- Отец, быть может, был бы таким, как вы, или генералом. Мама, она врач, говорит, что он был храбрым и умер от ран месяц спустя после моего рождения.
Горина возмутил небрежный, даже несколько иронический отзыв солдата об отце и матери.
- Вы что же, не верите, что на войне люди получали смертельные раны?
- Верю. Только почему он не оставил мне своего отчества?
- Видимо, не думал умирать. И все же вы получили его отчество?
- Да.
- Так почему же вы, взрослый человек, комсомолец, так долго таите обиду?
Губанов не смог ответить, и на его лице снова появилась защитная ухмылка.
- В комсомол вы вступили по своему желанию?
В случае утвердительного ответа Горин намеревался спросить строго: почему же не выполняете устав? Но Губанов ответил не то:
- Уговорили.
- А вам хочется быть комсомольцем?
- Мне нравится забота обо мне, - уклонился солдат от ответа.
Горин и Губанов вернулись в ленинскую комнату, когда Желтиков говорил о чем-то с двумя комсомольцами и молодым замполитом роты. Завидев комдива, он поспешно умолк и подошел к нему.
- Перерыв еще не кончился, товарищ полковник.
- А я вот хочу уговорить выступить раскритикованного.
Слова полковника Желтиков воспринял как упрек и попытался оправдаться:
- Комсомольцы, видимо, вас немного стесняются. Обычно в ротах собрания проходят по-боевому.
Желтиков попытался все это сказать живо, но получилось сбивчиво, с запинкой, и он покраснел так, что краснота забралась к самому темени, прикрытому редкими волосами.
- Стесняться делать хорошее - солдату не к лицу. Привыкнет робеть перед начальством - может побежать от врага.
- С другой стороны, товарищ полковник, робость - признак скромности, - осторожно возразил Желтиков.
- Но только ли потому молчат комсомольцы? У моего соседа, например, и робости, и скромности совсем немного, а вот тоже молчит.
Замполит с немым упреком посмотрел на Губанова. На лице солдата мелькнула тень вины, но ее тут же смыла привычная ухмылка.
Собрание возобновилось. Прения набирали темп медленно. Первые говорили вяло, последний - с каким-то заведенным воодушевлением. Желтиков облегченно вздохнул, а Горину стало досадно. Комсомольцы не обсуждали вопрос, а рапортовали ему, командиру дивизии, об успехах, и рапортовали, как заправские администраторы, решившие любыми средствами получить солидную премию.
Горин нетерпеливо встал:
- Если можно, прошу одну минуту вне очереди… По порядку ведения собрания…
Получив слово, Горин живо повернулся к только что сошедшему с трибуны и, поглядывая на других, чтобы поняли - грешен не только оратор, - заговорил с насмешливой укоризной.
- Зачем вы говорите мне, какие вы хорошие? Я пробыл у вас весь день и многое узнал сам. И не только хорошее, но и то, о чем вы почему-то стараетесь не говорить… Как это называется, надеюсь, знаете. Или назвать? В общем, занятие это неблаговидное, особенно для комсомольцев. Прошу всех подумать о моем замечании и больше никогда не выступать так, как выступали до этого. Больше смелости и заинтересованности в делах подразделения!
Для Желтикова замечание командира дивизии было той грозой, которую он ждал весь день. Минуту назад ему еще казалось, что она миновала, и вдруг командир дивизии сказал почти дословно то же самое, что во время перерыва говорил ему молодой замполит роты: никаких соотношений между благополучными и критическими выступлениями устанавливать искусственно нельзя… Комсомольское собрание - не международный конгресс дипломатов. Есть плохое в жизни взвода, роты - режь, жги его, независимо от того, плохо ли, хорошо ли будет думать о тебе начальство.
Когда замполит роты нетерпеливо, частым шагом, пошел к трибуне, Желтикову показалось, что он побежал, побежал для того, чтобы сказать, почему вот так благополучно рапортуют на собрании комсомольцы. Но, став у стола, замполит положил на него ладонь, вскинул голову, в упор посмотрел на Горина, будто желая определить, сумеет ли старший товарищ остаться таким же, благожелательным и принципиальным, если ему прямо сказать то, о чем он сам просил только что. В выступлении и во взгляде Горина он не заметил какого-либо предупреждения об осторожности, и потому начал без оглядки, остро.
- Видимо, я не покажусь хвастуном, если скажу: водить машины, стрелять мы умеем, бить врага тоже сумеем. Получается: свои обязанности мы выполняем и беспокоиться нам не о чем. Но так ли все у нас хорошо? А какова у нас дисциплина? Почему она плохая у рядового второго года службы Губанова, который сидит рядом с вами, товарищ полковник? Вот он опять ухмыляется, а у меня и командира роты руки уже отбиты. Все испробовали, что нам дозволено, а он, каким был, таким и остался. Ему скучно служить, а мы его даже из комсомола не можем выгнать. Говорят: кто же его будет воспитывать, как не коллектив!
Когда человек стал крыловским котом, нужны другие меры воспитания. Они определены в присяге и в уставах. Почему же, когда мы их начинаем применять, мы, офицеры, становимся в глазах некоторых плохими?
Собрание молчало. Долго, пока лейтенант не сел на свое место. Все смотрели на Горина, ждали ответа или хотя бы малейшего движения его бровей или губ, по которому можно было бы определить, как он отнесся к сказанному замполитом.
Горин понял, он должен дать ответ на это выступление и дать немедленно, иначе больше не найдется желающих говорить. Поднял руку, подошел к столу, так же, как молодой замполит, положил тонкую ладонь на стол.
- Вы ждете от меня ответа на вопрос лейтенанта. Задал он один, но, думаю, их у него больше. И пора уже вам самим ответить, почему у вас в подразделении так много этих самых "почему".
Рядовой Губанов. Что с ним делать? Уговаривать дальше - он будет только посмеиваться над всеми нами. Не лучше ли сейчас же решить вопрос о нем? Если и после этого он не одумается, тогда придется исправлять его строгими статьями закона.
Будто подстреленный неожиданным выстрелом, Губанов выпрямился, глотнул воздух и начал медленно сгибаться: "А разговаривал мягко, как добрый дядя. На войне, наверное, вздохнет, но не помилует за проказы…"
После выступления Горина снова наступила пауза, только в ней уже чувствовалось нетерпение, желание действовать. Губанов всем давно надоел, от него хотели избавиться, но как это сделать, если такого вопроса не было в повестке дня и вообще давно уже никого не исключали из комсомола. Председатель глазами побежал по рядам, отыскивая желающего высказаться, и когда его повеселевший взгляд остановился на ком-то, все повернулись к последнему ряду. Из него вышел Муравьев. Первые шаги его были мелкими, стеснительными. Когда же взошел на трибуну, весь зал замер: Муравей скажет за всех и что надо.
Солдат повременил, видимо, сжал до предела все, что хотел сказать, и заговорил с тем убеждением, которое высказывается очень редко, когда молчание - равносильно трусости, отказу в помощи в самый нужный момент.
- Когда партия большевиков в семнадцатом году вышла из подполья, в ней насчитывалось всего двадцать четыре тысячи человек. Приблизительно это одна шеститысячная часть населения России. И все же она повела страну к революции и вместе с ней совершила ее.
Сила организации не в количестве, а в качестве ее членов.
Думаю, наше влияние в батальоне возрастет, если комсомольская организация уменьшится на одну единицу. Предлагаю исключить Губанова из комсомола.
Две сотни глаз устремились на Губанова. Словно загипнотизированный, он стал медленно подниматься со скамейки, еще не веря, что сейчас будет решена его судьба. Вскинул глаза на Муравьева: "А казался тихоней, веревки крути".
С собрания Горин пошел в штаб дивизии. В кабинете Сердича кроме хозяина уже сидели Знобин, Амирджанов и другие офицеры. Сердич доложил обобщенные данные о ходе подготовки к инспекции, Знобин - о полку Берчука, где он находился весь день, Амирджанов - об артиллеристах… И по тому, что услышал от подчиненных, и по их настроению Горин утвердился в своем выводе: к инспекции люди готовятся напряженно.
- Что ж, направление вроде взяли верное. Остается не сбиться с него. Но всем нам нужно больше внимания обратить на подготовку офицеров и на деловитость собраний, - заключил Горин и рассказал о комсомольском собрании в танковом подразделении, о своем новом знакомом - солдате Губанове, о том, как его в свое время дружно вовлекали в комсомол и как не менее дружно сегодня вышвырнули оттуда. - Нам надо точно определить, где должна проходить граница между убеждением и наказанием, в том числе и самым суровым. Некоторые из нас совсем забыли спрашивать так, как требует присяга.
Домой Горин шел вместе со своим замполитом. На небе уже вовсю разыгрались звезды. Из городского сада медь духового оркестра накатывала "Амурские волны", Знобин втянул свежий прохладный воздух.
- Хорошо.
- Хорошо, - согласился Горин.
- Было бы еще лучше, если бы сейчас не было нужды идти к Желтикову.
- Зачем?
- Уверен, все еще сидит в кабинете и мучается - не так прошло комсомольское собрание.
- Да. Какой-то он… - не договорил Горин, вспомнив растерянность замполита полка, когда комсомольское собрание круто обрушилось на Губанова и вышвырнуло его из комсомола.
- Не боевой, согласен: долго бегал в инструкторах, рассылал руководящие бумажки. А пришел к людям - не знает, как жить и руководить ими. Что-то с ним нужно делать.
- Может быть, дать возможность покомандовать батальоном? - спросил Горин и тут же добавил, заметив, как недоверчиво отнесся к предложению Знобин: - Только на учении, конечно.
- Мысль.
Знобин тут же попрощался и направился в штаб полка. Он был уверен - Желтиков еще там. И не ошибся. Подполковник сидел в кабинете. На столе были разостланы планы. Он неподвижно смотрел на них, думал о чем-то горьком. Увидев Знобина, торопливо встал, но с места не двинулся. Знобин положил ему на плечо руку.
- Причину неудач ищешь в бумагах? - спросил как можно доброжелательнее и, не получив ответа, заметил: - Бумаги мы научились творить. Что ни лист - победный гимн. А вот спеть его, чтоб душа солдата метнулась на подвиг, к хорошему делу, добру, умеют не все и не всегда. Не обессудь, Федор Иванович, что начинаю не с утешений.
Ничего неприятного еще не было высказано, а Желтиков сжался, как схваченный морозом осенний лист. Полковник дал Желтикову время немного оправиться и продолжал, стараясь подбодрить подчиненного:
- Подними голову, Федор Иванович. Выше, еще выше. Вот так. Надо учиться смотреть неприятностям в глаза. Только тогда они побегут от тебя.
И снова пауза, чтоб коллега спокойнее проглотил новую ложечку неприятного лекарства.
- Сядем. Скажи, хорошо или плохо поступил на собрании командир дивизии? - спросил Знобин, непринужденно закинув левую руку за спинку стула, а правой подперев голову.
- Судить не мне…
- Судить о старших, тем более за углами, в армии действительно не положено. Но оценивать их поступки, для себя, - нужно. Иначе никогда не будешь иметь собственного мнения. - Знобин сбился с взятого тона и от досады весь подался к Желтикову, обе руки положил на стол. Добавил извинительно: - Политработник без своего мнения - флаг без древка.
- Все произошло как-то неожиданно… Возможно, Губанова исключили из комсомола правильно. Только в каком положении оказался я - исключение Губанова из комсомола ведь не намечалось.
- А в каком положении оказался бы Горин, командир дивизии, если бы в этой неожиданной и для него ситуации он не дал ясного и твердого ответа? По меньшей мере, в незавидном. Но главное даже не в этом. В сложившейся на собрании ситуации Михаилу Сергеевичу нужно было немедленно повлиять на Губанова, если хотите, ошеломить его, чтобы солдат понял, насколько опасно его положение. Достиг комдив этой цели? Да. Поверили комсомольцы, что Губанов не так уж смел, как бахвалится, что его можно скрутить в бараний рог и заставить шагать в ногу с ротой, если взяться дружно? Да. Прибавилось у них уверенности в свои силы, смелее они выйдут на инспекцию? Еще раз да. Вот, учитывая все это, и надо оценивать поведение командира дивизии на собрании.
- Думаете, Губанов завтра же станет другим?
- Завтра, послезавтра, неделю, две будет думать, присматриваться. Позже - может стать и лучше и хуже. Все будет зависеть от того, удастся ли нам найти удачное продолжение начатого с ним сурового разговора. Пока же присмотрите за ним сами и посоветуйте кое-кому еще, да так, чтобы это не было для него тягостно, но и чтобы он постоянно чувствовал ваш глаз. Месяц одного не пускать в город, не дать ему возможности случайно оступиться. После инспекции с ним поговорю я.
Знобин снова принял свободную позу, закурил, и Желтиков подумал, что продолжение разговора, вероятно, будет о его споре с замполитом роты. От стыда голова его как-то провалилась между плеч, спина ссутулилась, глаза уткнулись в стол. Но Знобин спросил о другом.
- Расскажите о ваших взаимоотношениях с командиром полка.
Поколебавшись, Желтиков сознался:
- Он со мной не очень считается.
- Почему?
- Командирское высокомерие.
- А вашей вины в этом нет?
- Не могу же я требовать к себе особого отношения.
- Требовать - глупо. Но поставить себя так, чтоб командир считался с вами, - обязаны. Иначе как заместитель по политической части вы погибли. Замполиту, Федор Иванович, надо уметь быть и подчиненным, а когда надо - и равным, равным в ответственности перед партией. Равным, когда командир начинает сбиваться с пути, определенного нашими писаными и неписаными нормами поведения.
- С Аркадьевым так у меня не получается.
- Надо, Федор Иванович! И чем раньше, тем лучше. Надо делом доказать, что вы не хуже его, и если нужно будет, сумеете заменить его и повести полк в бой.
- Теоретически я могу…
- За практикой дело не станет. Командир дивизии предлагает вам на предстоящем учении покомандовать батальоном… На следующем - полком, - добавил Знобин, увидев, как болезненно вздрогнуло лицо Желтикова. - Для обретения уверенности. Именно ее вам недостает. Договорились? Хорошо. И маленькое предупреждение. Комдив и я недавно разговаривали с Аркадьевым. Крупно и резко. Дал слово меняться. Поэтому, Федор Иванович, в ближайшие месяц-два никаких обострений, предельная предупредительность и внимание. Помогайте ему меняться и ищите с ним верные партийные отношения. Понятна задача? Тогда немедленно идите домой. Иначе жена ваша скоро придет ко мне с жалобой - забыл семью.
В тот день, когда генерал Амбаровский ждал инспекцию, в его штаб пришла лишь телеграмма: машины подать на аэродром в Дальний, в воскресенье утром.
Амбаровский обрадовался: личное уведомление о времени приезда обещало по меньшей мере не слишком строгое отношение к нему Лукина, а войска получали дополнительно почти неделю для того, чтобы подчистить кое-какие хвосты. И еще одна догадка порадовала генерала: раз инспекция приезжает не внезапно, сбора по тревоге, вероятнее всего, не будет, и потому можно будет избежать тех досадных ошибок, которые обычно портят у проверяющих первое, очень важное для общей оценки, впечатление.
Но инспектирование началось иначе. Сигнал сбора по боевой тревоге пришел из штаба округа за три дня до приезда Лукина. В тот же час невесть откуда в войсках объявились представители Москвы. Предъявили документы - прибыли оказать помощь в быстрейшем сборе и пополнении войск, задача которых совершить форсированный марш и быть готовыми, в случае необходимости, пресечь крупную военную провокацию противника.
Горин хорошо знал о многих провокациях на границе, крикливых, задиристых и оскорбительных. В том положении, в котором находилась соседняя страна, казалось, начинать войну было равносильно потере здравого рассудка. Но провокации происходят. В июне сорок первого война Германии против нас кое-кому тоже казалась авантюрой. Итог войны хотя и подтвердил это, но чего она нам стоила…
Лицо Горина сразу подернулось заботами, потвердело. Распоряжения стал отдавать коротко, сухо, исполнения требовал точного, без малейших отступлений от установленной последовательности сбора по тревоге. Именно точность создавала ту неторопливую синхронность в действиях частей дивизии, которая в конечном итоге позволила и в район сосредоточения, и на станции погрузки, и к первым рубежам регулирования выйти в установленные сроки и по-воински собранно.
В середине дня в дивизию прибыл генерал-инспектор, высокий и прямой как старый пирамидальный тополь. Сделав смотр войскам, он скупо улыбнулся правым углом рта и вручил Горину второй приказ: в нем дивизии предписывалось круто повернуть на юг, выйти в свой лагерь, где и будет проведена проверка.
21
На аэродроме добродушный, круглый и подвижный, как колобок, генерал армии Лукин выкатился из салона самолета, приветливо протянул Амбаровскому обе руки и ласково похлопал его по плечу. Однако от завтрака отказался: лучше покажи свои войска, каковы они, а значит, каков и ты, без пяти минут большой командир.
Амбаровский на секунду задумался. Быстрее и собраннее других вышла в лагерь по тревоге дивизия Горина. Туда он и повез генерала.
В дивизии Лукина встретили генерал-инспектор и Горин. Не доехав до встречающих метров пятидесяти, Лукин вышел из машины и, как-то весь преобразившись, пошел на них коротким грозным шагом. Ни во время доклада генерал-инспектора, ни тогда, когда пожимал ему и Горину руки, лицо генерала не посветлело. Лишь когда узнал предварительные итоги проверки, которые оказались не то что сносными, а близкими к хорошим, смягчился, но не настолько, чтобы это могли заметить те, к кому он приехал. По виду командир дивизии не был фигурой, в которую уверуешь с первого взгляда - щупл, мягок. Чтобы убедиться, что его мнение более верно, чем мнение Степана Петровича, который хотя и строгий инспектор, но со слабинкой - любит деликатных, - Лукин круто и как-то вдруг повернулся к Горину. Его цепкие глаза, будто пальцы дотошного, знающего себе цену мужика, целиком и по частям ощупали Михаила Сергеевича, ощупали безжалостно, не считаясь с тем, приятно это человеку или нет - "раз ты мне нужен, для тебя это хорошо. Так что терпи. Я должен быть уверен, что в тебе нет порчи".
Видимо, Лукин действительно не нашел в Горине изъяна и потому сразу же заметно подобрел. А искал он в командире дивизии следы болезни, Нередко забирающейся в офицера, служба которого перевалила за двадцать пять лет. Эта болезнь - успокоенность. От долгой службы человеку иногда кажется, что все уже познано собственным горбом и на любой случай найдется правильное решение, поэтому можно не особенно утруждать себя заботами, чтобы не надсадить сердце. Такое благоразумие было бы не слишком опасно, если бы оно не перерождалось в лень - приятное самоубийство, как сказал один острослов.
- Везите меня в… худший полк, - обратился Лукин к Горину и, к своему удивлению, услышал спокойный и в то же время не лишенный укора вопрос:
- По чьей оценке худший, товарищ генерал армии?
Лукин озадаченно посмотрел на Горина. Выходило, у этого, с виду невзрачного офицера, свое мнение о том, какой полк хорош, какой плох, несмотря на то, что мнение старшего, генерала Амбаровского, вероятно, совсем иное.
- По оценке того, кто последним проверял вашу дивизию.
- Есть.