- Это голубка. Смотрите, - двумя пальцами Сторожев слегка сжал птице клюв, и голубь сейчас же затаился, притих. - Видите, она не сопротивляется. Самец - тот всегда вояка, непременно будет крутить головой, вырываться.
А Саше неожиданно вспомнилось "Сестра, голубушка", и сердце ее замерло.
- Прелесть какая смиренница. Что мы с ней будем делать?
- Может, снесем в больницу? - предложила Саша.
- Верно! У больничных сизарей утонченный вкус, высокий интеллект, они оценят незнакомку-красавицу. Слышали, как сердечно воркуют они по утрам? Проникновенные голоса у них - от эрудиции. А кладбищенские пижоны поддерживают свой авторитет на апломбе.
- А может… мояхет, она не захочет к чужим?
- А вот мы посмотрим.
Сторожев вытянул ладонь перед собой, голубка затаилась, как бы веря и не веря свободе, и вдруг - знакомый посвист крыл.
- А! Что я говорила?
Голубка метнулась было под гору, в переулки и улицы, но передумала, развернулась и пошла круто вверх над самой часовенкой. В частом плескании ее крыл слышалась радость. Она зазывала подруг и друзей на свою высоту, в небо, где так прекрасно жить. И призыв ее был услышан. Белые, рыжие, полосатые моряки, а больше всё привычные сизари по одному и парами заспешили к подруге. И вот уже стая в сотню птиц заплескалась в небесной сини на такой высоте, откуда и шума не слышно.
- Вот кружат голуби, - сказал Сторожев негромко. - И я уже не удивляюсь, как в детстве, их полету. Теперь я точно знаю: летают голуби не оттого, что они птицы, а оттого, что у них малый удельный вес, прекрасно развиты грудные мускулы, а крылья в каждой фазе полета изгибаются именно так, как нужно, чтоб лететь. Как много узнаём мы с годами и как много теряем, узнавая!
И глянул на Сашу: так или не так? Она все ждала от него чего-то необычайно ученого, опасалась, что не поймет, а выходило, Сторожев и сам чего-то не понимал, и это - вот странное дело - Сашу сближало с ним.
Проникшись к нему полным доверием, она уж хотела было поделиться своей "теорией" - от ветра, мол, птицы летают. Но не решилась, сказала совсем другое:
- Надо идти в больницу.
- А что, уже пора? - И замолчал. И посмотрел на траву, что-то ища глазами.
Они обходили кулигу кустов. Золоченый крест часовенки, поблескивая в лучах заката, вставал перед ними то слева, то справа.
Неожиданно Сторожев сжал Саше руку, встал поперек дороги, дерзко глянул ей в глаза и обнял. Сначала она чувствовала, как колотится, готовое из груди выскочить, ее сердце, и лишь потом ощутила его ладони. Были они так горячи, что казалось, обожгли лопатки. А потом был его крепкий долгий поцелуй.
"Он хитрый, очень хитрый!" - успела подумать Саша и поддалась его настойчивости, раскрыла губы.
"Хитрый, он хитрый! Сестра-голубушка… Голубка-смиренница… И вот я покорная! Боже мой, я ему покорная!"
Потом, когда миновало безумие, Саша долго лежала с закрытыми глазами, но слышала, но чувствовала, что и он лежит таким же бездвижным - врастяжку, зарыв голову в зеленые стебли пырея. Наконец она открыла глаза и улыбнулась ему.
- Ладони надо положить вот сюда… вот так, - и взяла его ладони и положила их, как хотелось ей. - Отчего они такие горячие?
Он тихонько засмеялся.
- Только не надо, не надо уходить! - взмолился он, все еще не подняв головы.
Не надо, так не надо, согласилась она с неожиданной для себя легкостью. Будь что будет. В больницу вернемся, когда стемнеет. Но вот стемнело, вот уже показался и снова скрылся тоненький ободок месяца, а Саша все твердила про себя: "Я не могу туда возвращаться, не могу".
Лишь под прикрытием полной темноты пришли они к больничной калитке. Сторожев обнял Сашу, поцеловал и сейчас же исчез. А она постояла, прислушалась и лишь после этого - прямая, вся напряженная, - стараясь ступать неслышней, пошла к себе в корпус.
9
Их больничный корпус был когда-то обыкновенный жилой дом, средний по высоте, но очень длинный, и во всю длину дома протянулся коридор. Позже к корпусу под прямым углом подстроили еще один дом - такой же вышины и протяженности, - свели их под одну крышу, а коридоры соединили. На стыке двух коридоров, под самым потолком, круглые сутки не выключалась электрическая лампочка, и в коридорах вечно держался полумрак, одинаковый и вечерами и днями.
Однако в этот раз показалось Саше, что на месте тусклой лампочки у потолка подвешен необычайной яркости прожектор и направлен он своим лучом прямо на нее, на Сашу. Она вошла было в коридор, но сейчас же отпрянула назад. Ей казалось, что и врачи, и сестры, и больные - все уже знают про нее и про Сторожева, и стоит ступить сейчас в коридор, как что-нибудь переменится. Саша не представляла в точности, что может перемениться в ее нынешнем положении, но была убеждена, что перемены ей не миновать.
А корпус затаился. То была не та тишина, какая устанавливается, когда больные уже настучались в домино, нарассказывались анекдотов, тайно от дежурного врача наигрались в карты и давно видят вторые сны, - нет! Нынче тишина была выжидающей, язвительной и подозрительной. И стены, и темные ночные окна, и раскрытые двери палат - все это сейчас не что иное, как сплошь глаза и уши.
В дальнем крыле коридора невнятно, как бы сквозь сон застонали. Через минуту стон повторился. Надо идти. Нельзя не идти.
Стараясь ступать как можно неслышней, Саша пошла - мимо темных окон с одной стороны и раскрытых настежь палат по другую руку.
"Они меня видят! - думала Саша о притихших больных. - Такие хитрые! До поры до времени будут помалкивать, будто бы ни о чем не догадываются…"
В ординаторской, на голой кушетке, придвинутой изголовьем к телефону, спал дежурный врач, молодой мужчина из хирургического. Спал он на скорую руку - в халате и полуботинках, опушенных зеленой пылью, какая остается на обуви после ходьбы по лебеде. И Саша подумала, что врач, должно быть, только что прохаживался больничным двором и видел, как они со Сторожевым подошли к калитке и как потом расставались. Видел или не видел? Спит он или только делает вид, что спит?
Не спала, казалось, и Люся Трушина в дежурке. Она сидела, облокотясь на стол, подложив под лоб обе руки, кулак на кулак. Саша наклонилась к ней: "Люсь, я перед тобой виновата. Домой пойдешь, я такси…" - "Отойди, отойди, дай досмотреть со-онн". И эта хитрит!
Даже больная Смирнова, которая вот уже с полгода не подымается, живет лишь на искусственном дыхании, даже больная Смирнова что-то, казалось, о Саше знает. Желтая, изможденная, она держала в руке большую расческу и, пошевеливая восковыми пальцами, подзывала Сашу к себе и глядела на нее сухими глазами. "Эго нехорошо, очень нехорошо, что ты загуляла с чужим, не родным мужчиной", - красноречив был ее строгий взгляд. Саша поправила ей подушку, дала лекарства и вышла. И лишь теперь почувствовала, что вся она опустошена и хочет, безумно хочет спать.
В сестринской Саша распахнула окно на весь разлет. Окно снаружи подпирали ветки сирени, и едва Саша распахнула раму, как они провалились в комнату, спихнув с подоконника порожний пузырек, и пузырек весело покатился под кушетку. Вместе с ветками наплыл в комнату горьковатый запах листьев, а еще через минуту волной накатила прохлада. И сразу спать расхотелось. Саша устроилась поудобнее на широком подоконнике и, чувствуя спиной холодок крашеного косяка, загляделась в небо. Оно было темное, без единой звезды.
Сторожев, Сергей Сергеич, ты уже спишь, милый? Или, может быть, смотришь, как и я, в открытое окно? Если не спишь, то о чем думаешь ты сейчас? Наверное, это опять твоя работа, лишь работа и книги. А может думаешь ты обо мне? Если есть что-то свыше - бог ли, судьба ли - и если этой судьбе угодно будет смилостивиться ко мне и к тебе, и если когда-нибудь мы будем вместе, мы каждый вечер, каждую ночь - в часы, когда переделаны все дела, - будем открывать на всю раму окна и молча сидеть на подоконнике. Ты - прислонясь спиною к одному косяку, я - к другому. Мои колена будут упираться в колена твои, а руки наши переплетутся. Наш подоконник будет в самом высоком доме, на самом верхнем этаже, а ниже, под нами, будет царство огней и крыш. (Интересно, как они выглядят ночью, крыши? Надо как-нибудь посмотреть.) На наших глазах будет остывать и затихать уставший за день город, одно за одним погаснут окна, отойдут ко сну целые улицы и кварталы, и вскоре на весь огромный город останется лишь несколько случайных машин, да изредка поздний дежурный трамвай, да где-нибудь карета "скорой помощи" прошуршит к больному. На наших глазах будут умирать одни звезды и нарождаться новые, выглянет из-за края земли полумесяц. А к утру на невидимых крыльях залетит из степей в город ветер, принесет с собою неуловимый звон поспевающих овсов, запах горькой полыни и трав. Потом на крыши падет роса, и они заблестят тускло. На востоке прорежется свет нового дня, небо охватит заревом, а мы все будем сидеть, молчать, и думы наши будут высокими. Вот улицы остужены. Все спят - лишь мы разбужены. Парим с тобой над городом - счастливые и гордые… Роса на крыши ломится, у нас с тобой - бессонница, шальная ночь бессонная у лета на виду. Еще у нас - вселенная: и звездные владения, и реки говорливые, моря, ветра, холмы. И самые счастливые на этом свете - мы!
Милый, милый! Я научусь заботиться о тебе, как не умел заботиться о другом человеке никто. Если ты захочешь, у меня не будет жизни своей, я буду жить для тебя, и только для тебя, - и мне это будет счастьем. Только ты, пожалуйста, оставайся таким, каким я тебя узнала.
Все мы, должно быть, сотворены природой для назначения высокого, все мы, наверное, мечтаем гореть вот так же всю жизнь, да не каждому это удается. Мне не удалось - ну и что ж! Зато я буду возле тебя, буду постоянно видеть, как живешь ты, буду помогать тебе, - и мне это будет счастьем.
Так, сидя на подоконнике, думала Саша Владыкина, не замечая, что ночь приблизилась к половинной черте, к своему слому. А на сломе ночи тяжелым больным становится тяжелее, на сломе ночи всего чаще в больницы наведывается смерть. И в этот раз из тяжелой палаты в дальнем крыле коридора принесся стон - высокий, резкий и страшный своей протяженностью, - последний стой человека живого. Саша сорвалась с подоконника и помчалась на этот стон, как умеют бегать больничными коридорами лишь врачи да опытные сестры - стремительно и бесшумно.
10
На утреннем обходе Сторожев развеселил всю палату. Когда они вошли свитой - Филипп Николаевич, ассистент, Саша, старшая сестра Таиса да еще врач, Саша увидела, что Сторожев спит. Вот он услышал говор - обычное при врачах оживление, тряхнул спросонок головой и сел. Показал Саше глазами, что страшно хочет спать, а она еще покачала головой: потерпеть, мол, надо.
Врачи выслушали четверых и подошли к Сторожеву, а он опять уже спал - в неудобной полусидячей позе: руки крест-накрест, голова на груди, волосы свесились на лоб - поза упрямца.
- Каков? - указал на него Филипп Николаевич, и все засмеялись.
Сторожев не проснулся.
- На поправку взял! - возгордился Филипп Николаевич. - Что значит вовремя отнять книги!
И разбудил Сторожева, пощекотав ему подошву бронзовой булавкой. Сторожев протер глаза и быстрым взглядом обвел всех.
- Извините, пожалуйста. - И соседу по койке: - Что ж вы меня не разбудили?
Все опять смеялись.
Когда Саша кончила смену, Сторожев пошел ее проводить к калитке в конце узкой нелюдной тропы. Саша не знала, как себя вести после вчерашнего, но первые же слова Сторожева в один миг прогнали и ее стыд, и скованность, и все ее опасения.
- Вот уже второй раз вижу нашу палатную сестру Сашеньку не в халате, а в платье и без чепчика. Еще вчера мне хотелось сказать: как это все-таки нерасчетливо под каким-то казенным чепчиком прятать вот этакую красоту. - И потрогал ее волосы.
- Так надо было сказать об этом еще вчера…
- Вчера мы были еще юны и застенчивы… Если мы еще раз останемся одни… Да, волосы прекрасны! Расточительно прятать красоту, ведь красота целительна.
- Так что же будет, если нам все-таки повезет снова остаться одним? - напомнила Саша.
- Я построю из этих волос колокольню!
- Так надо было сказать об этом еще вчера…
Саше было так хорошо, как, может быть, ни разу в жизни. Она готова была гулять со Сторожевым до самой ночной смены, но тут ее окликнули.
Пряча усмешечку, к ним приближалась Оля Нечаева, и Саше пришлось со Сторожевым распрощаться.
- Извини, я на минутку, - сказала Оля на ходу. - Дай скорее десятку, очередь заняла за кофточкой, там такие кофточки выкинули… Поздравляю, ты его любишь, но учти, Сашка, ты-то им ослеплена, а он тебя не любит. Ни чуть-чуть, он только заигрывает с тобой.
Оля взяла деньги и понеслась; но обернулись и еще раз шумнула издали:
- Ни-ни! Ни чуточки!
"Любит не любит - не твое дело… Сегодня меня ничто не рассердит", - подумала Саша. А на душе все же сделалось нехорошо.
Вот он дом - многолюдный, многоэтажный. Гремучая деревянная дверь в твой подъезд. Сорок четыре бетонных ступеньки вверх - и окажешься у двери другой, аккуратно обшитой коричневой обивкой. За дверью этой уже много лет - все твое, только твое: комнаты со всеми этими шкафами, этажерками, платьями и посудой. Все то, от чего ты уходишь по утрам и к чему возвращаешься каждый вечер; все то, где ты отдыхаешь, а порой устаешь - но чаще все-таки отдыхаешь, - от своей работы, от очередей в магазинах и от всей шумной городской суеты; все то самое, о чем скажешь где-то или просто подумаешь: "Пойду-ка я домой", или: "У нас дома", или: "Пойдемте, ребята, к нам".
Уже не один год Саша входила в свой дом до того привычно, что уже и не замечала, каков же он, их дом, кто около подъездов постоянно сидит и кто перекрасил в новый цвет рамы или балкон.
А сейчас, подойдя к дому, Саша почувствовала растерянность: "Зачем я сюда пришла?" Вот она войдет в свои комнаты, что-то там будет делать, потом встретит Женю и что-то ему скажет, а стало быть, солжет… Можно, конечно, не говорить ничего, да ведь порой и молчание - не самая ли большая ложь?
Не удаляясь от своего дома, но и не собираясь в него заходить, стала она прохаживаться.
- Вы, должно быть, ключ потеряли, - окликнули Сашу с четвертого этажа. - Я смотрю, ходите и ходите. Поджидаете, видно, мужа? Нескоро дождетесь: в столовой с получки!
"Боже, опять кому-то что-то надо! И все-то им известно! Шагу не шагнешь без подсказки. Получка? Ах, у них сегодня получка…"
Направилась в столовую, где троица неразлучных - Володя Барков, ее Женя и Макс - "обмывали" получку. Пили они обычно пиво, неторопливо пили, сдабривая трапезу анекдотами. В такие дни Женя приходил веселым, одаривал Сашу с Андрейкой сладостями, безделушками с галантерейного прилавка, и Саше нравились эти дни.
Повторяя: "Получка, ах у них сегодня получка", - Саша увидела ребят издали, еще с улицы - через окно. Облокотясь на высокую стойку, они потягивали пиво. Сейчас она подойдет к ним, наговорит грубостей - чтобы знали…
"Боже, да зачем это? - спохватилась Саша. - Теперь-то это уже ни к чему". И остановилась, не дошла.
Куда же теперь - домой? Но и домой идти она не могла. Неожиданно пришло яростное отвращение ко всему тому, что находилось там, за их аккуратно обшитой дверью. Все свое нажитое показалось ей опостылевшим грузом и ныне как бы даже поруганным.
И прошла мимо своего дома.
11
Куда пойти? У кого бы остановиться? У Жениной сестры Юльки? - она всегда такая приветливая. Нет-нет. Идти к родственникам покинутого мужа - это ли не кощунство? Нечаевы? Барковы? Опять не то. В своем доме оставаться больше не могу, нет. К Люсе Трушиной? Что Люся? Приютит на ночку-две, и то лишь для того, чтоб вызнать все: как, зачем да почему это случилось. А отвечать, а рассказывать Саше не хотелось сейчас ни о чем и никому. Не нуждалась она и в сочувствии.
Так шла да шла Саша Владыкина - бездумно, сама не зная куда, шла просто вперед, лишь бы не оставаться на месте. И все прикидывала, все перебирала в памяти, у кого бы можно было остановиться и пожить. И оказалось, что знакомых-то много, а пойти вот не к кому.
- Да ты что это не откликаешься? Шумлю: "Саша, Сашенька!" - а она и ухом не ведет.
Хлопая густо накрашенными ресницами, к Саше подошла Таиса.
- Ты отчего такая сумрачная?
- Да нет, я ничего, Таис, ничего…
- А отчего ты не дома?
- Да вот по магазинам надо.
- По магазинам? С коих это пор в моих деревянных краях появились магазины? - Таиса взглянула на Сашу внимательно и вдруг сказала решительным своим тоном, каким привыкла распоряжаться в больнице: - Знаешь что, милая девочка, идем ко мне.
И Саша пошла за ней, не прекословя.
Домик у Таисы, как и у многих в этой окраине, деревянный, с палисадником и крашенными в голубое наличниками.
Едва переступили порог комнаты, как Таиса спросила, не желает ли Саша принять ванну. Нет, Саша уже искупалась - у себя в больничной душевой.
- А я, грешница, люблю понежиться в нагретой водичке. - С этими словами Таиса запалила газ, стала греть воду, и вода сейчас же весело зашумела.
Под этот шум Таиса расстелила на диване простыню, взбила подушку и опять куда-то удалилась. Ходила она, несмотря на свою полноту, расторопно и бесшумно. Потом принесла книгу, роман, велела Саше прилечь отдохнуть, а сама опять ушла в ванную комнату и пробыла там долго, не меньше часу, зато вышла совсем новою - ничуть не похожей на ту старшую сестру отделения, какую привыкла видеть Саша каждый день в белом строгом халате и чопорном чепце. Сейчас Таиса была в домашнем платье - простеньком и неновом. Но главная перемена была не наряд, а лицо - брови и ресницы. У Таисы всегда они густо подкрашены в черное, и ресницы кажутся длинными-длинными, а брови - широкими, яркими. Неокрашенные же брови и ресницы оказались совершенно бесцветными, их даже будто бы не было совсем. Потеряли свою выразительность и глаза. Но вся эта перемена, как ни странно, рождала к Таисе какую-то необъяснимую симпатию; в этом простеньком своем одеянии и без косметики Таиса казалась очень уж доброй и тихой хозяйкой по дому. И к такой, к новой Таисе вдруг захотелось подойти и, как в детстве часто бывало у них с матерью, прислониться щекой к ее плечу и слушать что-нибудь - пусть это будет сказка, рассказ о живом прошлом или хоть песенка - все равно.
Вот Таиса стала поливать цветы, подвешенные в чистеньких горшочках под беленый потолок, и в движениях ее полного тела и полных рук была неожиданно своя красота и своя грация: все эти движения были мягки, округлы и законченны.
"Ах город, город, - тихо поражалась Саша. - Сколько лет работаю с Таисой, а не знаю, как она живет и чем. А вот в Мостках я бы с малых лет знала о ней все".
Таиса между тем тихо постукивала кончиками пальцев по аквариуму, этому стеклянному ящику с водой, словно бы подкрашенной в зеленое, и на ее призыв сбежались нарядные рыбешки. Округлив выпученные глаза и широко раскрыв беззубые пасти, рыбешки тыкались неслышно изнутри в стекло тупыми рыльцами и, казалось, угрожали, силились кого-то насмерть перепугать.