За долгие годы службы Знобину много раз приходилось вести крутые разговоры. Самые трудные получались с теми, у кого недостатки зашли слишком далеко. Заставить таких признать ошибку, ложь в чем-нибудь стоило много нервов.
Первые ответы Аркадьева предвещали именно такой разговор. Геннадий Васильевич не хотел признавать очевидное и, вероятно, не признает, пока не будет прижат к стене. Поэтому Знобин в упор спросил его о том, от чего ему очень трудно было отказаться.
- Тогда скажите, что она вам сказала вчера, у вас на квартире?
Ошеломленный, Аркадьев с минуту смотрел на сжатые губы Павла Самойловича и только потом невнятно ответил:
- Она сама ко мне зашла…
- Знаю.
Аркадьев прикрыл ресницами глаза и ясно увидел насмешливо-злой взгляд Любови Андреевны, ее высоко закинутую голову и не смог сказать так, как хотелось, чтобы комдив и Знобин не догадались, какие обидные слова она кинула ему после короткого разговора, в котором объявила ему, что готова идти за ним хоть на Чукотку, а он, хмельной и растерзанный, попятился, отступился и, в сущности, испугался ее дерзкой любви.
- Собственно, не она, а я ей сказал, какие могут быть между нами отношения.
- Ясно, - понимающе перевел Знобин взгляд на Горина, который задал свой вопрос:
- Почему не были вчера в полку?
- Воскресенье - выходной…
- И это ответ командира…
- Не хотелось говорить все… Я был болен, - попытался поправить свой неудачный ответ Аркадьев. - И сегодня еще плохо себя чувствую. Это может подтвердить врач.
- Какой диагноз он вам поставил?
- Катар желудка…
Горин отвернулся, удивленный и возмущенный ложью Аркадьева. Недавно звонил ему врач и сообщил, отчего действительно у Аркадьева разболелся желудок.
- В чем причина заболевания? - спросил со злой усмешкой Знобин.
- Съел что-то нехорошее.
- Так ли?
По выражению глаз командира дивизии и замполита Аркадьев догадался, что им известно, о чем говорил с ним врач. Вспылив, он заговорил убежденно и напористо:
- Диагноз, который хотел приписать мне врач, - чистейшая чепуха! Так сказал я врачу, повторяю вам!
- Спокойнее можно? - упрекнул Знобин. - Главный терапевт - не вчерашний студент, хорошо знает цену своего слова. Кроме катара он заметил у вас кое-что еще: повышенное давление, шалости в сердце, не слишком спокойные руки… А вам всего сорок. Война вас не калечила.
- Удивительное внимание к подчиненному.
- Хотите сказать, подозрительное? Желаете, можно собрать консилиум врачей. Сейчас же.
- Коллеги другой не поставят, - буркнул Геннадий Васильевич, но, подумав, что о вчерашнем его дне им известно многое, счел за лучшее кое в чем сознаться: - Шалости сердца и руки… это вчера выпил немного. Устал на учении, неприятности на работе, полк сдал хуже, чем рассчитывал. Бывает. С каждым человеком. Но приписывать мне увлечение…
- Полк в беде, растерян, а командир находит утешение в рюмке, - с приглушенным возмущением проговорил Горин.
- В одиночку, - добавил Знобин, отчего Аркадьев снова вспылил:
- Что вы этим хотите сказать?
- То же самое, что и врач: выпивки в одиночку - начало опасного опустошения.
- Это… это черт знает что, оскорбление!
- Успокойтесь! - предупредил Горин с той твердостью, в которой Аркадьев уловил сгущение беспощадности. Не сдержись, и она обрушится всей тяжестью предоставленных комдиву прав. Чтобы не дать вырваться новым опрометчивым оправданиям, командир полка вздрагивающими ноздрями потянул в себя воздух.
Заметив перемену в Аркадьеве, Знобин попытался расположить его к откровенному разговору.
- Постарайтесь понять, точный диагноз нужен не столько нам, сколько вам, Геннадий Васильевич. Мы можем подождать. Но болезни ваши застареют. А они не только физические. Я заглянул в вашу читательскую книжку. За несколько месяцев ни одной философской, научной книжки. И беллетристика скорее для Ларисы Константиновны - записи последних недель…
Аркадьеву показалось, что его просто хотят поймать на откровенности и затем разделаться, как с мальчишкой. И он отчаянно запротестовал:
- Ни через год, ни через два со мной ничего не произойдет! Совершенно!
- Удивительно! - приподнял Знобин плечи. - Человеку хотят помочь, а он отбивается. Для взрослого, образованного человека - это уже психическое отклонение.
- Психика, воля у меня не слабее вашей, Павел Самойлович, - огрызнулся Аркадьев.
- Ну, ладно. Ответьте еще на несколько вопросов, - сказал с последней надеждой Знобин. - Почему так долго к вам не приезжала жена?
- У меня больная дочь! - вздрогнув, отрубил Аркадьев.
- С бабушкой, в душной летней Москве сейчас ей не лучше, чем было бы здесь.
- Она в лагере.
- Уже нет. Вернулась, но не к отцу.
- Приедет в ближайшие дни.
- А что вы скажете, если не дочь приедет к вам, а жена уедет к ней? И возможно, навсегда.
Аркадьев испугался и самого вопроса, а еще больше - решения жены уехать в Москву, которое вчера он посчитал очередной, неисполнимой угрозой. Раз сказала о ней Знобину, наверное, собралась уезжать по-настоящему. Но и теперь ему сдаваться не хотелось.
- Да… Даже капризы жены пустили против меня в ход.
- Уверяю вас, не капризы. Но пока она не уедет. Я попросил ее повременить. Вы должны оценить ее терпение.
Аркадьев представил, что может сделать Лариса (сначала уехать, а потом сойтись с Сердичем и вернуться сюда на его позор и унижение), и ему стало страшно. Как он будет здесь жить? Как будет смотреть людям в лицо, командовать полком? Представил себя одного, без Ларисы, и показался тусклым, мало что значащим человеком.
Из оцепенения его вывел спокойный и, кажется, сочувствующий голос Знобина.
- Может быть, Геннадий Васильевич, заново поведем разговор?
Аркадьев недоверчиво приподнял голову, неловко повернул ее к Знобину, затем к Горину. Нет, вроде действительно хотят помочь. Но как сказать "да", если минуту назад все отрицал начисто.
И снова участливый голос замполита:
- Спросите самого себя, Геннадий Васильевич, от чего именно к вам прицепилось столько бед?
- Не во всех виноват я. С Ларисой, женой, разладилось давно. Из-за этого… подумалось, не лучше ли будет с Любой. Неприятности по службе… не знаю от чего.
- А если откровенно? - спросил Горин. - Или опасаетесь, обижусь? Если бы у меня было желание за что-то ущемить вас, я бы не вел с вами долгих разговоров.
- Мне казалось, вы остались недовольны тем, что я арестовал… старшего лейтенанта Светланова, - более уверенно заговорил Аркадьев.
- За арест не упрекал и не упрекну. Но за вчерашние угрозы старшему лейтенанту вы сами заслуживаете немалого наказания.
- Он же подвел полк…
- Подвел ли? В бою он принес бы вам успех, а вы его опять ударили с размаху. Могли сломать, убить в нем все доброе, веру в лучшее.
- Сорвалось.
- Нет. Это ваш стиль, вспомните, как вы обращаетесь со своим начальником штаба? Похоже, для вас он мальчишка. Немногим лучше и с замполитом.
- Видимо, характер сбивает.
- Он всегда у вас был такой?
- Вроде нет.
- Выходит, причина в другом. - Повременив, не скажет ли что Аркадьев, Знобин продолжал: - Много ли раз вы задумывались и сверяли свои поступки со смыслом слов "товарищ командир"?
- Он ясен сам собой.
- Тогда откуда же у вас кавалергардское отношение к подчиненным?
- Офицерами нас назвали, видимо, и потому, чтобы мы кое-что восприняли от кавалергардов.
- К примеру?
- Умение с достоинством держаться, красиво выглядеть…
- В общем аристократический лоск?
- Красивый внешний вид - признак воинской культуры и хорошей дисциплины.
- К сожалению, не всегда. Бывает красота - всего лишь позолота, а что под ней - с душком. И в вас, не обижайтесь, он завелся: поспешно разбрасываете взыскания, забываете обязанности командира, товарища командира. А ради слова "товарищ" люди шли в революцию. Вот вы и потеряли уважение у сослуживцев, подчиненных, жены, а возможно, и Любы. Без уважения люди не будут вам верить, в трудном бою могут не выдержать. А война сурова, временами беспощадна, поверьте нам, фронтовикам…
Аркадьев надолго задумался. Горин спросил его, когда он глубоко вздохнул:
- Что ответите?
- Не знаю. Не уверен, смогу ли измениться, тем более без Ларисы…
- Если твердо решите, я поговорю с ней, - Знобин с надеждой подался к Аркадьеву.
- Тяжело. Иным даже представить себя не могу.
- Торопить не будем, но меняться надо обязательно: как прежде, жить нельзя, - закончил разговор командир дивизии.
Аркадьев ушел.
- Ну как, поправится? - опросил Знобин.
- Будем надеяться.
- Может быть, предупредите Сердича?
- Хорошо.
Когда Сердич вошел, Горин стоял у открытого настежь окна и, видимо, не слышал стука в дверь. Он уже обдумал, что скажет Сердичу, но в чем-то его сдерживали ростки, которые дало прежнее чувство к Ларисе Константиновне. Давать им расти, понимал он, - мучить семью и себя. Изменить свою жизнь, в его представлении, было бы вероломством по отношению к жене, которая ни в чем не виновата, сыну, дочери и всем тем, кто знал и верил в его порядочность и человечность. К тому же он уже не мог даже представить свою жизнь без Милы и сына, а Лариса Константиновна, как ни тянуло временами к ней, оставалась ему чужой. И все же вот так сразу он не мог подавить в себе ожившее. Хотелось поговорить и выяснить, от чего у них тогда с Ларисой Константиновной все разладилось и как им теперь держаться, пока будут жить в одном городке.
Сердич кашлянул.
- Меня попросил зайти к вам Знобин.
- Я тоже, - Горин повернулся к Сердичу. - Садитесь, Георгий Иванович.
И снова умолк.
- Минут десять назад мы закончили нелегкий разговор с Аркадьевым. О его службе, семье. У меня к вам просьба: прервите на время ваши встречи с Ларисой Константиновной. Когда семейный разлад у них пройдет, думаю, ваши занятия с Ларисой Константиновной пением не будут вызывать у Аркадьева обиды на вас.
- Понял вас, Михаил Сергеевич. А если…
- Тогда ни о чем вас просить не буду.
Горин умолк. Ему показалось, что по голосу Сердич догадался о его переживаниях. Это грозило разрушить доверительные отношения, а именно они для Горина были особенно дороги. Ибо, в сущности, прелесть жизни, считал он, особенно людей в годах, не в том, на какой служебный этаж забросят их обстоятельства, а в дружеских отношениях, помогающих обогатить ум, чувства, набраться сил и желания работать. А с Сердичем они быстро крепли, обещали быть добрыми. Вздохнув, Горин сказал:
- Есть дело. Вы и я садимся на полк Аркадьева. И забудем пока все личное. Верите на себя заботы о втором батальоне - командир его на сборах в академии. Надо ему помочь, чтобы было минимум "хорошо". Согласны?
- Да, товарищ полковник.
20
Без пятнадцати шесть Горин вошел в казарму танкового подразделения полка Аркадьева. В глаза бросились идеальная чистота в коридорах, недавно побеленные стены солдатских комнат, строй сапог у коек. Во всем чувствовалось установленное сильной рукой единообразие, которое не смог нарушить даже сон солдат. Быть может, в этом и есть командирский почерк Аркадьева?
Думая об этом, Горин услышал шепот дежурного, предупреждавшего сержантов: "Комдив, комдив". Сержанты тут же вскакивали, торопливо натягивали брюки и, едва обернув ноги портянками, вгоняли их в сапоги. Когда подошло время, сержанты набрали полные легкие воздуха, хотя им нужно было произнести всего лишь одно слово "подъем". Они хотели это сделать так, чтобы в одно мгновение взметнуть всю казарму. Комдив не любил крика, однако не стал удерживать сержантов. "Пусть поступят привычно, - подумал он, - легче будет втолковать, что хорошо, что плохо". И когда дежурный махнул рукой, казарму потряс раскат человеческих голосов. Подобно порыву сильного ветра он сдул теплые солдатские сны. Казарма забурлила, а увидев комдива, солдаты еще больше заторопились, желая показать свою расторопность.
Минута в минуту закончилась физзарядка, и когда солдаты, заправив постели, направились умываться, комдив собрал сержантов. Голые по пояс, упитанные, мускулистые, они выстроились в коридоре.
- Один к вам вопрос, - начал Горин, привычно закинув руки за спину. - Когда вы сами были солдатами и курсантами, вам нравился вот такой оглушительный утренний крик?
Сержанты, поняв, что их требовательность со стороны выглядела глуповатой, молчали. Лишь один попробовал оправдаться:
- Этому нас научили старшины, а их еще кто-то повыше. Выходит, что так нужно.
Горин уловил иронию в голосе сержанта и, усмехнувшись, ответил:
- Как ржавое ружье: стрелять из него можно, но поразишь им скорее себя… Быть требовательным - это в первую очередь вовремя сказать подчиненному правду и, если нужно, заставить его покориться этой правде. На фронте крикуны были во всех рангах, но среди сержантов их было меньше всего. Причина простая: на их долю приходилась равная с солдатами мера опасности. Это сближало, завязывало дружбу. А на друзей не кричат во все горло. Поняли?
- Поняли. Только измениться, сразу…
- Трудно? Согласен, но так вернее. Только смотрите не переусердствуйте, не станьте няньками.
Сержанты ушли немного смущенные, но довольные: комдив сказал правду, и от нее действительно стало как-то легче и свободнее. Некоторые солдаты, услышав, что комдив "всыпал" полководцам мелких подразделений, стали проходить мимо него с ухмылкой. Горин догадался в чем дело и остановил одного солдата. Сразу задержался десяток. Любопытные лица показались и в дверях.
- Что ж, подходите все. Одному-то ему, видать, страшно, от робости даже кожа стала гусиной.
Когда солдаты приблизились, он разъяснил:
- Остановил вашего товарища за ехидную улыбочку. Он, видите ли, рад, что я, командир дивизии, сделал нагоняй его непосредственному начальнику. Но никакого нагоняя не было. Я просто посоветовал сержантам, что нужно делать, чтобы для вас, - он обратился к располневшему солдату, - старшине не пришлось преждевременно добывать на складе ремень подлиннее. А у вас, - показал он на солдата с тонкой шеей, - чтобы не столь модной была "скобочка". А у вас, водитель, почище руки…
- Машину вчера чистил, товарищ полковник.
- Вчера, днем. А сейчас? Утро нового дня, начинать который со старой грязью молодому, красивому должно быть стыдно.
- Шоферская привычка, - покраснел тот.
- Дурная.
Солдаты забеспокоились, стали косить глаза на свою одежду, руки - получить от командира дивизии замечание не хотелось.
- Все, товарищи. Вас ждут ваши командиры. Подробнее поговорим на комсомольском собрании. Красиво кто-то написал объявление.
- Наш Муравей-Королев.
- У кого это такая артистическая фамилия? Солдаты расступились, и Горин увидел своего знакомого.
- Он? Насколько я знаю, он просто Муравьев.
- Королева мы ему добавили. Изобретает и после армии мечтает поступить в Бауманское, чтобы со временем стать конструктором.
- А может быть, лучше в ракетно-артиллерийское? К службе уж не привыкать.
- Разрешите подумать? - попросил уклончиво Муравьев.
- Ваше право.
Вскоре в казарму стали прибывать офицеры. Видимо, они спешили: некоторые были плохо выбриты, с косо застегнутыми галстуками, с недочищенной обувью. Комдив не стал делать замечаний. Для него важно было, чтобы они сами увидели свои промахи и сами же их устранили.
Горин пригласил к столу командира подразделения, спокойного, несколько медлительного майора.
- Как решили устранять недостатки, вскрытые комиссией корпуса?
- План еще не совсем готов, товарищ полковник, но…
- Был бы он в голове…
- Имеется, - майор подал записную книжку и пояснил: - Вчера вечером командиры рот получили задание на сегодняшний день, к обеду дам на всю неделю.
Горин просмотрел несколько листков, исписанных и не раз перечеркнутых рукой майора. Его "задумки", их было шесть, понравились комдиву. Недоставало одной, и Горин заметил:
- Если выполните все, что задумали, солдаты и сержанты экзамен сдадут неплохо. А вот офицеры… сомневаюсь. Каждый день, с утра до позднего вечера, по вашим наметкам, они должны быть с подразделениями. Но им-то тоже нужно готовиться, кое-что вспомнить, повторить, потренироваться. Они ведь будут начинать. Получат "плохо", трудно ждать высокого результата от подчиненных. Согласны?
- Пожалуй.
- Решим так: выделяйте на занятия с подразделениями строго необходимое количество офицеров. Для остальных в эти часы - организованная самоподготовка. Возглавьте ее сами или поручите своему заместителю. Подумайте, какая помощь нужна от меня. Вечером буду у вас на комсомольском собрании.
Горин пробыл в подразделении весь день. Побеседовал со многими солдатами, исписал в записной книжке немало листов - факты, примеры, обобщения. Тех, с кем говорил, обступали товарищи, расспрашивали. С каждым часом нарастал интерес к тому, что делал командир дивизии в подразделении.
На собрание комсомольцы шли с ожиданием каких-то перемен.
Первая обнаружилась еще перед собранием: комдив попросил всех командиров некомсомольцев заниматься служебными делами. Вторая - в начале собрания: когда избрали президиум, он отвел себя - хватит там и одного коммуниста, подполковника Желтикова. А во время собрания подсел к солдату, на котором докладчик, секретарь бюро комсомольской организации батальона, испытывал острие своей критики.
После доклада наступила неловкая пауза. Как это иногда бывает, никто не решался высказаться первым в присутствии большого начальства. Председатель вынужден был объявить перерыв.
Горин вышел вместе со своим соседом, солдатом Губановым.
- Вас вроде не слишком укололи критические стрелы докладчика?
Солдат молча пожал узкими плечами.
- Не больно или нет охоты отвечать? - спросил Горин суше.
- Нет, почему же? Если бы я был хорошим, о чем бы тогда говорили на собраниях? - с ухмылкой ответил солдат:
- О любви, например, а не об элементарной дисциплинированности…
Губанов понял, что полковнику не нравится его поведение. Не измени тон, он может не только словами напомнить о различии их положения. Но все же ответил, как человек, хорошо понимающий жизнь.
- Любовь - в книгах, в жизни - проще…
- Как это?
- Не думаю, что вы не знаете этого.
- Как вам сказать… Видимо, в таких делах я знаю меньше вас, хотя и в два раза старше. В ваши годы я воевал. Потом учился. Довелось и любить. Что было дурного во мне, старался избавиться.
- Вы командир… вам положено.
Горина начинала злить вольность солдата, его взгляд заострился. Но одергивать Губанова он воздержался, чтобы не смущать и без того не слишком бойких комсомольцев.
- Судя по докладу и отношению к вам ваших же товарищей, вы не особенно им по душе. Почему?
- Люблю ходить по лезвию.
- Оно острое, можно порезаться.
- Ну что ж, заживет, - со снисходительной самоуверенностью ответил солдат, будто действительно уже не раз ходил по лезвию и расплачивался за это. Получалось, он хорошо понимал, что делает, и бравировал опасностью. Это заинтересовало Горина.
- Кто ваши родители?