Уже высвечивало по рюмкам вино, и Оля, пробуя на вкус шипящую с пламени яичницу, ойкала, когда пришли Барковы - Неля и Володя, до смешного одинаково худосочные. Завидя их, Женя весь просиял: Барковых он любил давно и преданно, особенно Володю. Вместе они кончили училище и уже несколько лет вместе работали.
Барковы тоже принесли вина. После первой рюмки дружно принялись есть, после второй запели.
Саша запела тоже, и ей привиделся просторный за Мостками луг, догонячки с Андрейкой по высокой овсянице. Не стало ни комнаты с зеркалами и жаркой люстрой, ни стола, ни застолья.
- Дружнее, ребята, дружнее! - из далека-далека слышался Олин голос. Песня тянулась нестройно. - Может, другая пойдет лучше?
Стали перебирать, какую бы песню спеть, но любая песня кем-нибудь да отвергалась по причине старомодности или же потому, что надоела по прошлым вечеринкам.
- Опять он со своей "Рябинушкой". Может, еще "Репку" затянешь? - вскричала Оля. - Саша, ну до чего ж твой Женька… он законченный, как бильярдный шар. Уж лучше давайте станцуем. Где магнитофон?
Тучными бедрами она стала раздвигать кресла, толкать к дивану стол; лицо ее пылало жаром.
А у Саши перед глазами все стоял неохватный луг. Убирая со стола посуду, она уронила тарелку, и - вдребезги.
- К радости! К счастью! Го-рько! Целуйтесь, Владыкины! Вы приехали из деревни - это все равно что из свадебного путешествия. Ах, вы стесняетесь? Тогда буду целоваться я. Ма-акс, Максимушка мой милый, давай сюда свои крашеные усы.
"Вечно-то распрыгается наша Оля. Зачем?" - рассеянно подумала Саша и стала вглядываться в каждого как бы заново. Что бы ни начал кто-нибудь говорить, она уже вперед знала все остальное. "Макс, ты опять пускаешь мне в лицо дым". Сейчас Оля добавит: "Какое идиотство, или ты не понимаешь?" И ведь точно: Оля сказала именно это, слово в слово…
"Я становлюсь привередливой. Может, я старею?" - подумала Саша.
- Макс, милый ты мой Максимка, кой черт навязал тебя на мою душу?
А через минуту Оля уже плакала. Возле нее заувивались Макс и Женя, поднесли ей холодной воды, но Оля, капризничая, повторяла одно и то же: "Уйдите, уйдите, уйдите!"
И тут Саше подумалось, что все это было у них вот так же и десять лет назад, и двадцать, и сто. И самой-то ей, Саше, не двадцать семь, а уже пятьдесят семь, а то и целая сотня.
- Ребята, милые, мне отчего-то нездоровится сегодня. Может, выйдем погуляем на воздухе?
Тут все вспомнили, что пора спать, и разошлись по домам.
А Саша опять подумала: может, она стареет? Закрывая дверь за гостями, она подумала, что завтра после долгого перерыва пойдет опять на работу, и этим утешилась.
3
Полумесяцем изогнулась аллея узкоплечих пирамидальных тополей. Ходить этой аллеей все равно что ходить по светлому коридору с высоким потолком и длинными вытянутыми окнами: столько простора над головой, свет, торжественность. Радоваться бы на такой аллее, но ходят по ней все больше с хмурыми лицами: к хирургическому корпусу, к присадистому, даже с виду тяжелому зданию, ведут эти красавцы тополя.
Сашин путь лежит мимо них. Корпус нервных болезней, где она работает, затерялся в глубине больничного двора, за акациями и сиренью. За отпуск Саша крепко соскучилась по всему знакомому и пришла на работу раньше положенного часа, чтобы на обширном больничном дворе увидеть все перемены, какие всегда случаются, если уезжаешь надолго. Она даже выбрала для себя не асфальтовую аллею, прямую и короткую, а земляную тропку и шагала по этой тропке расслабленно, неторопливо и осматриваясь вокруг. Но тут наперерез Саше из-за куста выскочил человек в больничной пижаме. Он глянул на Сашу мельком - как смотрят на досадную помеху и сейчас же скрылся. Саша улыбнулась про себя: беглец! Знакомая картина…
Больничные запахи в корпусе показались Саше необычайно резкими, а потолки - ниже. И только в сестринской ничего не изменилось. Годами на том же месте стоял, рассохшийся шкаф, годами тускло отблескивал со стены осколок зеркала. И годами, вываривая шприцы, булькала на электрической плитке вода.
Увидев Сашу, с притворной радостью взвизгнула Люся Трушина, палатная сестра, холостая девушка. А старшая сестра Таиса оглядела Сашу с головы до пят.
- Вернулась? Вот и слава богу, все будет полегче.
Слышала ли Саша новый анекдот про медиков? Ну тогда, мол, послушай. И пока Саша прибирала в своем столике, Таиса, сама себя поощряя смехом, рассказала две непристойные истории… Говорили, что в свое время Таиса была худенькой и резвой, но теперь в это не верилось. С годами фигура ее раздалась, живот отяжелел, и ходила Таиса по больнице с важностью теплохода.
Глянув на себя в осколок зеркала, Саша бодро изготовилась к делу - разносить лекарства и кислородные подушки, отсчитывать порошки и записывать назначения врача.
В десятой палате зажились двое, оба шоферы, оба с простуженной поясницей. Они обрадовались Саше, и она им тоже обрадовалась. Все другие в ее палатах были новые. Тот, которого она встретила - беглец-то! - тоже оказался у нее, в восьмой палате. Сидя на койке, он мельком взглянул на Сашу и углубился в свое дело. На коленях у него лежал какой-то планшет не планшет, плоский ящик с прорезями и белыми кнопками. Человек нажимал пальцем на кнопку, внутри ящика что-то срабатывало, щелкало, и он смотрел в прорезь.
"Сторожев", - прочла Саша на его бирке. И чуть ниже латынью - диагноз.
Вокруг него на постели и на тумбочке - листы бумаги со столбцами слов и цифр; толстая тетрадь и книги лежали вразброс, таблетки положить некуда, и Саша спросила, где ей оставить лекарства.
Он неохотно оторвался от своей щелкалки. И хотя смотрел он очень внимательно, Саша была уверена, что он ее не увидел: взгляд его был неосмыслен, он был там, в своем деле.
И потом сколько ни заходила, сколько ни заглядывала Саша в восьмую палату, Сторожев сидел в той же позе - со свешенными на глаза волосами и с этой щелкалкой на коленях. Перед обедом его пригласили к телефону, и она слышала, как он твердил в трубку: "Так и передай шефу: в Жаксы-Гумар еду сам, и только сам, понятно?.. Это мое дело… О, да ты меня, оказывается, плохо знаешь: сбегу - и все дела".
Потом к нему приехал толстый очкарик, и они о чем-то спорили на скамейке под окном, и опять Саша услышала это нерусское слово "Жаксы-Гумар".
Сторожев и на второй день сиднем сидел, и на третий. Сидел, что-то записывал и без конца щелкал.
"Дни и ночи работает, так и в самом деле можно свихнуться… Что у него за щелкалка? Для чего она?"
Сама того не замечая, Саша смотрела на Сторожева все чаще, и вот однажды, приглядевшись, подумала, что где-то она его видела.
"Кого он мне напоминает?.. Ой, что это я остановилась на пороге? Больные сейчас же что-нибудь подумают. И обязательно нехорошо подумают".
Разносила обед, отсчитывала порошки, а думала все о своем: где она его видела?
"Он же вылитый Трофимыч! - как будто бы сказал в ней однажды кто-то, но сейчас же стал возражать: - Да нет! Не должно быть… Не похож".
И снова, прохаживаясь коридором, она замедляла шаги перед восьмой палатой, заглядывала в угол к окну, где его койка, неслышно заходила в палату и тайно высматривала Сторожева всего - и спереди, и со спины, и сбоку. Какой уж там Трофимыч! Тот большой, весь литой, ровный. А у этого плечи хотя и не узкие, но сухие. У Трофимыча ладони вроде лещей - круглы и увесисты, а у Сторожева они тонки и длиннопалы. Этот волосом темен - Трофимыч белобрыс. Ничего общего! Однако стоило выйти, как опять начиналось это непонятное: Сторожев и Трофимыч совмещались в одно. Саше даже подумалось однажды: заговори Сторожев, и первое, что она от него услышит, это любимую присказку Трофимыча: "Леший тя подмикитки".
В тот день перед уходом домой Саша узнала о Сторожеве все, что можно узнать из истории болезни: сколько ему лет и где он живет, что у него за работа и как давно он болен.
4
Утренний обход шел своим порядком.
- Что-то вы, дорогой товарищ, того… С вашим заболеванием поаккуратней надо. Травма черепа есть травма черепа, пускай и старая. Встаньте-ка.
Сторожев встал, и рядом с ним сухонький старичок Филипп Николаевич показался и вовсе маленьким.
- Пятки вместе, носки тоже вместе. Закройте глаза, руки вытянуть перед собой.
Сторожев усмехнулся: знакомая, мол, волынка. А Филипп Николаевич между тем глянул на тумбочку, заваленную книгами, и усмехнулся тоже.
- Нынче все в науку подались! Мода века…
- Ругать науку - тоже мода века.
- Я не против ученых, не против. Только не слишком ли много их нынче?
- Их слишком мало, доктор!
Потом у них произошел короткий спор-перепалка. Филипп Николаевич - они, мол, ученые эти ваши, на горе человечеству атомную бомбу изобрели. А Сторожев ему - вот и хорошо, говорит, что изобрели. Саша тут даже головой покачала - гляди-ка дерзкий какой! Все у него наперекор…
- Бомба эта опасная игрушка, никто не спорит. Но она же и отрезвитель хороший… Для горячих голов!
Филипп Николаевич слушал, согласно кивал, а взгляд его поскучнел, он глядел на собеседника все строже.
- Саша, покажите-ка больного окулисту еще раз. Мне не нравится его глазное дно. И вот еще что - заберите его бумаги, снесите их под замок. И эту балалайку унесите тоже.
Сторожев попытался было отстоять свою "щелкалку", но Филипп Николаевич был неумолим.
- Никаких книг, никакой балалайки, никакой писанины. Из передач - крепкая мужицкая еда. Лежать и думать о футболе…
Сторожев смиренно кивал врачу, но Саша видела, что смиренность его - притворная! Пока он с Филиппом Николаевичем вот так - то явно, то скрыто - пререкался, Саша успела разглядеть его хорошо. Лицо его ужасно неправильным оказалось - с кривым носом и неровными по высоте бровями; глаза у него зеленые, а улыбка очень молодит его; при быстром разговоре Сторожев слегка заикается. А какие беспокойные у него руки! Когда Саша собирала его бумаги, эти руки барабанили по тумбочке, шарили в карманах, как потерянные.
И, глядя на эти нервные длиннопалые руки, Саша еще раз удивилась: с чего ей вздумалось сравнить его с Трофимычем? Ничего общего! Эту похожесть она придумала сгоряча, вопреки здравому смыслу. Но для чего?
5
Сестрам, которые помоложе, больные любят говорить любезности. Поначалу их комплименты кружат голову, однако довольно скоро надоедают, и их пропускаешь мимо ушей.
В свое время Саша Владыкина все это пережила. Однако после возвращения из отпуска комплименты сыпались на нее со всех сторон, валом валили, и под благодатным дождем этой полуистины-полулести Саша и вправду стала замечать, что с нею словно бы началось что-то новое или же повторяется очень-очень знакомое, но такое давнее, что успело забыться. Ловчее облегал плечи халат, легче стала походка. Разносила ли больным лекарства, сопровождала ли на обходах врачей, она мысленно подгоняла себя и всех: "Скорее! Ну скорее, что ли! Опять этот Петров собрал вокруг себя консилиум, вечно-то он плачется!"
И вдруг спохватывалась: "А куда я, собственно, спешу? Отчего меня носит, как ветром былку?"
И однажды Саша подкараулила, куда это она все время спешит. Едва случалась свободная минутка, она почти бегом помчалась к белому своему столику в сестринской. Крутнула ключом, выдвинула нижний ящик - и вот они эти его бумаги. Осторожно, опасаясь, что не попадет на табурет, Саша присела и прикрыла рукой глаза.
- Ну чего ты там копошишься? - осердилась Таиса, старшая сестра. - Лекарства разносить пора!
- Отпусти меня, Тане Федоровна, домой. У меня отчего-то все из рук валится.
- С Женькой, значит, поцапалась! Ладно, иди, а завтра меня подменишь.
"Сторожев… Неужели? - думала она по пути домой. - Нет-нет!"
Ни о чем она с ним не говорила, ничего она о нем не знает, а стало быть, все пустое. "Это семнадцатилетних завлекают глазками, а мне-то уж…" Она попыталась вспомнить, какие глаза у Сторожева, но как ни старалась, не только глаз - лица его вспомнить не могла.
"О чем же тогда разговор? Это какой-то шальной случай, затмение ума".
Но сейчас же снова и снова вспоминались ей счастливые минуты, когда, торопясь-горячась, она подходила к своему корпусу, накидывала на ходу халат и летела из раздевалки наверх, надеясь встретить Сторожева еще в коридоре. А потом - притихшая, ощущая в груди холодок, заходила в восьмую палату, старалась не смотреть на него, но видела только его.
Ей захотелось посмотреть, где он живет.
От трамвайной остановки к его дому шла она украдисто, словно бы кто-то мог догадаться, куда это она идет и что при этом думает. В незнакомый подъезд вошла, чуя в висках невнятный тук, как от вина.
Вот она, его дверь, - обычная, не лучше и не хуже любой другой. Саша замедлила против нее шаги, прислушалась и едва удержала себя, чтоб не потрогать дверную скобу. Потом - не стоять же перед дверью! - она поднялась на площадку между этажами и остановилась у окна. Прямо перед нею стоял планетарий, голубенькое строеньице с куполом. "А что за этим куполом?" - и поднялась этажом выше.
Так, с этажа на этаж поднимаясь, взошла она до чердачного помещения и отсюда залюбовалась на крыши. С печными трубами - то длинными, то присадистыми, с вителью антенн, голубые, зеленые, розовые, холодного цинкового литья и цвета земли - крыши устилали собой все пространство впереди. Они лежали ровно, сплошь, по ним, казалось, можно было гулять так же привычно и просто, как по лугу или по площади или полевой безлюдной дорогой.
…"Отчего этот парень так на меня смотрит? Он что, догадывается, где я была? А вон и другой посматривает с ухмылочкой. Может, я задумалась и о чем-то проговорилась?.. Боже, как много народу, некуда деться". И вышла из трамвая, не доехав до дому.
Но и на тротуаре были все те же люди-люди-люди. И все толпятся, идут туда, идут сюда, встречаются и обгоняют, задевают плечами и сумками, заглядывают тебе в глаза. И чего бы им заглядывать? Может, у меня на лице сейчас что-то такое, о чем догадается и Женя? Нет, сейчас я домой не могу.
Кривая немощеная улочка привела ее на окраину, к кладбищу. Могилы без оградок и памятников, покосившиеся трухлявые кресты, и вдруг часовенка с золоченым крестом, возле которой паслись куры.
Саша привалилась спиной к ветелке, ветелка, качаясь, тихо поскрипывала, пошумливала листвой, навевала сладкую грусть. Интересно, что сейчас делает Сторожев? Заскучал он без своих бумаг и без щелкалки. "И вот опять я о нем… Зачем? Такое случается, говорят, только в недружных семьях, а мы-то с Женей… мы ведь живем хорошо, и я его люблю. Ведь люблю?" И вдруг забеспокоилась, а еще через минуту ее охватила паника. Саша уже готова была бежать снова в город, на люди, но тут из часовенки вышла старушка с ситом: "Гульки, гульки, гульки". На ее зов из-под карниза часовенки, из-за ограды и отовсюду налетели голуби. И пока птицы клевали, а старушка сеяла им пшено и хлебные крошки, о ее ноги все время терся дымчатый котенок. Он и убежал следом за хозяйкой в часовенку, играя на ходу и подпрыгивая. Это Сашу развеселило, и домой она шла успокоенная.
- А я тут пельмешки катаю!
Без майки, в комнатных шароварах, Женя вышел навстречу с румянцем в обе щеки.
- Жень, давай куда-нибудь сходим.
- Может, для начала ты хотя бы прикроешь дверь?
- В кино. А еще лучше, в парк, на качели. Там еще самолет есть…
- Что это с тобой? Новое дело!
- Женечка, милый, мы каждый день что-то теряем.
- Ну уж! Мы живем как все. Может, не лучше, но и не хуже других.
- Что мне другие? Мне не нравится, как живем мы. Каждый день все одно и одно, все одно и одно. Ну давай что-нибудь придумаем, а? Знаешь что, пошли в ресторан!
- Вот это да! Замашечки…
- А что? Мы так давно никуда не ходили.
- Да ведь в субботу на дне рождения у Володи - забыла? Сейчас я кликну Нечаевых - давай?
- Нет! Говори: идешь со мной или не идешь?
- Интересно…
Он откинул голову к стене, оглядел жену с расстояния.
- Хорошо, тогда я иду одна. Вернусь нескоро.
Вернулась, однако, минуты через три, не дойдя и до соседнего дома. Женя встретил ее усмешкой.
Не набросив на плечи домашнего халата, не скинув даже туфель, она выдвинула из угла на середину комнаты зеркало, а на его место загнала телевизор. Под оттоманкой что-то скрежетало, драло пол, но Саша и ее передвинула на другое место. Очередь дошла до шкафа.
- Ты что, рехнулась?
Привалясь плечом к стенке шкафа, Женя наблюдал за Сашей вприщурку.
- Не мешай! - оттолкнула его жена.
Но сдвинуть шкаф она оказалась бессильна, и от бессилия своего вдруг заплакала.
- Что с тобой, Саша?
- Отойди-и!
Ткнувшись в подушку, она стала плакать все горше и все безутешней.
Женя стоял над нею потерянный.