- Это я, я, я! Ты что, не узнаешь?.. - взмолился мельничный сторож, когда юноша, приняв и его за бандита, отклонил помощь. Потом вложил шашку в ножны, взвалил парня на плечо и понес на звон рельсы, которой Клим Синица обычно будил коммуну, а на этот раз, может, просто бил в набат…
Коммунары собрались во дворе, быстро снарядили телегу и заторопились с раненым в Глинск. Уже на выезде он поискал глазами кого-то в толпе и, узнав сторожа с обвисшими длиннющими руками, задержался на нем умиротворенным взглядом.
А мельничный сторож, которого грызли дурные думы насчет хозяина, поплелся к ветрякам. Там его ждала Отченашка. Кончился месяц, и она пришла за его заработком, а заодно принесла старику свежую рубаху и все необходимые припасы, как всегда.
Собака-ищейка, которой дождались из Глинска не так скоро, как того хотелось бы, сразу же подтвердила намеки мельничного сторожа, взяла след, ведущий в ничейную степь, которая пустовала уже несколько лет, со времени последнего землеустройства. Степь заросла непролазным лесом репейника и ежевики. Высоко на стебли бурьяна взбирался переступень. Там водились гадюки, шмели, жгучие оводы и время от времени воскресали "деникинцы". Было той пустоши гектаров двести, а то и все триста, и никто не мог сказать, зачем так много земли лежит без пользы. За все эти годы от нее прирезали по клочку только Явтуху Голому и еще нескольким семьям, где стало много детей. А когда коммуна попробовала было забрать пустошь, Вавилон запротестовал на том основании, что это исконно вавилонская земля. Соснин (это было еще при нем) отступил, а Синица считал, что для коммуны эта степь - только обуза, коммуне тяжко и без нее.
В этой адской чащобе пес скоро сбился со следа, зачихал, похоже было на то, что преступники посыпали след табачной крошкой. Но в спешке они потеряли свеженькие, чуть ли не впервые использованные веревочные путы.
Македонский весьма обрадовался этой находке и перенес поиски в Вавилон, надеясь выявить там хозяина пут иным способом. Он вызвал в сельсовет наиболее вероятных недругов коммуны и под хитрый смешок Савки Чибиса, который собирал этих негодяев как исполнитель, спрашивал, показывая на путы: "Ваши?" Это был просчет, никто из вызванных не признал пут, кроме козла Фабиана, завернувшего в сельсовет без вызова. Он с любопытством обнюхал путы и дважды чихнул, что красноречиво свидетельствовало об оставшихся на путах следах табачной крошки, которой пользовались преступники против ученого пса. Отметим, между прочим, что путы понравились еще Явтушку, он один оценил вещь хозяйским глазом и охотно объявил бы ее своей, если бы не опасался тяжелых последствий такого шага. Он потрогал веревки концами пальцев и, тяжело вздохнув, сказал: "Нет. Не мои…" Он только догадывался, кому из вавилонян могли принадлежать такие добротные изделия глинской канатной…
На этих первых допросах козел Фабиан подружился с ученым псом, поскольку и в себе обнаружил недюжинный талант искателя, к примеру, он легко разыскивал по следу своего хозяина, когда тот отправлялся в странствия по Вавилону один, забыв о друге.
Отец и сын, исполу содержавшие глинскую канатную, не отрекались от своего изделия, но у них на каждой ярмарке бывало так много клиентов, что назвать всех поименно они не смогли.
Между тем они хорошо запомнили белобрового вавилонянина, который не далее как на позапрошлой ярмарке приобрел у них большую партию товара - постромок, вожжей и несколько пут, как раз того сорта, каким интересовался Македонский. Но кто же станет топить столь выгодного клиента в такие тяжелые времена для канатной, которую до сих пор не прикрыли только потому, что на ней не выявлено никаких признаков наемного труда, если не считать, что отец эксплуатирует сына. Но это ж дело семейное. Македонский пригрозил, что вынужден будет закрыть их предприятие, если они не назовут загадочного клиента. Но это на них нисколько не подействовало. Да, пожалуй, и сам Македонский понимал, в каком хаосе окажется здешний мир, надумай кто-нибудь закрыть эту последнюю глинскую канатную…
А на следующую ночь вавилонские богатеи пришли во двор к Зингерам. Полетали на качелях, а потом осторожно, сбившись в кучку, подобрались к окну.
Безо всякого оружия, да и вообще вроде бы не тая никакого зла. Постучали раз, другой. Старая Зингериха вышла из темноты, припала к стеклу. Киндрата Бубелу она узнала по белым бровям; за ним стоял Павлюк с тремя сыновьями. В молодые годы, когда ее Орфей, как агент фирмы "Зингер", отправился в свои дальние странствия по свету, Павлюк, тогда еще парень, "положил на нее глаз", но был осмеян; а это Скоромные жмутся сбоку, словно сами не свои; за ними еще кто-то, старуха не разглядела во тьме. Бубела, узнав ее, показал рукой на дверь. Она пошла, открыла. Стояла перед ним в полотняной сорочке из грубой ткани, в белой кисейной намитке, скрестив руки на вялой груди. Павлюк сплюнул тихонько - где та красавица, которую он знал когда-то?.. А она только теперь приметила обоих Раденьких - Хому и Федота, - а за ними крался Явтушок, которому она доводилась крестной матерью.
- Чего тебе, Явтух? - спросила она у крестника. - Добрые люди спят уже.
- Мне?.. - смутился Явтушок, прячась за Раденьких. - Мне ничего. Я так, с ними вот… - крестник кивнул на остальных.
- Разбудите Мальву. У нас к ней дело… - сказал Бубела, отирая ладонью взмокшую бровь.
- Нет ее. Еще днем умчалась в Глинск. Вы же слышали, что случилось… Такого молодца свалили. А за что, добра бы им не было?..
- А то вы не знаете, за что! - под бровями у Бубелы вспыхнули огоньки.
- А за что же, Киндрат? Может, я старая да глупая…
- За Мальву дерутся, а у нас чубы трещат, - намекнул Бубела. - Вот мы и пришли сказать… От всего Вавилона… Ее и правда нету?
- Говорю же, полетела верхом. Днем еще. А вот уже и первые петухи пропели. Должна бы уж быть. Она у меня с тех пор, как умер Андриан, никогда нигде не ночует. Только дома. Боится покойника… Приходите, люди добрые, днем…
Старуха заперла дверь, поплелась в горницу. А они все стояли сами не свои. Пуще других смутился крестник. Пришли требовать от Мальвы, чтобы убиралась из Вавилона хоть в коммуну, хоть еще куда, пока не поздно, пока не накликала на Вавилон новую беду. А то ведь за одним коммунаром сюда повадятся другие, а Вавилон пышет ненавистью к коммуне, боится самого духа ее, ну и станет обороняться, а вина может пасть на безвинных людей, вот хоть бы и на этих, что пришли сюда от всего Вавилона, прихватив с собой и Явтушка. На всякий случай заглянули в хлев. Кто-то зажег спичку. Убедились, что стойло пустует, коня нет. Пока спичка горела, Явтушок приметил на столбе для сбруи кованую уздечку с медными бляшками и положил за пазуху. Она там предательски позвякивала, так что он потом сам удивлялся, как мог опуститься до такого позора в благородной компании, попасть в которую стремился давно, однако всегда чувствуя себя там не на своем месте.
От ворот разбрелись кто куда, по-двое, по-трое, а Явтушку пришлось идти одному в свою страшную улочку, заросшую деревеем. Чертополох там жил еще с незапамятных времен, и, когда зацветал, вся улочка пахла медом, но сейчас этот старожил показался Явтушку Даньком Соколюком в дубленке нараспашку. Отступать он не мог - что подумали бы о нем вавилонские "боги"?. Пошел прямо на Данька, а это чертополох. Сплюнул и дальше решил не давать разыгрываться страху в животе, страх-то ведь там таится, только выходит из другого места.
Когда он уже прошел половину улочки, чужая уздечка настырнее зазвенела за пазухой, и не успел он оглянуться, как страх в животе одолел его и заставил припуститься бегом - это один Явтушок убегал от другого, верно, от того, который в эту ночь так неосторожно связался с "деникинцами"…
К утру Вавилон облетела новость… В главном ветряке повесился Тихон Пелехатый. Ночь выдалась без ветра, помола не было, ему никто не мешал. Когда Фабиан пришел туда, чтобы снять мерку для гроба, старик, уже вынутый из петли, лежал внизу, под дерюжкой. Горели свечи, и Отченашка шептала над ним свои молитвы. Снимая мерку, гробовщик не заметил никаких следов насилия или борьбы, верно, старик принял смерть по собственной воле. Фабиан уже засунул складной аршин за голенище и собрался уходить, но Отченашка задержала его, взяла за руку и повела по лестнице к чердачному окошку. Она была страшна и вела Фабиана по той лестнице чуть ли не силой. Наверху, прислушавшись, нет ли кого поблизости, тихонько попросила:
- Гляди, сынок, Только как следует гляди. Ты там ничего не видишь?..
Глазам Фабиана открылась широчайшая панорама, но ничего особенного, необычного он в ней не замечал. Скирды коммуны" белый дворец, выступающий из марева, пустошь без единой живой души, а поближе толкутся на своем жнивье пастушата с белыми гусями, собирают колоски на стерне. Кажется, ничего такого, что могло бы тревожить Отченашку. "Это у ней оттого - подумал Фабиан, - что она одна тут с повесившимся. Ни в коем случае нельзя этого допускать". Сам гробовщик ни за что не согласился бы остаться тут один, хоть и знал покойного много лет и даже заходил к нему на кашу.
- Так что, сынок? - переспросила старуха.
- Вижу гусей, пастушат. Ну и что еще?.. Все отсюда видно. Пустошь, Абиссинию.
- А он видел их…
- Кого, бабушка?
- Будто ты не знаешь, кого?.. Хозяев наших… Вот отчего и смерть такая… - с этими словами старуха пошла вниз, а Фабиан еще долго оставался у окошка, до тех самых пор, пока не явились вавилонские бабки в черном - упокоительницы усопших.
Он уже строгал доски на гроб, а все не мог избавиться от ощущения, что его окружают какие-то жестокие призраки. Бубела застал его за отделкой крышки, Фабиан и оглянуться не успел, как тот остановил перед хатой свою рессорную бричку и переступил порог. Он осмотрел гроб, обстукал его, похвалил Фабиана за работу, потом вынул кошелек и заплатил мастеру такую высокую цену, словно расплачивался за гроб для себя.
- Тихий был человек, справим ему хорошие похороны. А как же. На хуторе бычка режут. Раденькие водку гонят, созовем всех помольцев и помолок, чтобы не осталось на ветряках никакого страху. Земля ему пухом!.. А ты подумай, Левко, может, заодно с этим, - он показал на гроб, - и его место займешь? Работа тихая, есть ветер или нет, а плата идет. Одним словом, мельничный сторож. Подумай, Левко. Нам ведь все равно человека искать.
- Хорошо, я подумаю. Только погодя. А то это вроде как на живое место…
- Известно. Разве я говорю, сейчас? Вот похороним, забудем. Раз-другой ветерком продует. А тогда уж и того. Договоримся, коли согласен.
- Я подумаю.
- Ну, ну, думай. А где ж твой козел?
- Обедает где-то, супостат.
- Давно что-то не было его у меня на хуторе.
- А ему хватает дел в Вавилоне…
- Ты мерку снял, все как следует?..
- А как же без мерки?
- Ну, кончай… Бог помощь… Мог бы еще и пожить старик. Но, верно, уж так ему на роду написано. Бее там будем, всех нас когда-нибудь обмеряет Фабиан. Хе-хе-хе! А потом и ему кто-нибудь гроб выстругает…
- Об этом я уж сам позабочусь. А только чье сердце смерти не хочет, тот не умрет. Если только силой на балке не повесят…
- Это ты к чему, Левко?..
- А к тому, Киндрат Остапович, что не могу принять от вас деньги за этот гроб. Тихон был мне друг, а я на друзьях не зарабатываю. Ни на живых, ни паче на умерших.
- Разбогател, что ли?
- Нет, в деньгах всегда большая нужда… Только не в таких…
- Что-то не соображу… Зачем же тебе тратиться на человека, если мы берем на себя похороны?
- Это великодушно, однако деньги заберите, Киндрат Остапович.
- А тебе вперед заказывают?..
- Отчего же, заказывают и вперед. Удивительный обычай. Гроб стоит на чердаке, а человек живет и живет. Разная бывает предусмотрительность…
- Ну, раз уж ты такой суеверный, смеряй меня. На этот задаток.
- Я живых не меряю…
- А как? На глазок?
Взгляд заказчика ненароком споткнулся о плотницкий топор гробовщика, застрял на его лезвии. Топор лежал на верстаке со всеми инструментами. Бубела нервно погладил мохнатую бровь кончиками пальцев, потом покосился на окно, стоит ли там его рессорка.
- Года уже такие, что можно и о вечном пристанище подумать.
- Ладно. Подойдите к стене. Вот сюда. Тут отметка Бонифация, пускай будет и ваша рядом. Станьте прямо. Руки опустите. Шапку снимите, все равно там не понадобится. А голову вверх. Вот так…
- А чего Бонифацию приспичило?
- Подрался с Зосей. Ну и прибежал сюда, Говорит, покончу с собой. Я его и смерил. А они потом помирились. Живут. - Фабиан отошел, внимательно прикинул рост клиента и заметил с улыбкой: - Хорошо будете выглядеть. Бонифаций, так тот побледнел, когда я делал над ним зарубку. А вы мне нравитесь. Будете жить, Киндрат Остапович… - Он взял с верстака топор, встал на край лавки и сделал зарубку.
У заказчика брови стали мокрые, как мыши.
- Все?
- До покрова будет готово. А то и раньше.
- Мне не к спеху, Левко. - Бубела отошел, глянул на зарубку. - Вот видишь, как все просто в этом бренном мире. Был Бубела, а глядишь, вроде и нет его. Ты это имел в виду?..
- Я вас не понимаю, Киндрат Остапович.
- Я бы тебе посоветовал, Левко, подумать и про свою зарубочку… Будь здоров!
- Первый гроб я сделал себе. Держу на чердаке. Что бы я был за мастер, если бы не подумал о себе. Там целый саркофаг стоит. Так что милости прошу…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Что ни день цвет пыли, подымаемой над Глинском, когда проходит стадо, меняется от теплых тонов до мрачных, Это незаметно подкрадывается осень. Природа едина в своем движении по замкнутому кругу. Потому что только настанет пора осеннего лета и первая журавлиная стая провиснет над Глинском, словно пробивая клином дорогу на юг, как в самом Глинске на рыночной площади, подметенной ветрами, начинаются осенние собачьи свадьбы, возвещающие, что лето кончилось, что глинские дети вволю наигрались в пылище, что после затишья снова во всех закоулках загомонит ярмарка и Глинск на некоторое время словно бы очутится в центре мира, ломая привычные представления о границах и расстояниях.
А пока что через эту малоизвестную миру столицу тащится в степь ленивое и пестрое глинское стадо, овцы кричат панически и глупо, точно их прогоняют отсюда навсегда, и отлученные от коров телята семенят отдельно в ежиках-намордниках, чтобы не смели желать целительного молока, хотя и положенного им по извечным законам природы.
Идет на службу Пилип Македонский, у которого не клеится следствие, идет грузный, усталый, словно его самого только этой ночью вылепили из глины за недостатком другого материала, вдохнули в него душу и ради предосторожности в последнюю минуту повесили ему у правого бедра маузер. Когда польют дожди и все вокруг на время поглотит мстительная грязища, маузер придется подтянуть чуть повыше, и грозное оружие кое-что потеряет от этого, будет воздействовать на местную мелкобуржуазную публику не столь мистически устрашающе, как теперь, когда оно волочится у самой земли. Идет он, как всегда, в сопровождении Малька, маленького кривоногого песика, который трюхает за ним на почтительном расстоянии, преисполненный доблести и еще чего-то близкого к самопожертвованию…
Уже второй раз, перед тем как идти с рассветом в Глинск на следствие, Панько Кочубей обходил подводы в сопровождении Бонифация и непременно справлялся: "А Фабианы оба?" В тяжелые для Вавилона дни внимание к этой паре возрастало: один восполнял недостаток мудрости, которая имеет свойство улетучиваться в минуты отчаяния, а другой был для вавилонян воплощением спокойствия. "Мы тут!" - отвечал философ с подводы Данька. Это вносило некоторое оживление в поездки на следствие. Смешно даже подумать, но в этой примолкшей толпе на подводах теплилась надежда, что все и вправду могло бы сойтись на козле, только бы изобрести способ доказать его причастность к преступлению, совершенному против коммуны. Кто-то даже подал мысль: "А почему в Глинске думают, что козел не может стрелять? Этот вавилонский козел может что угодно…"
В дороге все были изобретательны, смелы, остроумны, знали, как защищаться и что говорить на следствии, но достаточно было очутиться перед неподкупным Македонским, как язык деревенел, присыхал к небу, а в голове все путалось. На иных еще нападала при этом медвежья болезнь, а во время приступа уж и подавно не скажешь в свою защиту ничего разумного. К примеру, Матвий Гусак, измочаленный этой хворобой, нес про Вавилон такое, что самому Македонскому приходилось его останавливать.
Спокойнее других держался на следствии Киндрат Бубела. Он набирал в мешочек сухарей, сала, кроме того, вез с собою запасные сапоги, потому что следствие шло весьма неровно, то отдаляясь, то снова приближаясь к его особе. Когда его спрашивали: "Так скажите следствию, как вы относитесь к коммуне, гражданин Бубела?" - он отвечал всякий раз одно и то же: "Не имею к ней никаких претензий и живу с нею в мире". И все же, наблюдая за развитием событий, Бубела чувствовал, что следствие незаметно выдвигало его в центр эпизода, как главную силу. Больше всего напортила ему смерть мельничного сторожа, но в то же время было и немного легче оттого, что самый страшный свидетель потерян для следствия навсегда. Но коммунар все еще жив, он здесь, в глинской больнице, Бубела пуще всего боялся встречи с ним и теперь прозрачно намекал на Данька, на его давнюю связь с Мальвой, пытаясь свести дело к обычной любовной истории, к мести на почве ревности. Данька же совершенно неожиданно для Бубелы и для кое-кого еще отчаянно защищал Явтушок, до сих пор слывший заклятым врагом Соколюка. Он кланялся следствию, как и надлежит невинному и воспитанному человеку, и клялся всеми восемью детьми (тут он ничем не рисковал, если бы и довелось ему покривить душой), что он, Явтушок, показывает одну лишь правду. Он утверждал одно - что спал в ту ночь как убитый, потому что днем, свозя снопы с поля, дважды опрокинулся, а это все двойная работа, да и снопы Прися вяжет такие, что с ними того и гляди надорвешься, не какие-нибудь там мотылёчки, как у Скоромных, или Бескаравайных, или еще у кого. Он не станет скрывать от следствия, что в самом деле еще с вечера слышал - и это тянулось до самой полуночи, - как его соседи дурачились, бренчали на печной заслонке, постукивали ложками, ясное дело, выманивая этим вроде бы невинным способом из хаты его Присю, к которой уже давно неравнодушны. Соколюкам помогали оба Фабиана, они не упустят случая хорошо поужинать у людей - своего-то поля нету, а кому охота жить впроголодь. Оба они тут, и следствие может их вызвать. Потом все стихло. Явтушок и сам затихал перед следствием и, наконец, переходил к сути дела. А суть та, что, надурачась с вечера, Соколюки спали на полушубках у себя во дворе и, верно, не слыхали, что творилось в округе. Да и мыслимо ли, чтобы люди, только выйдя из тюрьмы и так пышно отметив освобождение, захотели обратно под замок? На вопрос, почему он их не разбудил, когда прозвучал во рву выстрел, Явтушок ответил еще убедительнее:
- А пропади они пропадом! Еще их будить. Да по мне пусть хоть вовек не просыпаются…