24
Давно не было у рыбаков такой удачи, как в ту хмельную предпраздничную ночь. Под покровом темноты смело гуляли крутийские баркасы по заповедным водам. Трещали под тяжестью рыбы волокуши, приглушенно звенела над взбаламученными водами команда крутийских атаманов.
Прасолы, притворяясь празднично беспечными и бездельно скучающими, вовсю развернули скупку рыбы. Последний весенний ход рыбы перехватывали крутии. Надвигался конец путины, и прасолы торопились наверстать упущенное за время весенних запретов лова.
За два дня до троицы Емелька Шарапов приехал на кордон.
Отряхивая синие казачьи шаровары, вышел на крылечко вахмистр, начальнически строго посмотрел на стоявшего внизу крутийского атамана.
- Что хорошее привез, Шарап?
- Сойди-ка сюда. По секретности хочу чего-сь сказать, - поправляя съехавшую на висок шапчонку, промолвил Емелька.
Скрипя начищенными сапогами, вахмистр сошел с крыльца, взяв гостя под руку, отвел за угол хаты.
- Говори.
- Хе!.. - хмыкнул Емелька. - Слушать будешь, буду говорить.
- Ежели дело стоящее, почему не послушать.
Шарапов, озираясь, пригнулся к Крюкову.
- На троицу начальник у прасола будет гулять, слыхал? Хе… "Казачка" у хутора заночует и котлы притушит. Ежели я подверну дубок с тремя калабушками до Средней, не заботаешь?
- А это, как оказать. Попадешься - не помилую, - вздергивая в ухмылке изуродованную губу, сказал Крюков.
- А ежели по-хорошему?
- По-хорошему - ради праздника дороже положу.
- Хе… Кажи цену, - по-лисьи вытянулся Емелька.
- Дело тонкое. Надо подумать.
Крюков притворно наморщил рябоватый лоб. Емелька достал убранный мелким стеклярусом кисет, терпеливо крутил цыгарку.
- Хе… долго думаешь, господин вахмистр, верное слово, долго.
Крюков встрепенулся, положил на плечо Емельки грязную, в тяжелом наборе серебряных перстней, руку.
- Байду рыбы за Средний кут. Окончательно. А чтоб не обдурил, вышлю казака. С ним доедешь до Таганрога, а я встречу у Мартовицкого. Идет?
- Идет!
Ударили по рукам. Емелька вытащил из бездонных карманов три четвертушки легкого табаку и бутылку коньяку "три звездочки", подал вахмистру.
- От моей ватаги подарок казакам… Табачок асмоловский…
Крюков небрежно принял скромные дары. Емелька заюлил прищуренными глазами:
- Там Андрей Семенец ватажку новую собрал. Егора Карнаухова, слыхал? Хе… Геройская ватажка, кажись, не из нашинских. Слыхал я - рвать думают без уговору, да и дубок бедовый у них.
- Пересеку. У меня с такими разговор короткий, - пригрозил вахмистр. - Ты пронюхай-ка, где они сыпать собираются, а я их враз - на мушку.
- Постараюсь, - пообещал Емелька. - Нам за них расплачиваться радости мало.
25
Наступил день троицы - шумный престольный праздник. С утра над хутором и займищем плыл тягучий колокольный звон. Солнце поднялось невысоко, а над землей уже стояла мутноголубая пелена зноя. В переполненной церкви скопилась горькая от растоптанного чебреца духота. Молодежь украдкой покидала обедню, спешила за хутор, где расположилась ярмарка.
На выгоне, у самого края степи нестройными рядами выстроились палатки. В них уже шумел азартный торг, лилось ручьями вино. Наехавшие соседние хуторяне сидели на скамьях под душной тенью палаток, тянули песни. Тут же, обособясь, пропивали свою долю в добыче удачно поработавшие за ночь крутьки.
На полках и скамьях, сколоченных наспех, была разложена всякая всячина: дешевые конфеты, глиняные свистульки, разящая чесноком колбаса. Кумач, развешанный у палаточных входов, уже успел полинять на солнце. Разноголосо и хрипло ревели в распивочных палатках выставленные лавочниками для приманки граммофоны. У палаток, у лотков и лимонадных столиков - пестрая толпа, гомон, толкотня, пыль, зной..
Торговцы сырой подкрашенной водой - желтой, ядовито-зеленой, малиновой, с кусками льда, плавающими в стеклянных банках, наперебой зазывают истомленных жаждой людей. Воду подвозят бочками подводчики из хуторских колодцев, а кому сподручнее, - прямо из речки. Цена такого напитка недорогая - копейка за кружку.
Посреди выгона - вертящийся брезентовый конус нарядной карусели, пиликанье шарманки, рядом - огромный круглый шатер бродячего цирка, ревущий под гулкие удары барабана духовой оркестр, размалеванные рожи клоунов. Шумит, поет ярмарка, гуляет хутор.
Ярмарка сеяла дешевые соблазны, требовала денег на водку, на сладости, на наряды. Рыбаки осаждали прасола с восхода солнца, ожидая расчета. Егор и Аниська пришли, когда у конторы нетерпеливо переговаривалась вся ватага.
Контора была закрыта, на зеленых дверях косо лежал ржавый прут.
Завидев Егора, рыбаки загалдели:
- Егор Лекееич, иди тяни его, сомяку толстопузого. Пускай расплачивается.
- Папаня, я схожу к прасолу. Я его раскачаю, - выступил Аниська, встряхивая чубом и оправляя новую сатиновую рубаху.
- Иди, - махнул рукой Егор, - да гляди, не заволынь с ним.
Аниська снова переживал легкое бездумье, желание озорства. Мысль о спрятанной в сарае винтовке о которой знали только он, Панфил, и Васька, придавала ему смелости. Теперь он не боялся за дуб, не страшным казался даже сам Шаров.
На проложенных от калитки к прасольскому дому досках - неподвижные тени никнущих в зное акаций. С веранды, через запыленную листву дикого винограда, доносятся оживленный говор и смех.
Аниська остановился. Думал ли он быть у прасола после того, как избил Леденцова, сидел в кордегардии и ненавидел их всех смелой безотчетной ненавистью? Теперь он чувствовал робость и унижение, а ненависть притаилась. И все оттого, что перепутал карты хитрый Семенцов. Сначала думалось, - не знает прасол о новом должнике, о дубе, а все дела увяжутся через Семенцова. Теперь было ясно, - Семенцов очутился в сторонке, а расплачиваться с прасолом нужно самому.
Аниська поднялся по лестнице, толкнул дверку веранды. От обилия людей, сидевших за празднично убранным столом, он растерялся. Неожиданнее всего было то, что на него смотрел сам полковник Шаров. Аниська вспомнил серую мглу рассвета, выстрелы, унизительные побои вахмистра и угрюмо, нелюдимо осмотрел гостей. Краснолицый, затянутый в мундир подхорунжего, атаман Баранов перехватил Аниськин взгляд, наклонившись, сказал что-то сидевшему рядом помощнику пристава.
Аниська сдернул картуз, сказал хрипловатым, не своим голосом:
- Осип Васильевич, рыбалки расчету ждут. Отец просил уплатить деньги.
Прасол неверной походкой вышел из-за стола, церемонно поклонился гостям:
- Дорогие гости, прошу погодить.
Прасол и Аниська вышли на крыльцо.
Осин Васильевич был уже навеселе, добродушно хлопнул парня по плечу:
- Егоров сынок, кажись? Не узнал, истинный Христос. Замутили мне гости голову. Садись-ка.
Аниська и прасол сели на голый дощатый диван. Осип Васильевич, кряхтя и потирая лысину, начал:
- Какие нынче расчеты, паренек? Ведь праздник. Люди нынче богу молются да гуляют, а вы с расчетами. Так и передай рыбалкам - нынче никаких расчетов не будет. А твоему отцу велю выдать квитанцию, и того… кажись, половину денег. Все-таки Егор молодец…
Аниська встал, трепеща от злобы и готовности идти бунтовать ватагу.
- Нет, ты погоди, - словно угадал его желание прасол и простецки схватил за руку, - за батькой не ходи. Разве ты маленький и не другой в ватаге хозяин? Мне и с тобой надо привыкать дело иметь.
Прасол пьяно закрутил головой, нагнулся к Аниське и, озираясь на дверь веранды, захихикал:
- Бедовый ты хлопец, истинный Христос. Как ты тогда хлобыснул Гришку! Хе-хе… Молодец! Так их и надо, дураков. Ты только помалкивай. Погоди, я - сейчас.
Шаркая сапогами, прасол ушел в дом. Аниська сидел, не шевелясь. Лесть Полякина покорила его, обезволила. А доверие и обещание выдать в его собственные руки деньги приятно щекотали гордость.
Помахивая бумажкой, вышел прасол.
- Вот тебе, Анисим Егорыч. Тут про все обсказано: сколько за долг, сколько полагается за нонешнюю добычь. А вот тебе и половила денег. Перекажи рыбалкам, чтобы не беспокоились.
Аниська взял расписку и деньги. Руки его противно дрожали.
Прасол дружески полуобнял его, дохнул кислым запахом цимлянского.
- Нынче; хлопцы, не зевайте, истинный Христос. Видал, где Шаров? Он разрешил нам все троицкие праздники в запретном рыбалить. А потому пользовайтесь. Так и передай батьке: пусть выезжает сегодня в ночь. Ежели постарается, на процентах за дуб скидку сделаю. Истинный Христос! А теперь иди.
Прасол легонько подтолкнул Аниську с крыльца.
Аниська передал рыбакам слова прасола, вручил отцу деньги. Негнущиеся, словно деревянные, Егоровы пальцы медленно разглаживали расписку. Над ней молчаливо склонились ватажники. В расписке четко кудрявились выписанные Леденцовым цифры. Они прыгали, путались в глазах Егора и как бы глумились над желанием честно разделить ватажные паи. Нельзя было понять, сколько удержал прасол за дуб.
Егор роздал деньги, обвел ватагу вопросительным взглядом:
- Ну, как, хлопцы, крутанем нынче?
- Дело твое, Егор Лекееич, - сказал Илья Спиридонов. - По-моему, надо на ноги вставать, покуда Шаров в хуторе, а после трудней будет.
Все согласливо загалдели, только один Иван Землинухин сказал со злостью:
- Пошли они к идоловой матери, кровопийцы! Они с нас жилы тянут, а нам и празднику нету. Не поеду нонче, будь они, кожелупы, прокляты.
Повернулся и, сутулясь, зашагал прочь.
26
Ничто не напоминало в прасольском доме о браконьерской лихорадке, охватившей хутор. У самого Осипа Васильевича будто свалился с плеч тяжелый камень. Путина завершалась, крутийские ватаги старались, не покладая рук. Особенно радовала прасола удача ватаги Егора Карнаухова.
Уверенность в победе над хитрыми соперниками вселяла в прасола желание гульнуть напоследок, вызвать у хуторских богатеев зависть. А тут еще подошло сватовство Леденцова, Осип Васильевич дал, наконец, согласие выдать Аришу за счетовода.
Все церемонии по сватовству были проведены на скорую руку в тот же день троицы, по приходе хозяев из церкви. По старому обычаю свели зарученных, будто все еще не доверяя их обоюдному согласию. Ариша, давно привыкшая к жениху, взбалмошно фыркнула, и не успел Гриша откланяться будущему тестю и теще, увела его в сад.
За натянутой беседой сваты распили неизбежную в таких случаях полбутылку, Свахи были откровеннее, в незамысловатом разговоре скоро поведали о своих материнских печалях и радостях. К немалому удивлению женщин, не поскупился Осип Васильевич на приданое, щекотливый торг разбавил солеными рыбачьими прибаутками. Окончательно повеселев, всполошил жену внезапным решением справлять свадьбу на другой же день.
Засуетились свашеньки, заметая подолами пыль проулков, кинулись оповещать всех достойных людей хутора.
А к вечеру все смешалось в голубом доме.
Съехались гости из Рогожкино, из Недвиговки, Кагальника. Упитанные и важные, как павы, обвешанные золотыми побрякушками, жены прасолов и лавочников осыпали Аришу подарками, а умасленную лестью Неонилу Федоровну - пышными сдобными караваями и тортами.
Тесно стало гостям на веранде - перекочевали в комнаты, сдвинув ненужную мебель в угол. На широко раскинутых столах появились горы закусок; целые заставы бутылок и графинов с вином, наливками выстроились между блюдами.
Осип Васильевич разошелся вовсю: велел достать из погребов тончайших севрюжьих балыков, маринованных сельдей, выдержанной, пахнущей калеными орехами паюсной икры, выписанных из Керчи сардин и тюлек.
Румяные пироги, зажаренные целиком гуси - предмет ревнивых забот Неонилы Федоровны - покоились на расписных блюдах. А примятые гроздья квашеного прошлогоднего винограда и антоновка, моченая в мятном рассоле, утоляли жажду.
Чего только не было на прасольском столе! Любил шумнуть гульбой Осип Васильевич. Хотелось ему угодить важному гостю - полковнику Шарову.
Все время державший себя с достоинством и щеголявший изысканными манерами, Шаров сидел рядом со старым лавочником Леденцовым.
Помощник пристава дружески обнимал хуторского учителя и все время проливал себе на рейтузы клейкую вишневку.
Козьма Петрович Коротьков молча уплетал подкладываемые ему куски гусятины.
- Еще кусочек, Козьма Петрович. Кушайте, дорогие гости, - приглашала Неонила Федоровна, заботливо оглядывая гостей.
- А я вот… кг… сантуринского попробую, - икал помощник пристава и тянулся к пузатой бутылке.
- Господин учитель, а вы почему не кушаете?
- Благодарю, я ем.
- Ну и чего вы едите. Как малое дитё, ей-богу.
- А по-моему, господа, мы сами развращаем-с рыбаков… Да-с… Развращаем;- взмывал над столом резкий голос Шарова. - У нас нет с господами атаманами единодушия в действиях. Ушел рыбак на берег - концы в воду.
- Э-х… оставьте, полковник! - отмахивался помощник пристава. - И причем тут атаманы? Заповедные воды фактически вообще не существуют.
- Почему?
- Вам лучше знать, - насмешливо пожал плечами пристав.
Прасол залился вдруг мелким смешком, колыхая отягченным животом.
- Дорогие гости, и охота вам. Ну зачем вам сейчас заповедные воды? Бог с ними… хе-хе… Я вот хочу отблагодарить его высокоблагородие господина Шарова за непогнушание нами, за то, что он дает нам облегчение в рыбальских делах.
Прасол давно ждал удобного случая, чтобы сделать то, что с самого утра волновало его больше, чем предстоящая свадьба дочери.
- Неонила Федоровна, давай, голубушка! - проникновенно торжественным голосом распорядился Осин Васильевич.
Гости притихли, с любопытством следя за хозяевами. Неонила Федоровна, побледневшая от волнения, выхватила из-под фартука небольшое, покрытое парчевой салфеткой блюдо, подала мужу.
Держа блюдо перед собой, как святыню, запрокинув назад голову, Осип Васильевич пошел на Шарова, точно на матерого волка. Дойдя, он нагнул лысую голову, громко произнес:
- Ваша высокоблагородия! Прими от нашего прасольского гурта, от ватажных атаманов и заводчиков подарок!
Шаров встал, остановил на блюде важный самодовольный взгляд.
- Бери, батюшка! - хором закричали прасольские жены. - Бери, родимый!
Рука полковника потянулась к тарелке, взяла подарок - золотые филигранной работы часы и такой же портсигар. За неделю до праздника Гриша Леденцов съездил в Ростов, заказал ювелиру выгравировать на задней крышке надпись, смысл которой уже был выражен корявым языком Осипа Васильевича.
Шаров галантно раскланивался. Гости приветствовали его восторженными криками.
- Вот вам и заповедные воды! - хихикал на ухо Шарову помощник пристава. - Мне, небось, не подарили, а вам-с.
Полякин, Коротьков и кагальницкий владелец крупнейших волокуш Сидорка Луговитин улыбались теперь Шарову, как своему человеку.
- За правильный порядок в гирлах благодарим тебя, ваша высокородия. Бери, чтоб время на твоих часах сходилось с нашими, - бубнил Луговитин и подмигивал Полякину.
Коротьков фамильярно положил на плечо Шарова руку, сюсюкал:
- Тимофей Андрианыч, твое око зорко, твоя рука - владыка. С насими ватагами поступай по справедливости. За это тебе поцёт и увазение.
- А теперь - гулять! - крикнул Полякин и, выйдя из-за стола, скрылся в передней. Не прошло и пяти минут, как распахнулась дверь. Поглаживая бородку, Осип Васильевич ввел в залу двух наилучших хуторских гармонистов.
Столы сдвинули в одну сторону, образовав буфет с закусками и выпивкой. За стойкой приготовилась ублажать гостей разрумяненная, с засученными рукавами Даша. Шарову освободили почетное место под увешанным бумажными цветами портретом государя.
Словно телохранители, уселись рядом с полковником атаман Баранов и помощник пристава. Баранов все время молчал, бессмысленно строго вращая черными глазами, выпячивая грудь. Учитель уныло смотрел в пол и не отвечал на назойливую речь пристава.
Осип Васильевич носился по залу вихрем. В ногах его уже не было прежней твердости, но двигался он все еще легко.
- Дашенька, - приказал он горничной, - гармонистов не спаивать. Пускай выпьют церковного и - бог с ними. Играть-то им цельную ночь. А вам, дорогие гости, по чарочке сантуринского, чтоб прояснилось трошки в курене, а то, чую, мгла с гирлов напирает.
- Ну и прасол! Ну и Осип Васильевич! - восторгался маленький круглоголовый Коротьков.
- А теперь гопачка! - крикнул Полякин.
- Выходь на полдоски! - гаркнул, тараща осовелые глаза, Сидорка Луговитин.
Гармонисты, опорожнившие по граненому бокалу, сыгрывались, рокоча басами. От плясовой задребезжали окна, дрогнул спертый воздух.
Осип Васильевич оторвался от стула, подбоченясь, ударил каблуками в пол.
- Ходи, Сидорка!
Высокий и костлявый, будто нехотя, встал Луговитин, скрестив на широкой груди руки, медленно пошел вокруг Полякина.
На чесучевом жилете, обтягивающем впалый, не в пример полякинскому, живот, глухо звякала золотая с брелоками цепь. Словно прислушиваясь к ее звону, опустив нескладную лохматую голову, шел Сидорка мелким, спокойным, в такт музыке, шагом, и только четко темнела, наливаясь кровью, очерченная светлым воротом рубашки, чугунная от загара шея.
Обливаясь потом, Полякин плыл вокруг своего кагальницкого друга, как каюк перед громоздким баркасом. Мягко шикали, елозя по полу, подошвы сапог. Правая, в рыжеватой щетине, рука небрежно заложена за пухлый розовый затылок, левая - в кармане штанов.
Голоса гармоний обгоняли друг друга в бешеном ритме танца. Сидорка вытянулся столбом. Ноги его пронизала судорога отчаянной матросской чечотки, градом рассыпавшейся по гудевшей от восторга зале.
- Надбавь, Сидорка! - слышались возглас.
- Бей до костей!
- Эх-ха! Вспомним флотскую службицу! - ревел Сидорка.
- Не останавливай!
- Нилочка, выплывай утицей! - плачуще выдохнул Полякин. - Эх, господи-и!
Мокрое, распаренное лицо прасола скривилось в жалостливой гримасе. Казалось, не пот, а слезы катились теперь по жирным щекам прасола. Дышал он, как недорезанный боров, но не сдавался. Казалось, туловище и голова его давно умерли, скованные столбняком, а жили только ноги, настойчиво и яростно месившие что-то незримое на полу.
Кто-то во-время остановил музыкантов. Тяжело дыша, толкая друг друга и пошатываясь, повалили гости к столам. Гармонисты вытирали рукавами потные отупелые лица.
- Дай-ка им, Дашенька, сидру. Живо! - распорядился прасол и набросился на Коротькова: - А ты чего, Козьма Петрович, не поддерживаешь компанию? Чи у вас в Рогожкиной только польку-бабочку танцуют?
- Осип Васильевич не умею, крест святой, не умею, - упрямился Коротьков, - нозеньки мои болеюсие, не приведи господи… Луцце и не поцинать.
- Вместо муженька я станцую. Дружечки, сыграйте нам "По улице мостовой", - попросила жена Коротькова.
Белокурая и дородная, с густым, как на перезревшем яблоке, румянцем, выплыла она из-за стола, помахивая батистовым платочком, креня полный стан, заскользила по зале, ведя звонким голосом яркий узор песни: