - обратился он к руководителю аукциона. - Как вы допускаете такое бесчинство?! Сейчас же начать торги! А вы, господа рыбаки, если не будете соблюдать порядок, прикажу команде разогнать вас оружием… Что-с? Молчать!
Наступила отрадная для слуха комиссии тишина.
- Вы обязаны записать фамилии зачинщиков и поступать с ними по закону, - уже тише приказал Черкесову Шаров и совсем тихо добавил: - Продавайте имущество в розницу. Ну их к чорту! Уверяю вас, мы и так не проиграем!
Полковник круто повернулся и, не оглядываясь, ушел.
Рыбаки молчали, все еще злобно и подозрительно поглядывая на комиссию.
Черкесов обвел толпу опасливым взглядом, нацарапал на краешке описи фамилии зачинщиков, снова пошарил глазами среди наиболее мятежных рыбаков, подумал и поставил точку.
18
Первыми были пущены в продажу Егоров каюк, набор мелких снастей и прочая полугнилая рухлядь. Все это купил Полякин. Он спокойно следил за растущими оценками, набавлял понемногу и неизменно выигрывал. Словно утверждая чудесную силу прасольского рубля, уверенно ударял аукционный молоток.
Осип Васильевич, нимало не смущаясь, добродушно жмурил глаза, кротко вздыхал, прикидывал в уме действительную стоимость купленной вещи.
Недавние жаркие споры между рыбаками, видимо, мало взволновали его: он был заранее уверен в их тщетности и победе прасолов.
"Деньги на торгах всему голова. Они закроют рты самых беспокойных смутьянщиков", - думал он.
Солнце жарко припекало сквозь фуражку вспотевшую лысину Осипа Васильевича: он поминутно вытирал ее платком, после каждой покупки отходил в тень, под навес сарая.
Часть имущества досталась Емельке Шарапову. Рыбак, решивший потягаться с ним в оценках и вернуть свою снасть, недавно отобранную Шаровым, долго не сдавался. Мысленно отсчитывая лежавшие за пазухой в грязном платке рубли, он давно перекрыл действительную стоимость снасти, отчаянно бился до последней копейки. Но Емелькин рубль все-таки победил! Безучастный к чужой беде, грянул молоток; громко, словно раненый, охнул рыбак, отступил назад, в толпу.
Хмельно оглядываясь, с нетерпением ждал продажи своего дуба и мержановец Прийма. Ничего другого он не хотел покупать. Потерять дуб, который десятки раз выручал его из беды, казалось ему немыслимым. Возможная потеря дуба теперь, на торгах, пугала его больше, чем первая потеря в заповеднике.
Он мысленно отыскивал соперника в будущей купле и заранее проникался азартным желанием набавлять цену до конца. Потная рука его сжимала кошелек, как камень, которым он собирался сразить будущего своего противника.
Егор и Аниська, волнуясь все больше, выжидали оценки заранее облюбованного дуба. Они решили не мешать Прийме, зная, что большой дуб на семь пар весел не отнять у мержановца никому.
- За меньшой будем втроем драться, - сказал Егор Аниське. - Ваське надо сказать, чтоб рубли накидывал. И сетку, что рядом с волокушей лежит, надо взять обязательно.
- И сетку заберем, - успокаивал отца Аниська, но чувствовал неуверенность.
Черкесов объявлял оценку, вахмистр стучал молотком, казначей получал деньги, писарь - худой, белобрысый казак, строчил карандашом в конторской книге.
Наконец в продажу пошел дуб мержановца. Прийма встрепенулся, расправил широкие плечи, будто приготовившись к кулачкам. На лице его заиграла дерзкая усмешка. Он сразу обратил на себя внимание своим воинственно-вызывающим видом.
- Семьдесят пять! - крикнул Прийма, сразу перекрыв оценочную сумму на десятку.
Выявились соперники. Их было двое. Прийма видел их разгоряченные лица, огонь азарта в их глазах.
- Семьдесят пять. Кто больше? Продано, раз - объявил Черкесов.
- Восемьдесят! - задорно подал голос конопатый казачок.
- Восемьдесят пять! - небрежно кинул Прийма и подмигнул своему соседу.
- Девяносто! - жидким тенорком заявил Шарапов и переглянулся с Полякиным. Тот молчал, усердно тер мокрым платком лысину.
Прийма набавил пятерку и бросил на Шарапова презрительный взгляд. Толпа притихла. Сумма росла, новые оценки надстраивались одна над другой незримыми этажами. Задира-казак не отставал. Лицо его налилось кровью, глаза потемнели. Точно захирелый, заглушаемый более могучими соседями подсолнух, тянулся он из массы голов, старался перекричать всех. Было заметно, как он, натуживаясь, приподнимался на носках.
- Девяносто пять! - взвизгнул он, как бы изнемогая. Емелька, ухмыльнувшись, перекрыл. Сумма скакнула до сотни. Все крепче сжимая в кармане шаровар туго набитый кошелек, Прийма назвал новую цену.
- Вот кроют, - сказал Аниська отцу, поеживаясь, как от озноба.
- Сто пятнадцать! - прогудел Прийма. Тщедушный казачок отстал, скрылся в толпе.
Теперь у мержановца остался один соперник - Шарапов. Он бойко откидывал голову, словно командовал, выкрикивал цену. Аниська горел одним желанием, чтобы победа была на во стороне Приймы. И вдруг грянул молоток. Емелька под общий смех плюнул, спрятался за спину Полякина.
- Я сказал - никому не отдам дуба. Хоть полсотни карбованцев переплатил, а взял, - радостно сияя глазами, кричал на всю площадь Прийма.
После покупки сети очередь драться за дуб перешла к Егору. Чехонная сеть отняла у Егора изрядную сумму денег, сверток, спрятанный под кушаком, стал значительно легче. Аниська стоял рядом с отцом, называл сумму. Снова ввязался в торг назойливый казачок. Сиплый тенорок его Аниська старался перекричать своим звонким, молодым голосом. Но казачок не отставал, кричал по-кочетиному. Полякин, будто довольный тем, что противником оказался Егор, с особенным воодушевлением наращивал цену.
Кровь стучала в висках Егора, горло пересыхало от волнения. С каждой, вновь названной суммой дуб становился все желаннее. Егору казалось, что он уже изучил все его качества, знал их давно и что не было дуба лучше и красивее. Егору можно было набавлять до ста пяти: больше денег не было. Покупать же каюк после стольких раздумий и тревог касалось невозможным. Егор с надеждой оглядывался вокруг, как бы ища поддержки, но лица рыбаков были безучастными, и только Малахов подбадривал спокойной усмешкой.
- Девяносто пять! Кто больше? - огласил Черкесов.
- Девяносто шесть! - крикнул Аниська.
- Девяносто восемь! - прибавил Осип Васильевич и отошел в тень.
- Сто! - перекрыл Егор и затаил дыхание. Рука вахмистра спокойно лежала на молотке. Он будто не слышал названной Егором суммы. Егор и Аниська смотрели на Крюкова ненавидящими глазами, чувствовали, как рука, подстрелившая Панфила, убивает их надежды своей неподвижностью.
Прасол вышел из-под навеса, отчеканил:
- Сто один рубль пятьдесят копеек!
- Гад ты! - пробормотал Аниська, дрожащими пальцами впиваясь в Васькин локоть.
- Сто три! - с отчаянием кинул Егор.
- Сто три! Кто больше? - нараспев объявил Черкесов.
- Сто пять! - вежливо, с усмешечкой, откликнулся Полякин.
Егор опустил голову. Кончено: не видать дуба.
Полякин торжествовал. Опытный глаз его сразу подметил беспомощность своего противника. И куда совался этот Карнаухов? Что может устоять перед неразменным прасольским рублем? Только щедрость и милость его, богатейшего из всех прасолов, могут выручить бедного рыбалку. Пожалуй, он готов уступить этому гордецу Карнаухову. Ведь он бьется с ним его же, прасольскими, деньгами.
Осип Васильевич самодовольно ухмыльнулся, решив больше не повышать суммы, ждал. Толпа взволнованно гудела, никто не называл новой цены. Черкесов привстал, вынужден был повторить сумму.
- Чего же ты, Осип Васильевич? Иль отказываешься? - сказал Емелька.
- Уступаю тебе, - отмахнулся Полякин, - гони ты…
- Сто семь! - как бы нехотя оценил Шарапов.
Прасолы, отойдя в сторону, мирно, по-приятельски беседовали, а Егор боялся поднять голову: к глазам подступили слезы обиды и гнева. Аниська сжимал руку отца, тяжело дышал. Вдруг над самым ухом Егора кто-то пробормотал:
- Набавляй. Займу десятку!
Егор оглянулся и, пока Черкесов тянул "кто больше, продано, два!", нерешительно смотрел в веселые подбадривающие глаза.
- Набавляй, кажу. Не зевай! - сердито повторил Прийма.
Егор, как утопающий глотнул воздуха, чужим голосом выкрикнул: "Сто десять!" Молоток грянул. Прийма совал в руку Егора помятую бумажку:
- На… Плати да сгадуй мержановского крутька Федора Прийму. Встретимся в море - расквитаемся. А за дуб благодари моего товарища, царство ему небесное. Не миновала его шаровская пуля. За это дуб пусть добрым людям достанется, чем прасолам, либо рыжей собаке.
Знакомые рыбаки с соседних хуторов окружили Егора. С притворным дружелюбием юлил Емелька Шарапов, заглядывая в глаза Егора с чуть приметной завистливой хитрецой.
- Хе, сваток… Обзавелся броненосцем - теперь и магарыч можно ставить. Сходно купил. Хотел было секануть впоперек, да, думаю, хе, пусть сват пользуется.
- Что ж, секанул бы, ежели имеешь силу, - еле сдерживая радость, проговорил Егор и поискал глазами своего спасителя. Тот сам подошел к нему. Егор, будто клещами, сдавил его необъятную ладонь, хотел что-то оказать и не мог, только глаза светились горячей и суровой благодарностью.
- Ну, годи, годи, - усмехнулся Прийма, осторожно высвобождая руку.
- Будешь случаем в Синявке - забредай. Спрашивай Егора Карнаухова - покажут, - только и сумел вымолвить Егор.