- Добро, жду, - буркнул Нефедов дежурному, затем, аккуратно сложив медицинскую справочку Викентия Валентиновича, сунул ее на прежнее место, под прозрачный целлофан паспортной обложки. И нерешительно протянул документы Мценскому.
Мценский брать документы из рук сержанта не спешил, отнесся к милостивому жесту Нефедова сдержанно, чем приятно удивил милиционера, и тогда тот еще более настойчиво обратился к Викентию Валентиновичу:
- Возьмите документы!
Мценский взял. И вдруг спохватился: торопливо треща целлофаном, извлек из того же паспорта десятирублевку, протянул Нефедову.
- Если можно, сдачу рублями, - при этом Мценский бесстрашно улыбнулся сержанту.
- А если четвертными? - сдвинул брови Нефедов, притворно мрачнея. - Забирайте и уходите. Тоже мне пирожок в июне месяце! - обратил квартальный внимание на зимнюю шапку Мценского, словно только теперь обнаружил ее на голове нарушителя. - Пальто ваше? Забирайте. Видел я, как подстилали…
Из больницы люди домой бегом бегут, а не по лавочкам рассиживаются.
Мценский осторожно потянул из-под Чугунного пальто. Голова Володи, ощерившаяся в длительном беззвучном смехе, глухо стукнулась о скамеечные рейки. И тут Мценского осенило: а Чугунный-то… мертв.
5
Ночью спать никто не ложился. Люди продолжали идти. Да и куда было ложиться? Под ноги толпе? Сомнут, растопчут. К тому же спать не хотелось. Вовсе. Отпала эта необходимость. Люди шли в ночь с открытыми глазами. Даже те из жутких псевдо-слепцов, которые днем передвигались, сомкнув веки, на ощупь, теперь, с наступлением темноты, распечатали порочные взоры и жадно пили зрачками пронизанный мириадами зрений сумрак. Именно сумрак, а не беспросветную тьму. Свет множества глаз, вливаясь в ночь, делал темноту жиже, прозрачнее.
Одновременно с возгоранием глаз высоко в небе над дорогой зажигались звезды. А в результате - даже ночью на шоссе можно было общаться с людьми, заглядывать в их смутные лица в надежде на короткий разговор или на едва различимую ответную улыбку.
В одну из таких ночей (а было их у меня на дороге не менее десятка) где-то ближе к развилке уловил я как бы звучание музыки. Вначале подумалось: что-нибудь с головой! Внутри черепа заиграло. Потом усомнился. Тщательно прислушался, заткнув пальцами уши. Музыка поугасла. Только кровь в сосудах попискивает. Значит, снаружи играют. Вынул пальцы из ушей - отчетливей звучит! Причем ласково, без металлического напора. Скорей всего - старинная, "деревянная" музыка. А правильнее - природная. Рожденная, к примеру, движением ветра, течением воды, вращением планеты. Как если бы земля, со всеми ее норами, порами, дырами, выступами и закутками, была одним огромным органом и вселенские воздухи, обтекая ее, извлекали из праха материи мелодию вечной жизни. Не утверждаю, что именно так красиво звучало, но воспринималось мной - данным образом.
Склонный если не к анализу, то к сомнению, решил я обратиться за разъяснениями к одному из попутчиков, выбрав для этой цели очкарика, то есть человека, более-менее современного мне, уроженца промышленной эпохи (оправа очков пластмассовая, под роговую). Я спросил его:
- Скажите… вы что-нибудь слышите?
Он сразу остановился, благодарно вздохнув, как будто ожидал, что я его окликну. Поправил очки на носу, едва уловимо сверкнувшие линзами. Доверительно приблизил ко мне свое неразличимое в потемках, неотчетливое лицо. При этом безволосая макушка его головы тоже едва заметно сверкнула, отразив свечение звезд. Одышливо комкая слова, человек произнес:
- Добрейший вы мой! Слышу… рад! Не сомневайтесь: довольно отчетливо улавливаю! И ваш голос, и свое отчаянье… Спасибо, что обратили внимание. Так хочется излить душу! - и почему-то скуксился, дрожащими пальцами под очки к себе полез. И тут я наконец понимаю: человек плачет. Причем - от радости.
Необходимо отметить, что на дороге многие порывались исповедываться друг другу. При первой возможности. Правда, не всегда эти поползновения встречали отклик. Всем хотелось именно высказаться, а не выслушать. Излить, а не принять вовнутрь. Преобладали монологи. И, чтобы хоть как-то общаться, приходилось соблюдать очередность: кто первый начал, тому и внимали. Скрепя сердце.
- Ладно уж, говорите, - всхлипывал от нетерпения очкарик, беря меня под руку, словно где-нибудь в коридоре института усовершенствования учителей. - Вы же первый изволили обмолвиться. Так что вещайте! Слушаю вас с нетерпением!
И тут ноздри мои, стосковавшиеся по натуральным запахам, улавливают в дыхании незнакомца… что бы вы думали? Чесночный душок! Вот так. Все, что угодно ожидал, только не это. Ведь я не только здесь, на дороге, - у себя дома, на Васильевском острове, терпеть не мог чесночного запаха. Короче говоря, откровенничать с очкариком расхотелось.
- Вы что же… чеснок ели? Или колбасу?
- Что вы, любезнейший! Какая там, извиняюсь, колбаса?! Элементарный карбид кальция! Кальций цэ-два. Камушек на дороге подобрал. Десны от скуки почесать. А в результате - реакция во рту произошла. От смешения карбида со слюной выделился ацетилен. А попутно чесночный аромат. Разрешите представиться: доктор минералогических наук, профессор университета Смарагдов Владлен Фомич! - представился и дышит на меня выжидательно. Ацетиленом. Наблюдает мою реакцию. Не вздрогну ли я от почтения, услыхав его фамилию? Не вздрогнул. Хватит уже. Навздрагивался в свое время. К тому же фамилия профессора была мне незнакома.
- Говорите же! - засучил ногами от нетерпения Смарагдов. - Иначе я вне очереди опорожнюсь… вынужден буду.
Профессор стал мне потихоньку надоедать, и я уже хотел уступить ему свою исповедальную очередь, как вдруг опять, в себе или над собой, услышал величественную музыку.
- Слышите?! - закричал я, но крик мой, не успев возникнуть, лопнул как мыльный пузырь; некоторые из пешеходов наверняка с сочувствием посмотрели в мою сторону. - Музыку, черт возьми, слышите?
- Музыку? - насторожился Смарагдов. - Смотря что теперь называют музыкой, драгоценнейший. Ежели вы про искусство изволите - это одно, а ежели в смысле божественном - другое. Может, я и глуховат, однако считайте, что я слышу ее, вашу музыку. Но и вы, почтеннейший, извольте выслушать мою!
- Ладно, говорите. Бог с вами, - смягчился я, сам не знаю почему предоставляя профессору возможность высказаться вне очереди. Наверняка музыка на меня повлияла. Расслабив во мне напор эгоцентризма.
- Представляете, любезнейший, я сделал потрясающее открытие! - выпалил ученый муж, не забыв для приличия несколько сконфузиться.
- И что же, отыскали философский камушек? - не удержался я от иронической реплики. - Запустили вечный двигатель?
- В том-то и дело, что не запустил. Но запускал с завидным упорством. Всю свою так называемую жизнь. И не во времена унылых алхимиков, а в середине двадцатого века, восхитительнейший вы мой!
Касательно открытия - вот оно, мое открытие: зря жил! И что самое замечательное: у меня, оказывается, была семья! Любящая женщина, дети. А я и не подозревал. Покуда с ними не расстался… Навсегда.
- Имели на стороне любовницу? Так, что ли?
- Любовницу?! Ха! Имел… будь она неладна. И звали ее Наука! Только не подумайте, великолепнейший вы мой, что по ее могущественной протекции рассчитывал я подняться на Олимп мирового господства! Не совсем так. Поначалу, не скрою, старался в этом направлении. А затем, углубившись в познание, бескорыстно увлекся тайной. Тайной камня, великодушнейший вы мой. Не человеку, не зверю, не хотя бы злаку хлебному или фрукту вкусному поклонялся - холодному минералу!
- М-мда, не позавидуешь, - поддакнул я нехотя профессору. - Это что же за тайны такие… каменные? По части возвращения молодости, что ли? По извлечению золота из оружия пролетариата, то бишь из булыжника? Кстати, Викентий Мценский, учитель истории! - представляюсь я в свою очередь.
- Истории - чего?! - жадно интересуется Смарагдов, прильнув ко мне всем своим расслабленным существом, провонявшим карбидом.
- Во всяком случае - не истории камня. Вы что, в школе никогда не учились?
- Не обижайтесь, милейший… Отвлекся, отвык от всего на свете. За годы постижёния отстранился. Как говорится, с головой ушел… в камень. Значит, историю земного шара преподавать изволили, мудрейший вы мой?
- Не вселенной же. И не столько земного шара историю, сколько его пассажиров, великолепнейший вы мой! - иронизирую.
- И что же, довольны?
- Чем?
- Историей своей? Вообще - прожитой жизнью? Если на нее оглянуться теперь, с дороги? Только откровенно. Лично я в своих деяниях полностью разочарован. Зря старался…
- А кто - не зря? - подсыпаю в беседу перчику. - У меня тоже свой камень имелся. И ушел я в него не с головой, а со всеми потрохами. Запойного свойства булыган на шею себе подвесил. Винно-водочного происхождения.
- Винный камень?! По-научному - кремортар-тар. Замечательнейшее соединение из кислых калиевых солей! Применяется при гальваническом лужении и как протрава.
- Вот именно что отрава. Тартар! Или как там у вас это называется… И так он меня за горло взял своей клешней, товарищ Смарагдов, не приведи господь. Все прахом пошло! Жена, семья, школа, книги, музыка. Не говоря об истории. Извините, что разоткровенничался…
- Вам спасибо! За облегчение, - просиял профессор.
В общении со Смарагдовым прошла на дороге очередная ночь, короткая, неполноценная, как где-нибудь за полярным кругом, не ночь - затмение: словно кто-то внушительный прикрыл солнце ладонью, но тут же и отдернул ее, терпения не хватило.
Солнце еще не взошло, но в предчувствии света некоторые из путников уже потирали глаза, словно от попадания в них мусора: это погубившие себя "дети зла", путешественники в аидово царство, всяческие профессиональные, интернациональные и прочие "лжецы и убийцы" готовились к встрече нового дня, то есть к закрытию своих глаз (смотреть на солнечный свет было им не то чтобы запрещено - нежелательно было: ходили слухи, что глаза лжецов от прикосновения солнечных лучей плавились и вытекали). На самом-то деле все гораздо проще: тьма тьмы ищет. Темной душе во мраке уютнее.
Смарагдов, должно быть вспомнив былое и расчувствовавшись, молчал. Нужно было идти дальше. Развилка, которая всего лишь подразумевалась, подчиняла движение, звала вперед, и, хоть я уже знал, что дорога и есть само движение (планета вращала ее к развилке, как эскалаторную ленту), переставлять вместе со всеми ноги по трещиноватому монолиту было куда приятнее, нежели стоять или сидеть сиднем. Ощущение движения правдивее самого движения. К тому же на дороге прежде всего принято идти. Если вы не хотите, чтобы на вас то и дело натыкались попутчики. Особенно те, с закрытыми глазами, с запрещенным зрением.
- Светает… - обратился я к окаменевшему Смарагдову. - Прощайте.
И зашуршал кроссовками в направлении, общем для всех и каждого.
Смарагдов моментально очнулся. Пристроившись ко мне с правого бока, восторженно задышал, семеня ножками. Нехотя посмотрел я в сторону ученого человека и теперь уже отчетливо мог разглядеть несильный, безвольный нос пипочкой, весь плюгавый профиль плешивого очкарика. Даже напористая седая бородка профессора не делала этого профиля мужественней. Наоборот, было в этой культивируемой растительности, особенно здесь, в сакраментальных условиях дороги, нечто отталкивающее, неуместное, в худшем смысле слова, театральное.
- Суетился… Кофе по утрам употреблял, - продолжал канючить Смарагдов. - Нравилось. На юг с семьей неоднократно ездил. Однако в воду морскую без священного трепета заходил. Как в коммунальную квартиру. Теперь вспоминаю: жена у меня интересная была. Женщина для любви рождается, а я ее на что обрек? Вахтером при мне состояла. Жена ученого! А где ученый, куда делся? Жена призрака… Призрак - вот мое земное предназначение, всемилостивейший вы мой!
- А кто не призрак? - вторю Смарагдову безо всякого к нему сочувствия. - Солнце - и то смертно. И в свое время неминуемо лопнет, как мыльный пузырь.
- Не тем занимался, не по тем законам жил! - выбрасывал из себя признания Смарагдов, от которых, к моему удовольствию, все меньше и меньше отдавало чесноком.
- А кто виноват? Вас кто-нибудь заставлял не по тем законам жить? Бюрократы виноваты?! Старая песенка духовных импотентов! Нравственных конъюнктурщиков!
Смарагдов на эти мои слова как-то безнадежно взвизгнул и еще торопливее залепетал:
- Камушки обожал пуще всего на свете! Людскую фамилию на каменное прозвище поменял! Смар-рагдов! А ведь был - Исаев! И звали не Владленом, а Фомой. Разве не идиот? Минерал "исаит" намеревался открыть. Чтобы в каталог, а то и в энциклопедию просочиться. Химерой увлекся. А жена тем временем… разлюбила. Да и друзья по работе отвернулись…
- Закон сообщающихся сосудов проигнорировали-с! - просипел чей-то сплюснутый, раздавленный голос. - За грехи, за увлечения отдельного индивида расплачивается все человечество. И не где-нибудь на небесах - на отчей земле! Прошу прощения, господа, давно к вам прислушиваюсь. По всем приметам - из Совдепии будете? Матушки-России сыны?
- И какие ж такие приметы? - настораживаюсь, но без прежней похмельной гневливости, когда чье-либо бесцеремонное вторжение в беседу, участником которой я был, приводило меня в неописуемое бешенство. - Язык тут общий, понятный всем, направление тоже у всех одно. По одежке, что ли, распознали?
- Образ мыслей характерный расейский, вот какая примета, - скрежещет сорванным голосом незнакомец. - Только у нас, где-нибудь в Касимове или Муроме, разгоряченные трактирные гении часами способны рассуждать о мировых проблемах, о всяких нравственных болячках ("не так жил!", "не тому богу молился!"), о различных искушениях, грехах, смыслах, падениях и раскаяниях. Разве не так? Причем во всеуслышание вещают. Западный европеец об этом помалкивает на людях. Он для чесания языка светской беседой располагает. Или деловым, денежным разговором. А наши доморощенные интеллигенты как сойдутся - хлебом их не корми, дай о душе поговорить. И трясут ее, эту душу, как дети грушу.
- Кто вы такой, чтобы критиковать? - спрашиваю.
- Сегодня - такой же, как и вы, путник.
- А вчера? Небось тайный сотрудник полиции?
- Секретный сотрудник, сексот? Вы это хотели сказать? Так нет же… И вчера, и позавчера - всегда - путник, странник, скиталец! Призвание такое: быть вне толпы, вне закона…
- Без определенного места жительства, так, что ли? Теперь это называется "бомж".
- Вряд ли. Место жительства у меня было вполне определенное: Россия.
- А профессия, извините? До того, как в бичи подались? Вот я, к примеру, до болезни учителем истории числился, а товарищ Смарагдов - минералог.
- А в результате? Обладая своими профессиями, стали вы чище, добрее, совершеннее? Повлияли на общественное сознание? Помогли вам знания в постижении истины? Один, пардон, спился, другой, можно сказать, окаменел и теперь скулит, как побитая собачонка. От одного - чесноком, от другого… - потянул "скиталец" носом. - От другого - застарелым перегаром. Учитель истории! А что ваша, с позволения сказать, история запоминает? Какие деяния фиксирует? Военные действия - то есть кровопролития массовые, всевозможные политические убийства - то есть кровопролития индивидуальные, перевороты дворцовые, рождение и смерть убийц или убиенных, захват власти тем или иным деспотом. Разве можно это изучать, пропагандировать? Тем более - пичкать этой бесовщиной детей? Мы знаем, что в пятнадцатом веке сожгли на костре крестьянскую девушку Жанну д’Арк - девушку, ставшую полководцем, ввязавшуюся в политику того времени. А что мы знаем о такой же девушке пятнадцатого века, что жила в прокопченной избушке где-нибудь под Москвой во времена царствования Василия Темного? Девушке, которая так же страдала, любила, радовала собой мир? И была в итоге забита до смерти ревнивым мужем? День в день с гибелью Орлеанской девственницы? Молчит история. Не желает мелочиться. А ведь страдания подразумевают равенство их жертв, по крайней мере перед господом. Подмосковная девушка никого не убивала, ни в какие интриги государственного масштаба не ввязывалась. Она лишь взглянула на мир, на проходящего под ее слюдяным окошком доброго молодца, полюбопытствовала… И за это ее казнили. Тайно, грубо, мрачно, без пышных приготовлений, одышливо сопя, лишили жизни.
- Где, где вы такое вычитали о русской девушке? В берестяных грамотках?! - обратился я к путнику, заинтересованный средневековым сюжетом незнакомца, называющего себя скитальцем.
- Про такое не вычитывают. Такому сочувствуют. Я знаю эту девушку. Встречал ее здесь, на дороге.
- Тогда вы наверняка сможете ответить на мой вопрос, любезнейший, - вступил в разговор Смарагдов, на какое-то время притихший, должно быть привыкавший к бесцеремонному собеседнику не без душевных корчей. - Известна ли вам, почтеннейший, причина отсутствия на дороге детей?
- Причина неизвестна. Но по слухам - дети идут другой, более короткой дорогой, - ответил "почтеннейший".
Впервые за время разговора на лице странника появилась улыбка, и не знаю, как Смарагдов, но я, наконец-то отчетливо и тоже как бы впервые увидел лицо незнакомца, и не только лицо - весь его вздорный облик охватил и ощутил как нечто единое с его непристойно звучащим, испорченным голосом - голосом, прежде, до улыбки, казавшимся мне самостоятельным существом, почти зримым, как дым изо рта курящего человека.
В отличие от нас с профессором, от наших тривиальных примет: моего зачуханного блейзера и стоптанных кроссовок, серого, в старческих пятнах габардинового плаща Смарагдова, его жутких скоро-ходовских полуботинок с прободениями в местах, где косточки, - сипатый странник тащил на своих раскидистых плечах настоящую буржуйскую шубу черного бархата, отороченную и подбитую соболями или бобрами, во всяком случае не синтетической подделкой (в пушнине я разбираюсь так же скверно, как и в драгоценных камнях, ибо пролетарским романтизмом отлучен от всего развращающего).
- Суржиков Илья Ипатыч, подпольная кличка "Лукавый"! - представился обладатель соболей, скрежетнув подковками желтокожих американских ботинок на толстой подошве, над которыми литые, без морщин, бутылками блестели кожаные краги. На голове Лукавого лежала огромная кепка с наушниками; из-под нее мутным потоком стекали длинные, пронизанные сединой, каштановые волосы.
- А что касается невинных детей… Видимо, путь их короче, дорога их мягче и чище нашей. Слава богу, детей на смертном пути гораздо меньше, чем взрослых.
- Лучше бы их совсем не было на этом пути, мудрейший вы мой, - пролепетал Смарагдов.
- Вот и постарайтесь, то бишь вот и постарались бы! В свое время, товарищ профессор. Так нет же - тратим жизнь на что угодно, на всякие камушки, только не на любовь к ближнему, о которой нам прожужжали уши всевозможные "рыцари добра", в том числе преподаватели истории… Слова, слова!
- А вы… что же?! - чуть не в один голос запричитали мы со Смарагдовым, наливаясь обидой. - Вы-то что же, ангел во плоти?!
- Успокойтесь, господа. И я в свои камушки играл. У всех они свои, камушки пресловутые, уводящие от истины. Сейчас я вам расскажу о себе, не постесняюсь. Поделюсь опытом. Но прежде не мешало бы освежиться…