19
Егор сам привел новый дуб из Рогожкино. Весь двухчасовой путь под попутным ветром проверял он бег дуба, словно бег необъезженной лошади, сам управлял кливером, пускался против ветра. Отдав парус, отец с сыном садились за весла, пробуя гребной ход. С одной парой весел дуб шел тише, но в послушном его скольжении чуялась легкость осадки, приноровленной не только к мелководью азовских лиманов, но и к зыбким илистым перекатам придонских узких ериков.
Егору хотелось испробовать все: крутые повороты на случай внезапной необходимости укрыться от пуль кордонников, полный ход "напрямки", когда не только бегучие пихряцкие каюки, но и увертливая, с выносливым двигателем "Казачка" не смогла бы угнаться за ватагой крутиев.
Повинуясь команде отца, Аниська нажимал на руль. Дуб чутко отзывался на это, меняя направление. Домой приплыли на закате солнца. На виду у хутора Егор встал на корме в важной капитанской позе. Подвалили к причалу.
На берегу уже ждали Илья, Аристархов и Васька. Последний приехал в хутор на подводе раньше и первым вышел встречать друга. Широко улыбаясь, Илья тряс руку кума.
- Жалко, темновато: не рассмотришь всего, а так вижу, ничего дубок, - коротко заметил он.
- Егор, дай тебе боже счастья, - хрипел, захлебываясь пахучим вечерним воздухом, Аристархов. - Порыбалить бы теперь с тобой, да не доведется.
- Доведется, Сема. Мы тебя в капитаны произведем. Твое дело - поправляться, а мы тебе долю выделим, - пообещал Егор, угадывая горькое чувство бывшего компаньона и безотчетно винясь перед ним.
Из хаты выбежала Федора, счастливо и молодо улыбнулась. Егор встретил ее ласковой шуткой:
- Молчок, ребята, главный оценщик пришел. На торги бы тебе, сударушка, с прасолами воевать.
- И повоевала бы. Я еще посмотрю, какого иноходца привез, а то и повоюю, - с дрожью в голосе сказала Федора, силясь сквозь вечернюю мглу разглядеть баркас.
Федора ушла, а рыбаки все еще стояли на берегу, обсуждая покупку, слушая рассказ Егора о торгах. Словно боясь помешать радостному оживлению товарища, Аристархов незаметно ушел. Пока добрел домой, несколько раз присаживался на мокрую холодную траву.
Дохаживал он по земле последние дни, но все еще крепился. Обещание соседа успокаивало его, умеряло горечь собственного бессилия и никчемности.
Придя домой, он даже смог сказать дочери прерывающимся от одышки голосом:
- Сапоги, Липа, мне приготовь… Рыбальские… Кажись, выезжать с Егором будем на новом дубе.
Привыкшая к странным выходкам больного отца, Липа фыркнула:
- Ложитесь-ка спать лучше. Аж досадно слушать, ей-богу! И куда еще вы собираетесь! - рассердилась Липа и задула лампу.
Долго не мог уснуть Семен.
Многое передумал он в эту ночь чужой нераздельной радости.
20
Наутро Егор осматривал баркас, подновлял смолой ободранную обшивку кормы. Аниська, прислонившись к рее, держал облепленное смолой ведерко. Вдруг квач вывалился из рук Егора. Егор пригнулся, что-то рассматривая под темным навесом кормы. Аниська недоуменно смотрел через плечо отца. На запыленных досках пола ржавой накипью темнела присыпанная мусором кровь.
Егор торопливо закрасил ее, глухо проговорил:
- Славную, видать, белугу подвалили рыбаки. С кормы кровицу смыло, а вот тут осталась. Подай-ка ведерко, Анисим.
Аниська подал ведро.
- А по-моему, папаня, известно, какая белуга. Забыл, чей дуб?
- А ты знаешь? - сурово блеснул зрачками Егор. - Ты теперь, сынок, помалкивай. Не виноваты мы, что Шаров чужой кровью начал торговать. И не надо нам о дубе много говорить. Родня убитого еще не померла.
Аниська отвернулся, болезненно морщась. Печальное напоминание о незадачливой судьбе мержановского крутька, Сложившего голову свою в заповеднике, омрачило радость. Отец и сын долго работали молча. Потом Аниська взял квач, подумав, коряво начертил на светлой доске обшивки: "Смелый" - и вдруг улыбнулся, довольный своей выдумкой.
Егор по складам прочитал надпись, похвалил:
- "Смелый"… Неплохо.
Утром первым делом Егора было пойти на берег, проверить сохранность дуба, потрогать его смоченные росой части, Аниська не расставался со "Смелым" и ночью, придя с гуляний, взбирался на корму и там засыпал, укачиваясь, точно в люльке. А Федора, будучи на леваде или в хате, то и дело посматривала в сторону причала, ища глазами тонкий шпиль мачтовой реи, ежечасно посылала семилетнюю Варюшку посмотреть, не обломали ли чего ныряющие с кормы соседские ребятишки.
Двор Карнауховых загудел голосами участников новой, собранной Семенцовым ватаги. На следующий день, вечером, с песнями и бесшабашным гиканьем ввалились к Егору братья Кобцы.
Егор и Игнат ударили по рукам - сидели за столом обнявшись, пели "крутийскую".
Андрей Семенцов сутулился в сторонке, неприметно отодвигал подставленный Егором стакан.
"Омывали" дуб до утра. Уже бледнела за окнами ночная синь, когда Пантелей Кобец, отчаянно долбя каблуками глиняный пол хаты, выкрикивал:
- Гуляй, хлопцы! Родимые-е! И-их! Заседлаем дубка - все, наше будет. Андрей Митрич, заливай малосольного.
Семенец услужливо подливал в стаканы, трезво подбадривал:
- За дуб, ребята! За новую ватагу! Пей до донушка!
А сам еле пригубливал и, когда в хате стало мутно от поднятой сапогами пыли, тесно от разгоряченных тел, незаметно вышел, зашагал прямо к прасолу.
Оставшиеся рыбаки гуляли до ранней летней зари. Путая ногами, Аниська просунулся в простенок между печкой и кроватью, пьяно ткнулся головой в подушки. На кровати, не смыкая глаз, сидела Федора, сторожила хмельное разгулье мужа.
- Анися, сыночек, - шептала она, ловя твердые, как бруски, ладони сына, - что-то с батькой нашим сталось. Водку глушит, как оглашенный, а драться и не думает. Заливается, как дите малое.
- Молчи, маманя, - успокаивал Аниська мать, - довольный отец здорово. А когда довольный и гордости его угождают - медом не угощай. Ты, маманя, только не препятствуй.
У Аниськи счастливо сияли глаза. Все эти люди, недавно равнодушные к его отцу, теперь пили за его столом, угодливо желали удачи.
Как после долгого кружения на карусели, дурманилась голова Аниськи. Он вышел во двор, чтобы еще раз взглянуть на дуб.
Светало. Среди поредевших туч плыл желтый, как ломоть дыни, поздний месяц. Туман лежал над ериками седыми пластами. Далеко в гирлах горели костры. Аниська расстегнул воротник рубахи, подставляя разгоряченную грудь предутренней свежести, глубоко дышал.
Голубая тень дуба маячала у берега. Глядя на нее, Аниська чувствовал себя счастливым. Ему казалось, что мечта его о богатой справе сбылась. Аниська не помнил, как очутился на баркасе. Очнулся, когда солнце подбиралось к полдню. Свесившись с кормы и черпая пригоршнями теплую воду, долго мочил голову, с отвращением плевался на свое отражение, колыхавшееся в мутном зеркале реки.
Егор, сонливо хмурясь, сидел на завалинке, когда Аниська, пряча опухшие глаза, подошел к нему.
Отец и сын долго молчали, стараясь не глядеть друг на друга. Подавляя смущение за ночное разгулье, Егор сообщил:
- А тут один из скупщиков заходил уже, подбивался насчет рыбы. Нюхают, чтоб к другому прасолу не перемахнулись. Вот уж ненасытный этот Полякин.
Егор враждебно посмотрел на торчавшую из дальних садов оцинкованную крышу прасольского дома. Вдруг он пугливо забормотал:
- О туда, к бисов у батьке. Еще такого гостя не видали. Легкие на помине.
Аниська не верил своим глазам: в калитку, степенно поджимая живот, просовывался сам Осип Васильевич Полякин.
- Здорово ночевали, хозяева. С преддверием господнева праздничка, троицы, - приветствовал прасол, приподнимая над розовой лысиной картуз.
Егор ответил растерянным бормотанием, не зная, как принимать почетного гостя. Но, видимо, не особенно нуждался в этом Осип Васильевич; отдуваясь от жары, заговорил весело и радушно:
- Эх, и славный же дубок попался тебе, Егор Лексеич - прямо лебедь! Шел я к тебе и издали глаз не могу оторвать. Истинный Христос! Такого дуба во всем хуторе нету. Вот сколько ни есть дубов, а такого, поверь, не видывал.
- Дуб хороший, это верно, Осип Васильевич, только у Шарапа лучше. На вагу сильней, - сказал Егор.
Напоминание о Емельке заставило Полякина нахмуриться.
- За вагу мы, Лексеич, не рассуждаем, а за оснастку. Твой дубяка легче, видно по прове, а легкость в наших водах первеющее дело… Ты бы мне, паренек, стульчик вынес, - ласково обратился прасол к Аниське.
Аниська, все время ожидавший сурового напоминания о скандале в канцелярии, обрадованно кинулся в хату.
Полякин с притворным умилением поглядел ему вслед.
- Славный сынок у тебя, Лексеич, настоящий моряк. Женить не собираешься?
Егор замялся.
- С силами никак не соберусь, Осип Васильевич. Невестку на нашинский харч здорово не возьмешь.
- Это верно: бедному жениться - ночь коротка, - хихикнул прасол.
- Может, в курень пожаловали бы, - угрюмо пригласил Егор.
- Нет, спасибочко. Я - мимоходом. Не стерпел, вот завернул проздравить с обновкой. Такое мое заведенье.
Добродушно покряхтывая, прасол уселся на поданный Аниськой стул.
- Вот и хозяином стал ты, Егор Лексеич. Настоящим рыбалкой… Мда-а. Теперь только разворот нужно иметь, чтоб не рассохся дуб, не поточили мыши парус.
Осип Васильевич, будто намекая на что-то давно знакомое Егору, хитро подмигнул:
- Так ли я говорю, сосед?
- В аккурат верно, Осип Васильевич, - согласился Егор. - Разве нету у нас таких рыбалок, что и со справой бычков ловют?
- Вот именно. Есть такие. А чтобы не быть такими, нужно дело крепко знать и, как это говорится, поплавок за поплавком - глядишь и грузило не тонет. Всем рыбалкам нужно дружно жить.
- Дружности этой нету, Осин Васильевич, - виновато вздохнул Егор.
- Надо, милые мои, крепче держаться друг за друга, - нравоучительно затянул Полякин. - У нас вот такое заведение: прасолы рыбалкам помогают, а рыбалки - врассыпную, лови их. А какая польза прасолам от этого, скажи по совести, Егор Лексеич?
"К чему он клонит? - подумал Егор. - Неужели Семенцов уже сказал ему, что дал мне деньги на покупку дуба?"
Прасол уставился в Егора пытливым строгим взглядом и вдруг, словно между прочим, спросил:
- Когда же в куты выезжать надумал, Егор Лексеич?
- После троицы, пока сгуртуемся.
Смутно осознанная предосторожность заставила Егора затаить решение выезжать на лов под праздник. Осип Васильевич проговорил вкрадчиво, чуть-ли не шопотом:
- Сазанчика-то мне подвалишь, Лексеич? У нас с тобой уговорчик будет по-православному.
- Трудно загадывать. Еще не известно, наловим ли чего, - заколебался Егор.
- Ну, ну. Не смей так говорить, - сердито насупился прасол. - С такими орлами, как Кобцы, промаху не должно быть. Да и сын у тебя, Лекееич, славный рыбалка.
Аниська равнодушно выслушал прасольскую лесть.
- Рыба на тоне скупается, а не до тони, Осип Васильевич. Иначе либо мы, либо вы будете в прошибе, - солидно заметил он.
- Верно, сынок, - удивленно и одобрительно взглянув на Аниську, согласился прасол, - но нужно и то знать, - наше дело рисковое. Один раз прошибемся, на другой - вывезем. Верно, Лекееич? По-моему, и деньги можно на кон! Для крепости.
С ловкостью барышника Полякин выхватил из кармана кошелек, сунул растерявшемуся Егору десятирублевую бумажку.
- На вот! Аванс даю и крышка. А расчеты после сведем. Это по-нашенски, по-рыбальски. За дружность, Егор Лекееич, дороже плачу. Истинный Христос!
Кинув короткое "счастливо оставаться", Полякин зашагал к калитке.
Егор и Аниська растерянно переглянулись. Они и сообразить не успели, как встретить столь неожиданную прасольскую щедрость. И только, когда скрылась за калиткой плотная широкая спина, Егор разжал потные пальцы, понимающе усмехнулся.
- Простофили мы с тобой, сынок. Обкрутил нас вокруг пальца Семенец, а мы ему поверили.
21
В пятницу вечером, накануне троицына дня, приехал из города Панфил Шкоркин. Смеркалось, когда он, тяжело наваливаясь на костыль, прошагал знакомую, заросшую лебедой тропу по обочине картофельной левады. Стараясь не шуметь, перелез через каменную ограду, присел отдохнуть от трудной непривычной ходьбы.
После унылой больничной обстановки, солдатской грубости фельдшеров, гнилой, пропахшей лекарствами духоты палат легко дышалось Панфилу. К нему возвращалось всегдашнее веселое настроение. Он даже задумался над тем, какую выкинуть шутку, чтобы повеселить Ефросинью, которая ничего не знала о его возвращении.
Панфил с любопытством осматривал родной, стиснутый соседскими хатами, двор. Все осталось на прежних местах, как и в день отъезда на запретное рыбальство. Только густая, как войлок, трава, казавшаяся в сумерках черной, стала еще, пышней, а притоптанная земля у завалинки была начисто подметена. Очевидно, Ефросинья, как и в прежние годы, "прибралась" к троице. Только в застрехе не торчало серебристых тополевых веток.
"Завтра наломаю ей", - ласково подумал Панфил. Крепкий запах чебреца и любистика тёк из хаты, напоминая о чем-то давно ушедшем, молодом, как девичья ласка.
Дверь хаты знакомо скрипнула. Ухмыляясь, Панфил прижался к изгороди. Он так и не придумал никакой шутки, с непонятным волнением смотрел на жену. Лицо ее, освещенное отблеском меркнущей зари, было скорбным, неподвижно серым, как древний почернелый камень. Глаза смотрели устало. Панфил не выдержал, выпрямился, опираясь на костыль. Глухо охнув, Ефросинья чуть не сбила его с ног, тяжко повисла на руках.
Спустя минуту, супруги сидели на завалинке, осыпая друг друга вопросами. Пятилетний сынок Котька, посасывая мятный леденец, важно гарцевал перед ними на костыле. Ефросинья то и дело ощупывала больную ногу Панфила, просила его сделать несколько шагов. Панфил брал костыль, чуждо вихляясь, прохаживался. Ефросинья жалостливо следила за трудными движениями мужа.
- А ты без костыля спробуй, - просила она, - Вот не справили ногу так, чтоб без ничего ходить.
Панфил храбро переставлял неестественно вытянутую ногу. - нет…
Не можешь, - сокрушенно вздыхала женщина.
Панфил успокаивал:
- Повремени еще, жила срастется, затвердеет, и костыль брошу. Доктор оказал - кость целая, а вот сухую жилу повредила пуля. Там, в больнице, не дают долго залеживаться нашему брату. Вот и выписали…
Вздыхая, Ефросинья рассказала о хуторских новостях.
- А я и забыла. Ведь Карнауховы дуб купили. Егор ватагу собирает.
- Не бреши, Фроська, - вскрикнул Панфил и встал.
- Вот - крест святой, - Ефросинья перекрестилась.
- Вот это дела, - хихикнул Панфил, - тогда я живо смотаюсь к нему.
- Да ты повечеряй хоть с дороги! - вскрикнула Ефросинья, хватая мужа за рукав.
Но Панфил упрямо освободил руку, выхватил у сына костыль, заковылял к воротам.
Только к полуночи пришел он, отшвырнув костыль, придвинулся к лежавшей с широко раскрытыми глазами жене, сообщил, что завтра же едет в заповедник в разведку.
Ефросинья привстала, сидела на кровати, низко свесив голову, будто борясь с дремотой. Скорбно зазвучал в полуночной тишине ее голос:
- Уже сбежались. И куда ты кидаешься? Аль другую ногу потерять хочешь? Головушка твоя забурунная.
Панфил зашептал:
- А жить чем, Фроська? А? Где искать заработков? Или скажешь, в законном рыбалить? Ха! Люди, вон, каждый день магарычи пьют.
- И пусть пьют, - повысила голос Ефросинья, - люди в без крутийства находят дело, а ты уперся в одно и ищешь себе смерти. Ну, какая это жизнь? Я лучше у прасола в засольне на льду буду работать, только не езди больше в запретное. Паня, родимый…
Ефросинья заплакала, просяще заломила руки. Панфил сурово смотрел на жену, спрашивал:
- Дурная ты. Кто за меня рыбалить будет, а?
Крупные бабьи слезы падали на его огрубелые руки. Под потолком таял сонливый гуд мух. Раздражающе горько пах рассыпанный по полу чебор.
Душно становилось Панфилу. Стенания жены вытравили в нем скупой порыв приласкать ее с дороги.
Разозленный ее уговорами и причитаниями, он оттолкнул женщину:
- Замолчи! Не перечь! Крутил - и буду крутить!
Но тут же ему стало жаль жену, он стал гладить ее мокрые от слез щеки, приговаривать:
- Ну, успокойся, Фрося! Не с жиру кричу на тебя, а от собачьей жизни. Жизнь такая - куда ни кинь, всюду клин…