32
В шалаше отсиживались, дожидаясь ночи, рыбаки. В расщелине между неплотно сдвинутых камышовых снопов посвистывал ветер. Зарывшись в тулуп, Аниська мрачно смотрел в косой просвет входа, видел, как стелется над займищем предвечерняя хмурая синь.
Над Доном, не утихая, колыхался грозный шум.
Аниська все еще не мог прийти к какому-либо решению. То хотелось вернуться в Рогожкино, снова отстаивать у Мирона Васильевича свое право на Липу, то, укрывшись в камыши, взять оттуда на мушку кого-нибудь из пихрецов…
У всех было такое же тягостное, как у Аниськи, раздумье, но никто не высказывал своих мыслей. И только когда пришел Малахов и сказал, что нужно ехать в Зеленков кут, все оживились и сразу ухватились за это решение.
В сумерки рыбаки покинули скачковое становище.
Объехав коши, свернули в узкий глухой ерик, долго кружили между берегов.
Только к полуночи, как по звездам определил тяжело шагавший рядом с санями Илья, выехали к просторному устью Дона.
Аниська и Малахов долго ходили по льду, приседая и прислушиваясь. Опытный слух Малахова ловил одному ему ведомые звуки. Наконец он остановился и решительно ударил ломом в звонкую бронь льда.
Через полчаса проруби были готовы. Пантелей, Игнат и Илья приготовились запускать сеть. Панфил и Васька с берданками в руках расхаживали в стороне, прислушиваясь и вглядываясь в сумрак.
Мороз сдал, воздух помягчел. В просветах между туч ярко горели звезды.
Спустя некоторое время первая тоня лежала на льду. Улов быстро погрузили в сани. Братья Кобцы вновь закинули сеть., когда Малахов предостерегающе известил:
- Хлопцы, двое по Дону бегут прямо сюда. Как видно, на коньках.
Аниська пригнулся, посмотрел в бинокль. В тусклом глазке раскачивались, будто танцуя, два удлиненных пятнышка. Аниська припал ко льду, - чуть слышный ритмичный звук, будто кто чиркал по стеклу, ногтем, коснулся его слуха.
Конькобежцы временами пропадали, сливаясь с темной кромкой береговых выступов, потом снова появлялись на светлом фоне реки.
В это время сумрак поредел настолько, что Аниська явственно увидел за плечами бегущих винтовки.
- Пихра, - сообщил он стоявшему неподалеку Ваське.
Лицо Васьки вытянулось.
- Тикать будем?
Аниська ответил спокойно, пряча бинокль.
- Нет. Нонче мы их подождем.
Крутии, вооруженные берданками, Аниська - винтовкой, редкой цепочкой оградили проруби.
Саженях в пятидесяти пихрецы остановились.
- Эн, кто там? Не сходь с места!
Аниська узнал голос вахмистра.
- Пущай подъедут, - обернулся он к Малахову. - Их двое, а нас шесть. Неужели не справимся?
- Такой уговор был, чтоб справиться, - ответил Малахов пряча за спиной берданку.
Вахмистр и тонкий, затянутый в шинель пихрец - это был Мигулин - подъехали к месту облова.
Устало дыша, вахмистр первым подлетел к Аниське.
- А-а, попался, заглавный круток! Вот когда я с тобой посчитаюсь!
Больше он не успел ничего сказать. Аниська, пятившийся назад, вскинул винтовку, выстрелил вахмистру в живот. Удивленно ахнув, Крюков скорчился, медленно слег на лед.
Мигулина враз окружили Илья и Кобцы.
- Братцы, родимые, не губите! - взмолился он, цепляясь за холодные руки рыбаков.
Аниська, задыхаясь, хрипел ему в лицо:
- А ты с вахмистром сколько рыбалок загубил? Подсчитать?
Мигулин всхлипнул, упал на колени.
Аниська ударил его в грудь прикладом что было силы.
Казак опрокинулся, смертно закатив глаза, хватая руками воздух.
- Прикончим его, - морщась, предложил Пантелей Кобец..
- Вяжи его, Анисим…
Аниська привязал к ногам Мигулина веревку.
- Окунай! - распорядился Малахов..
Пихреца опустили в прорубь. Панфил, царапая костылем лед, стоял у соседней проруби, ловил багром веревочную петлю. Мигулина протянули подо льдом. Окоченелое тело пихреца в облепившей его мокрой шипели на минуту вынырнуло.
- Братцы! - пронесся над затоном умоляющий хрип.
Пихрецу дали отдышаться, потом Аниська снова потянул за веревку. Еще раз голова Мигулина, безжизненно болтаясь, зевая раскрытым ртом и захлебываясь, показалась из черной, как смола, воды.
Чтобы не делать лишнего шуму, ударили Мигулина прикладом в темя, и туда же, в прорубь, столкнули вахмистра.
Легкая седая тучка надвинулась на гирла, заслонив, свет звезд. Запорошил снег, укрывая подмерзающую на льду темную лужу крови. А через полчаса к месту расправы подъехал верховой. Он долго кружил вокруг проруби. Конь пугливо всхрапывал, потом, пришпоренный всадником, поскакал по направлению, к скачковому становищу.
33
По обледенелому взморью, до самого Таганрога крутии ехали, безжалостно нахлестывая запаренных лошадей.
Аниська бежал впереди на коньках, с нетерпением ища воспаленными глазами желанные, как никогда, огни города.
Устало двигая ногами, старался не отступать от него Васька. Лицо его все еще чернил страх, немое изумление застыло в округленных глазах.
- Анися, застигнут нас. Згинем мы, а? Вот и убивцы мы, - бормотал он.
Аниська приостановился. Чуждо, отдаленно прозвучал в утренней тишине его голос:
- А ты думал как? Клин клином вышибают… Слыхал?
Сдвинув на затылок треух, снова налег на коньки.
Остальной путь бежали молча. Сквозь туманную завесу утра встали неясные очертания города. Крутии повернули вправо, направляясь на пригородный поселок.
- Остановимся у Пети Королька, - будто ничего не случилось, закричал с саней Малахов, - а рыбу сейчас же к Мартовицкому.
- Больше некуда, - басом откликнулся Илья.
- Ребята! - снова привстал на санях Малахов. - Что случилось в эту ночь, - аминь! Понятно?
Никто ему не ответил.
Петя Королек, старинный крутийский приятель, всегда готовый приютить даже незнакомого рыбака, встретил крутьков с веселой приветливостью. Это был подвижной человек с круглым, всегда жизнерадостным лицом, хитро прищуренными веселыми глазками. Щетинистые белесые усы его торчали, как у кота, и всегда шевелились, придавая лицу озорное, смешливое выражение.
Королек отворил зеленые резные воротца, впустил крутьков во двор.
- Ах вы, жулябия, сукины дети. Вижу, прямо с шаровских именин нагрянули. И с добычей… Яков Иванович, за водкой посылать, что ли? - хихикал он, помогая заводить под навес мокрых, исходивших паром лошадей.
- Посылай, Петя. Назяблись, аж маменьке на том свете холодно, - мрачно заявил Малахов.
Аниська с удивлением вгляделся в его спокойное лицо.
"Как в айданчики поиграл", - подумал Аниська, устало жмуря сонные глаза.
- Ты чего? - как бы угадывая его мысль, спросил Малахов.
- Я… так, - смущенно пожал плечами Аниська.
- Смотри, - полушутливо погрозил пальцем Малахов, - сговаривались дружно, а теперь икру метать нечего.
- Я не боюсь. На мне больший грех, - задорно тряхнул Аниська чубом.
- То-то, крутийские атаманы носы не вешают.
Аниську слегка покоробила проницательность Малахова; он и впрямь, помимо своей воли, недоумевал, как мог он проявить в расправе с пихрецами столько жестокости. Только теперь, когда злоба утихла, он чувствовал тяжесть, смутную и навязчивую.
Чтобы сбросить ее с себя, Аниська стал думать о том, что он все-таки крутийский атаман и что нужно держать себя как-то особенно солидно и непоколебимо. В дом он вошел, важно неся огрузнелое от усталости, будто чужое, тело. Небрежно поздоровавшись, развалился на табуретке, угрюмо оглядывая обставленные на городской лад, с геранями и фуксиями на окнах, комнаты.
Петя Королек услужливо торопился, готовясь к гульбе. На столе уже выстраивались винные бутылки, бодро гудел медный сияющий, как солнце, самовар. Один из многочисленных корольковских сыновей, промышлявших в городе извозом, красивый, розовощекий малый, старался во всем угодить гостям.
- Лошадей, когда простынут, напой обязательно, - приказал ему отец и озорно пошевелил усами. - Да к Мартовицкому сбегаешь, скажешь: приплыла, мол, рыбка.
Через час гостеприимный домик захлестнула бесшабашная крутийская гульба. Махорочный дым серым облаком висел под потолком. Фальшивя, пронзительно взвизгивала в могучих руках краснощекого парня гармонь.
Аниська сидел рядом с Малаховым, устало щурясь. С похудевшего лица катился грязный пот. На смуглой шее судорожно билась упругая жилка.
Пьяно икая, Аниська бил кулаком по столу.
- П… Петро Сидорович… П… продадим с Яковом Ивановичем рыбу - будем гулять неделю. Хочешь?
- А чего нам, Анисим Егорыч, гуляй себе и гуляй. На свои пьем, не на чужие, - подмигнул Королек, чокаясь с Аниськой полным стаканом.
- М-мне все равно… все равно, - продолжал бессвязно твердить Аниська. - Вася… друг…
Васька, польщенный вниманием друга, протягивал к нему красную, в кровоточащих ссадинах ладонь.
- Держи руку, Анися.
- До тюрьмы, до скорого свиданья, Вася. Тюряги нам с тобой не миновать. Ха-ха-ха…
- Тссс, - прикладывал Малахов палец к губам.
- Чего… ну… ч-чего? - блуждая глазами, раскачивался всем телом Аниська.
И вдруг, упав головой на залитый водкой стол, скрипя зубами, простонал:
- Липа-а! Где же ты скрылась, звездонька! Батя… Батя-я-а-а!.. Выпил бы и ты сейчас со мной на панихиде по вахмистру…
Время таяло незаметно в пьяном угаре. Продав Мартовицкому рыбу, Илья и невозмутимо спокойный Малахов принесли выручку, купили еще водки, решив гулять до следующего утра.
К полуночи огонек лампы чуть мерцал сквозь пелену табачного дыма и пыли. Не продохнуть стало от тяжких запахов водки, распотевших тел. Гармонь хрипела и захлебывалась. Оттопырив губы, молодой Корольков вслепую нащупывал лады, наяривал "казачка".
Подбоченясь, отбивали чечотку братья Кобцы. Потом нескладно пели родные украинские песни, под конец затянув буйную крутийскую.
И снова, как в памятный день, когда сидел Аниська у Семенцова и ждал случая попросить у него денег на справу, томился он знакомой, больно щиплющей за сердце тоской.
Только теперь сидел он за столом, как заводчик, как хозяин ватаги. Теперь были у него и дуб и волокуша, были деньги, но не было удовлетворения и радости. Наоборот, он ощущал только душевную пустоту.
Пошатываясь, вышел Аниська во двор, опустился на ступеньки крыльца.
Над городом нависало обагренное огнями недалекого завода пасмурное небо. Аниська смотрел на зарево заводских огней и не мог представить себе, что делали в нем люди: жизнь на заводе казалась ему таинственной и непонятной. Сознание его вдруг прояснилось, и он поймал себя на мысли о том, как мало видел он, как мало знает. Ясным и понятным было только - рыба, гирла, тупая ненависть к некоторым людям, мешающим ему жить. Дальше - темень непроглядная. Закрыты пути, и неизвестно, как пробраться к ним, кто откроет их… Вот песня, ветер, веющий с моря и пахнущий снегом, - это понятно.
Аниська с любопытством смотрел на огни завода. Высокий тенор Пантелея звенел за окном отчаянно. Казалось, он вот-вот оборвется - так трудна и бесконечна была нота.
В первый раз Аниське стало тяжело слушать пение: он отошел к сараю, где стояли лошади. Но и в сарае настигала его песня:
Мы исправим себе дуба,
Парус в семьдесят аршин,
Бродачок с кляча в кляч новый
На сто двадцать пять правил,-
пел, надрываясь, Пантелей Кобец. Аниська подошел к воротам.
За ним незримо тянулась песня, как бы повествуя о напрасном молодчествс.
Ты, заводчик, будь героем,
Осмотри свой дименек,
Поверни слева направо,
Чтоб не лопнул румпелек,
Мы заедем до Дворянки,-
Там сазан, сула кипит…
А в нас, братцы, сердце ноет
Сердце ноет, грудь болит,
Дуба рыбы мы наловим,
В Таганрог её свезем,
Там всю рыбу мы загоним,
Дуба нового польем.
Облокотившись на влажные планки забора, Аниська терпеливо дослушал песню. Ветер трепал его чуб, холодил лоб. Хмель медленно покидал его. Аниське вспомнились смерть отца, горе матери и глаза остро защекотала слеза… Потом проплыли в памяти дни раздумья, нерастраченная, мгновенно вспыхнувшая любовь к Липе, обидный отказ Мирона Васильевича, расправа с вахмистром.
"Вот убил вахмистра, а жизнь какой была, такой и осталась", - равнодушно подумал он и отошел в глубь двора.
Его остановил странный глухой звук. Он обернулся и, сам не зная почему, попятился в тень. То, что он увидел, поразило его, как внезапный блеск молнии. В калитку один за другим, давая друг другу знаки двигаться тише, просунулись пристав и двое полицейских.
С минуту стоял Аниська, оберегаемый тенью. Вместо того, чтобы бежать в дом и предупредить товарищей, он бросился к саням, стал глубже засовывать под смерзшиеся сети оружие.
Полицейские взошли на крыльцо, бесшумно нырнули в дом. Схватив коньки; Аниська выбежал за ворота. Неосвещенная окраинная улица поглотила его. Без шапки, в одной рубахе, спотыкаясь, торопливо шагал он, не сознавая куда.
Несколько раз он перелезал через какие-то заборы, отдыхал, сидя на снегу. Наконец выбрался на широкую, залитую газовым светом улицу. Улица вела в город. Аниська понял, что здесь его могут увидеть, и свернул в переулок.
…Сойдя к морю, он подвязал коньки, ехал долго, не зная времени, не чуя усталости. Хмель окончательно прошел. Изредка Аниська останавливался, жадно глотал снег. Теперь он обдумывал все пути, которые могли бы увести его от ареста, и не находил их. Город пугал его; города Аниська не знал. Оставались хутора, немногие друзья-крутии - мир знакомый и родной с детства. Но мир этот становился все теснее, и Аниська испытывал такое чувство, будто его втиснули в медленно сжимающиеся огромные тиски…
Отдыхая на льду, он начинал мерзнуть; особенно холодно было голове. Он вскакивал и снова бежал вперед, держась берега. Изредка навстречу попадались рыбачьи обозы. Он объезжал их, слушая замирающие в тумане мирные голоса людей.
Так доехал Аниська до хутора Мержановского. Здесь он вспомнил о Федоре Прийме. О добром украинце, выручившем отца на торгах, Аниська помнил всегда, не раз встречался с ним в море и теперь решил обратиться к нему за советом.
Морозный туман окутывал разбросанный по взгорью рыбачий хутор. Окончательно изнемогая, Аниська выбрался на крутой каменистый обрыв. В крайних хатенках уже светились огни.
Дыша теплым запахом махорки, спускались к морю молчаливо-медлительные рыбаки.
Аниська спросил у одного из них, где живет Федор Прийма. Ему указали на веселый, зажиточного вида, домик, стоявший на самом краю обрыва. Дрожа от озноба, Аниська постучал в окно.
Впустил ело сам хозяин, осмотрел добродушно и недоуменно.
- Ты кажи, хлопец, сущую правду, - говорил, он, усаживая Аниську возле жарко натопленной печки, - откуда ты такой легкий?
- Пихра захватила в море. На подледный выехали мы с Малаховым и напоролись, - хрипел Аниська, еле разжимая черные губы.
- Все забрали? - участливо спрашивал Прийма. - А остальные где?
- Забрали все, а крутни на Таганрог ударились, - сам удивляясь своей ненужной лжи, отвечал Аниська.
Прийма задумчиво поглаживал пышные усы, огорченно качал головой.
Выпив смешанной с перцем водки, Аниська завалился на печку и проспал до сумерок.
Арестовали его на другой день. Полицейский Чернов, шедший вместе с облавой по хуторам, связал Аниське руки, подталкивая в спину ножнами шашки, вел через весь хутор, а потом, усадив в сани, всю дорогу держал в левой руке конец смоленой веревки, а в правой - обнаженную саблю.
Атаман Хрисанф Савельевич Баранов лично проводил арестованных крутьков - Аниську, Панфила, Илью, Кобцов, Малахова - до станицы Елизаветовской, а оттуда - в новочеркасскую тюрьму.
Часть вторая
1
Три года прошло с тех пор, когда ватага Аниськи Карнаухова в последний раз отгуляла в заповеднике Нижнедонья. Три раза весеннее половодье ломало в гирлах лед и уносило в море вместе с льдинами рыбачьи снасти. Не раз гудели низовые штормы, опрокидывая острогрудые дубы и баркасы, а вместе с ними тонули в Азовском море и рыбаки.
Не одна осиротела семья. Вместе с илом и прелым камышом не один утопленник прибивался к плакучим вербам, что стоят у Мертвого Донца, опустив ветки свои в зеленую тинистую воду.
Неторопливо тянулась жизнь, пока не подстегнула ее первая мировая война, не выхватила тысячи людей из насиженных мест, не вырвала с корнем, как вырывает и ломает деревья внезапно налетевшая буря.
Притихли, словно прижались к земле, рыбачьи хаты, заросли травой дворы, осыпались трухой заброшенные ловецкие снасти. Некому стало подновлять их, купать в пахучей смоле, вывозить на шумные весенние тони. Опрокинутые каюки валялись на берегу облупленными колодами, точили их червяк и осенние дожди.
А хозяева их мокли в окопной сырости, умирали на чужой стороне.
На Дону и в гирлах попрежнему стояли охранные кордоны. В бревенчатых шалашах дичали от скуки и одиночества верховые казаки, изредка объезжая заповедники. Так же покачивался на причале у хутора Рогожкино сторожевой катер "Казачка", только разъезжал на нем не Шаров, а кутила и бабник есаул Миронов. Но стало тихо и в гирлах; лишь изредка гремели в камышах и на взморье выстрелы; все реже приходилось пихрецам гонять крутиев по веселой Кутерьме, по Дворянке, по Забойному; все меньше становилось охотников порыбалить в запретных водах.
Примолкла жизнь и на рыбных промыслах. На дверях многих сараев и ледников прасола Полякина лежали пудовые заржавленные пруты; чертополох и репейник буйно разрослись там, где земля годами утаптывалась коваными рыбачьими сапогами, стонала от зари до полуночи под колесами подвод. В коптильнях и засольнях кое-как работали согбенные горем солдатки да молчаливые старики.
Осунулся и как бы ниже стал и сам хозяин промыслов Осип Васильевич Полякин. На оплывшем лице его залегли морщины, а зеленоватые умные глаза глядели из-под козырька слинялого картузишки тревожно и сердито. Казалось, прасол все время прислушивался к тишине, объявшей промыслы.
Появляясь на рыбных заводах, он останавливался где-нибудь в безлюдье и подолгу смотрел на займище, по-стариковски горбясь и заложив в карманы руки. Не совершив обычного обхода своих владений, уходил, домой и не показывался неделями.
В торговых делах Осипа Васильевича верховодил теперь новый компаньон - Григорий Леденцов. Вместе делили они барыши и жили мирно. Бывший счетовод огрубел, отпустил бороду, ходил в высоких смазных сапогах и ватном пиджаке, сыпал забористой руганью. Была в нем отцовская хватка: каждую копейку вгонять в смелый оборот. В канцелярии Осипа Васильевича появились еще не виданные банковские счета и векселя. Видимо, впрок пошло Грише Леденцову коммерческое образование: ловко повел он денежную игру, став известным в среде таганрогских финансистов.