- Черт! - заорал Явтух и свалился с телеги на землю.
От этого крика, а может быть, и от сотрясения проснулся спавший на лавке, отворил окно и, увидев неизвестного у телеги, закричал:
- Лукьяша, Лукьяша, нас грабят!
Пока выскочили из хаты, перед ними был уже только козел, который сладко потягивался в сундуке.
- Как он там очутился? - удивился Данько, а Лукьян только руками развел.
- Вообще начинает твориться что-то невероятное, оказывается, их было двое, один ни за что не смог бы запихнуть козла в сундук.
Сняли сундук, вытряхнули из него козла, и тот поплелся домой. На горе он наткнулся на своего хозяина, постоял над ним в совершенном отчаянии, а потом разбудил и повел домой одному ему известным способом.
Явтух добрался до хаты еле живой и, когда Прися спросила, что с ним, сказал:
- Тс-с-с! Я только что видел живого черта. Совсем как человек - бородка, глаза, уши и громадные крученые рога. Жуть!
Прися переспросила:
- А это, часом, не Фабианов козел?
- Что же, я не отличил бы козла от черта?
Прися задумалась: неужели когда-нибудь свет оскудеет и пойдут в нем плодиться одни Явтушки, а такие, как Соколюки, вымрут? Она и теперь думала о них обоих сразу, а самой приходилось утешать своего родного Явтуха, который все еще дрожал у нее под боком от встречи с чертом. Когда же наконец он захрапел, тоненько, словно ему вставили свисток в горло, Прися потихоньку слезла с кровати, ветхость которой давно уже требовала вмешательства Фабиана, но Явтух все откладывал ремонт до лучших времен, уселась на лавке у окошка, выходившего на хату Соколюков; и отчего-то любо было ей смотреть, как мерцает в неверном свете полной луны старинный двор с овином, телегой и тем самым сундуком, в котором ее муж наткнулся на черта. Теперь сундук был опрокинут. Один из Соколюков прилег досыпать во дворе на полушубках, вытряхнутых из сундука вместе с козлом.
Прися уже готова была вернуться к Явтуху, как вдруг увидела двух всадников, ехавших по дороге вдоль села. Явтушок спит в телеге, так что видит их уже которую ночь, а Прися увидала впервые - всякий раз, когда они проезжали мимо хаты, она запаздывала к окну.
Услыхав топот лошадей, Данько в одном белье поднялся с полушубка, бросился к воротам, но лошади отпрянули от белого великана и понесли по улочке вниз, мимо самой хаты Явтуха. В хлеву заржали и лошади Явтуха, а уж они никогда не ржут без причины. Через минуту и Явтух был уже на ногах.
Данько бросился было за всадниками на улицу, в которой они скрылись, но там Явтух у ворот. Он не узнал Данька в белом, а, уже и без того перепуганный, перекрестился сгоряча, но вдруг, присев за воротами, злорадно засмеялся. Должно быть, он смеялся над чем-то очень уж святым, потому что Данько остановился в отчаянии, а потом повалил на своего насмешника ворота, которые держались только на конопляных свяслах, и зашагал на свои полушубки.
- А добра бы тебе не было! - выругался Явтух и, выбравшись из-под досок, принялся ставить ворота на место.
Теперь засмеялся Данько на полушубках, разглядывая небо над Вавилоном. Узнал там предрассветные созвездия, которые не раз наблюдал с Абиссинских бугров. Но не лежалось ему на полушубках. Надел льняную рубашку, обулся в новые сапоги со скрипом, накинул на плечи полушубок - так он когда-то одевался, отправляясь к Мальве на качели. Лукьяша спал тихо, несуетливо, как ребенок, белый вихор прилип к белой подушке, Данько не стал его будить, надеясь вскоре вернуться.
Явтух все еще ныл возле ворот, искал способа отомстить Даньку за то, что так бесцеремонно, грубо повалил их. Так братья могут когда-нибудь прийти и опрокинуть воз вместе с ним, Явтухом, повалить хату, а там и всю его жизнь, Скрип новых сапог Данька ударил его по нервам.
"Надо защищаться от них, пока не поздно".
Он пошел в хату, вынул кирпич из поддувала и достал из тайничка обрез, завернутый в тряпочку. Жена не обратила на это внимания, она кормила самого младшего, полуторагодовалого Яська, которого не отлучала от груди дольше, чем остальных. Воз со снопами ночевал во дворе, и Прися решила, что Явтух пошел его разгружать. И все же какая-то подсознательная тревога охватила ее. Прися знала про поддувало, стремительно метнулась туда и, вынув кирпич, с ужасом подумала о муже, чья мстительность была ей известна. Иметь дело с вооруженным Явтушком она побоялась и не побежала, не стала его останавливать. В хилом тельце ее мужа живет злобный и непокорный дух. Неужели узнал, что она их сегодня купала? Так ведь это для того, чтобы помирить их с Явтухом. Один господь бог мог бы проследить сейчас ход мысли этой женщины.
Вавилонская гора еще спала в синем мареве, когда Данько поднялся на нее. Нагромождение белых каток, которые ночью сходились пошептаться и еще не успели разбежаться врозь, лепились одна к другой - крыша над крышей, конек над коньком, - производило впечатление чего-то большого и единого. В древности на этих горах жили тавры, потом завладели солнцепеком татары и турки, затем с поляками пришли евреи, которым эти горы, наверное, напоминали их родину, но со временем все это выветрилось, смешалось, породнилось с буйной казацкой кровью, чтобы через века из этой смеси народов и страстей явилось чудо красоты - Мальва Кожушная, и вот уже который годок реет она над вавилонским миром, беззаботно будоража души множества мужчин. Великовозрастный Данько сегодня несся к ней, как последний мальчишка, лез на Вавилонскую гору, словно полоумный, хоть и не имел на Мальву ни церковных, ни гражданских прав и пришел не каким-то там гордым Даньком, а самым что ни на есть скромным просителем.
На качелях он их не застал, хотя, пока взбирался на гору, был уверен, что они там. Лошадей их тоже не было во дворе, хата стояла задумчивая, с двором, утоптанным ногами многих поколений, с тенями деревьев на синевато-белых стенах и казалась словно бы неравнодушной к переживаниям Данька. Он подошел к оконцу с тем неясным предчувствием, с каким конокрады ходят на выводку, на всякий случай постучал, полагая, что никто не отзовется. За окном появилась спокойная, невозмутимая Мальва, отворила раму, и на Данька пахнуло знакомым теплом. Он протянул руку, чтобы привлечь Мальву, но та отшатнулась, мелкие бусы в несколько ниток, когда-то купленные для нее Даньком в Глинске, разбежались по шее, косы рассыпались.
- Это правда?
- Правда, Данько…
Нитка красных бус разлетелась, бусинки стекли на лопухи под окном, потом окно закрылось и Данько еще долго стоял, окаменевший, беспомощный перед женской изменой, зажав в горсти горячие зернышки своей любви. Стоял в белом расшитом полушубке, тепло которого Мальва должна бы помнить… Стоял, вымытый для нее в вербовом корыте, пахнущий ромашкой, которой Прися насыпала в воду, когда мыла ему голову, еще и пошутив, что делает это для Мальвы…
Потом швырнул в стекло горсть бусинок и зачем-то побрел к качелям, на которых вылетал свою любовь.
Он чуть покачивался, отталкиваясь одной ногой от утоптанной дорожки. Ждал, что Мальва еще выйдет к нему, и кто знает, сколько бы еще так качался в беспамятстве, если бы в сарае не заржал конь. У Данька тенькнуло в сердце, он помнил, как ржет конь Андриана, потому что разбирался в таких вещах до малейших тонкостей, но этот голос, кажется, слышал впервые.
В сарае густо пахло тьмою, сонными курами и сеном, которым был набит чердак. Коммунский конь стоял нерасседланный, не ел, нервно моргал глазами, должно быть, чуя беду, в то время как конь Андриана спокойно шарил в кормушке, весь поглощенный поисками свежего сена в объедках.
Данько не терпел малейшей небрежности в уходе за лошадьми, он забросил в кормушку сена, отпустил подпругу на коммунском коне - то был верховой жеребец Клима Синицы, сыровар, верно, все же ухитрялся тайком брать его для своих прогулок. И тут в Даньке сразу отозвалось привычное - лучшего случая для нового приключения не найти, жеребец еще до утра мог бы оказаться бог знает где… не будь он собственностью самой коммуны, а там Клим Синица…
Данько вышел из душного сарая и снова подобрался к оконцу, но уже с другим представлением о тишине в хате. Он постучал снова, теперь уж весьма настойчиво, словно бы говоря всем своим видом: "Где вы там, мерзкие душонки, а ну, выходите-ка оба!" Доблести ему придавало то, что он не поддался конокрадскому искушению и как-никак, а пришел сюда, одержав победу над собой.
На этот его угрожающий стук в окне появился гордый и, как показалось Даньку, довольно красивый парень в белой рубашке с растрепанными волосами, молча смерил взглядом непрошеного гостя и, улыбнувшись, проговорил:
- Они спят, и я советую вам больше их не тревожить…
Это наивное "они" рассмешило Данька, он поправил полушубок на плечах. Конечно, это тот, кого Данько, впервые увидел из окошка глинской тюрьмы. Данько узнал его по вихрам, по красиво посаженной голове.
- А ты их разбуди! - насмешливо велел он..
- Сейчас, - ответил сыровар.
Он метнулся от оконца, а через минуту с шумом открылась сенная дверь и тот же парнишка вылетел из нее с клинком, занесенным для атаки. Он лихо размахивал шашкой, хоть и был как будто босиком.
"Зарубит", - подумал Данько и с места пустился наутек. Недалеко - на качели.
Но через минуту это место уже казалось ему ненадежным - шашка приближалась, делая боевые круги, словно владелец ее мчался на лошади. Даньку невольно вспомнилась атака австрийской конницы на Западном фронте, он тогда чуть не погиб, но под усатым австрийским драгуном, преследовавшим Данька, споткнулся конь. А от этого безумца, ослепленного любовью, у него не было другого спасения, кроме бегства. Данько, не раздумывая, кинулся с качелей под обрыв, в густые заросли деревея и терновника.
Сыровару стоило немалых усилий удержаться на краю кручи и не сверзиться следом за соперником, хотя он и не намеревался сносить тому голову. Парнишка рассмеялся, видя, как белый кожушок, отделившись от плеч беглеца, повис на ветвях. А Данько шлепнулся на колючки и еще на что-то живое и отвратительно теплое…
А это Явтушок сидел в засаде, ожидая, когда Данько выйдет с Мальвой на качели, тут-то в самый раз и пальнуть по нему, чтоб он свалился с наивысшей точки. То есть это он шел сюда с таким намерением, а тут уже усомнился, стоит ли убивать Данька, и сознательно дал себе расслабнуть и задремать под абрикосом. Задремав, он и вовсе заколебался, тратить ли на Данька единственный патрон, оставшийся в хозяйстве, или придержать пулю до горшей беды. Сладкий поток мыслей все более согревал Явтушка и оставлял все меньше места для смерти супостата…
Как вдруг нечто невероятно тяжелое и неуклюжее свалилось на него и придавило его с такой силой, что Явтушок даже не успел вскрикнуть, а лишь подсознательно нажал спуск и выстрелил в небо, не столько защищаясь, сколько взывая этим выстрелом о помощи. Сперва он не сомневался, что это сам черт свалился на него, а тут еще повис на абрикосе дьявольский полушубок. Он уже решил, что это конец, но черт заорал так отчаянно, что Явтушку не оставалось ничего другого, как собраться с духом и попробовать выкарабкаться из-под мохнатого страшилища, которое, конечно же, оказалось не кем иным, как Дань-ком Соколюком. Спасения вроде бы и не было, но Явтушок остался верным себе, его практический ум сработал с такой прозорливостью, какой от кого-нибудь другого в таких обстоятельствах нечего и ждать. Прикинувшись, что он не узнал Данька, Явтушок заорал не своим голосом:
- Банда!.. Деникинцы!.. Спасите! - выскользнул из-под своего душителя и, вскочив на ноги, с таким проворством пустился бежать в заросли, что преследовать его не то что Даньку, а и настоящему черту было бы безнадежно. Когда человек вот так нелепо остается без единственного патрона в сонмище врагов, вся его сила уходит в ноги. Данько же попробовал было подняться, да ноги его не слушались в он остался лежать под абрикосом. Он никак не мог сообразить, почему полушубок оказался на самой макушке деревца, ведь он хорошо помнил, что падал в полушубке. Лицо у него горело не то от колючек, не то обожженное выстрелом Явтушка. Перед глазами все еще стоял огненный сноп. Но если уже и сама живучесть Явтушка показалась Даньку поразительной, то окончательно подавляло его то, что отныне им с братом придется иметь дело с вооруженным соседом.
Дымок от выстрела поднялся над обрывом и в поисках выхода повис над Даньком. Облачко это чем-то походило на раздавленного Явтушка: руки, ноги, голова на коротенькой шейке, даже штаны его, такие же обтрепанные. Виденье все больше походило на Явтушка, и у Соколюка было такое чувство, что вот сейчас этот негодяй оживет и рассмеется над своим поверженным врагом, но этого Данько уже не мог ему позволить. Набрав полную грудь воздуха, он дунул на облачко, оно поколебалось мгновение и поплыло прочь, исказив Явтушка до неузнаваемости.
А те, наверху, подстегнутые выстрелом, потихоньку вывели лошадей из хлева, повскакали на них и вылетели на улочку, да так стремительно, что Явтушок едва успел отступить в кусты. Комму некий жеребец захрапел, почуяв рядом недобрый дух, и во всю мочь помчал всадника под гору, а Мальвин конек отстал, и Мальва, воспользовавшись этим, крикнула в заросли, уверенная, что там притаился Соколюк:
- Не дури, Данько!.. Вылезай!
Вслед послышался мстительный смешок какого-то тщедушного мужичонки.
"Господи, во что превратился Данько!" - подумала Мальва и, припав к гриве, полетела по улочке за спутником.
Затем мимо Явтушка проковылял Данько, и Явтушок едва удержался, чтобы не сказать: "Доброе утро, сосед!" Ведь как бы там ни было, а бой-то выигран, хоть и дорогой ценой - не осталось в хозяйстве ни одного патрона. Он вышел из зарослей и, вдохновленный только что одержанной победой, безо всякого страха пошел за поднимавшимся в гору Даньком.
Он уже окончательно убедился, что не имел намерения убивать Соколюка, и даже проникся сочувствием к парню, потому что ему, как никому другому, ясно было, что творилось сейчас в душе соседа. Обманутые всегда ка стороне обманутых. Только возле поваленных ворот ненависть к Соколюкам вспыхнула в нем с новой силой, и ведь подумать - этих вражин как было двое все эти годы, так и осталось. Лукьян стоял на крыльце, поджидал брата, которого мог бы и не дожидаться, не выстрели Явтушок с перепугу, а целься он как следует в своих врагов, когда те падают на него с вавилонского неба….
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Мальва провожала коммунара до ветряков, там они, не сходя с лошадей, попрощались; и мельничный сторож Тихон Пелехатый, у которого уже все позади, подумал, наблюдая за ними из своего верхнего окошка: им вот мало ночи, а у него, Тихона Пелехатого, каждая безветренная ночь - как вечность. Ветряки чуть-чуть поскрипывают на привязи, и оттого время почти не движется.
Другое дело, как налетит ветерок - молдаванин или турок с горячего юга, или жилистый низовик от Глинска, или еще откуда-нибудь - и на горе разом припустят все четыре ветряка да набегут из Вавилона и окрестных сел помолки - веселые, живые, задорные, готовые иной раз и подмигнуть мельнику, лишь бы смолоть без оплаты, - тогда и время течет незаметно, и сам приобретаешь вес на ветру, хотя ты всего-навсего сторож чужих мельниц.
Хо-хо, какого соловьеныша сманила Мальва из дворца Родзинских! Помольцы толкуют в один голос, что он комсомолец и что неспроста повадился в Вавилон, а как они с Мальвой поженятся, то и вовсе останется здесь, хочет основать в Вавилоне свою коммуну. Откроет сыроварную и, верно, конфискует эти ветряки - власть над Вавилоном у того, у кого власть над ветрами. Так-то, парень! Ну, однако, не хвались тем, чего еще нет. Мельничный сторож уже бессчетно лет разглядывает Вавилон с этой горы и что-то не заметил там большого стремления к коммуне. Бывает, даже бедолага, которому давно бы уже место в коммуне, взбирается сюда с одолженным зерном на спине, а сам все не оставляет надежды выстроить тут когда-нибудь собственный ветряк. И никак не меньше! О богачах и говорить нечего, Вавилон весь исполнен дикой неистовой силы, все бросились богатеть, плодиться, окореняться и враждовать, разделенная земля разбросала людей, извлекла из них то отвратительное, что было спрятано на самом дне души, и это чувствуется здесь, на ветряках, владельцы которых уже давно и ветер поделили бы меж собою, только бы знать, как. Вавилон, едва зачуяв новые поля, не прочь бы начать и новую межевую книгу, намного страшнее той, которую мысленно листает сторож чужих ветряков.
Сегодня Мальва держалась с парнем непринужденно, называла его на "ты", чего прежде не было, и выскочила сюда совсем по-домашнему - босиком, без косынки и без подушечки, заменявшей ей седло. Заложив ногу на ногу - пожалуй, не каждому казаку впору так ловко держаться на лошади, уж не на качелях ли наловчилась? - повезла она от ветряков, может, лучший из своих рассветов. Колени у нее были такие, что могла завлечь ими кого угодно, а не то что этого птенца с шашкой. Ей мельники охотно мололи без оплаты. Впрочем, ночной сторож ни разу не ловил Мальву на том, что позволяли себе иные помолки-ветрогонки, которые на людях вроде бы берегли честь, однако легко давали себя увести в полынную ночную степь от мельничного многолюдья.
Жилья своего у сторожа в Вавилоне не было, только зимой он останавливался там у бабки Отченашки. Владельцы ветряков, заинтересованные, чтобы он жил тут постоянно, платили ему помесячно и независимо от того, есть ветер или нет. Платили и мукой, и зерном из помольного, кроме того, сторож кое-что выгадывал себе и на мучных обметках после помола. А Отченашка не давала залеживаться его заработкам. Ноги у нее еще крепкие, ну и переправляла все это в Глинск, а на ветряки приносила спички, табак, соль, крупу на кашу и свежие рубахи. Случалось, и ночевала там. Старик всю ночь курил трубку, а старуха не выносила табака, так что спали они в разных мельницах. Он у Бубелы - тот ветряк каменный, не сгорит, а она - в новеньком ветряке братьев Раденьких, где еще пахло смолой от свежих досок.
В полыни подымался ветерок, уже заныл ветряк Раденьких, самый чуткий из всех, и старик сошел вшп, проверил все хозяйство, поправил растяжки, потом развел огонь, налил из дежки воды в чугунок и собрался уже было варить кашу, но выстрелы в деникинском рву оторвали его от этого привычного занятия и заставили снова подняться на чердак главного ветряка. Он припал к слуховому окошку, и все предстало перед ним, как на ладони: ров, дорога вдоль него, ничейная степь, лилово пылающая цветом бурьяна, а за нею сквозь марево - шпили белого дворца коммуны.
Рвом в сторону ничейной степи бежали "деникинцы", их было трое, не то четверо. Да, четверо, один, высокий, неуклюжий, никак не мог спрятаться во рву, споткнулся обо что-то, упал, а потом, наклонясь, побежал последним. Тихон невольно отшатнулся от оконца, узнав в одном из "деникинцев" Киндрата Бубелу. В бурьяне стояли их стреноженные лошади, вот они и бежали туда один за другим. Все разом вскочили на лошадей, а конь Бубелы - вороной с белой звездочкой - потерял путы и теперь не давался хозяину. Бубела в ярости то крался к коню кошкой, то внезапно налетал на него в один-два прыжка, а когда и это не помогало, звал его, просил, складывал перед ним руки, как перед богом, пока не умолил наконец.
…Пелехатый бежал ко рву прямиком через межи и поля, по стежке, оставленной на росе коммунарским конем, через ничейную степь, заросшую ежевикой и затянутую паутиной, - Вавилону все не хватало силенки распахать ее и засеять. Сыровар еще жил, на дороге сверкала его обнаженная шашка, по скуле сбегала слеза, и гордый чуб купался в пылище…