Это, так сказать, чисто служебные издержки поступка. Но не менее печальны и общественные. На драку, в которой участвовал старший лейтенант - опять же не Светланов, ибо его мало кто знает, а офицер, - смотрело немало зевак. Представьте, какие разговоры о нем сегодня бродят по городу. И опять-таки разговоры не о Светланове, а о нас, о военных вообще.
И третье - почему Светланову полезно побыть под арестом? Сегодня в гостях у дебошира был полковник Знобин. Оказывается, из-за того, что на него наложили взыскание, возможно и несколько большее, чем он того заслуживает, старший лейтенант собрался уходить из армии. Поспешность подобных решений не красит офицера. Как видите, последствий у проступка много, над каждым нужно хорошо подумать.
В зале зашушукались, но когда Горин выжидательно замолчал, все стихло.
- Теперь о том, зачем мы собрали вас. Не только для того, чтобы сказать, как нехорошо поступил ваш товарищ, старший лейтенант Светланов. Главная цель - напомнить вам и через вас вашим подчиненным, что мы - люди с оружием и, как никто, должны обладать выдержкой и терпением. Срываться, поступать наобум не имеем права, ибо от этого порой может зависеть, быть или не быть острому военному конфликту, политическому осложнению. Вспомните недавние нарушения нашей границы, здесь, на востоке, длинноволосых смутьянов в Чехословакии. Это нужно помнить всегда.
Желающих выступить так и не оказалось, и Горин слегка развел руками, разрешая закончить беседу.
Зал быстро опустел. Последние три офицера остановились у выхода, о чем-то поспорили и тоже скрылись за дверью.
А комдив, весь подавшись вперед, смотрел им вслед, будто собирался пойти за ними и там, на дворе, узнать, почему все же никто ничего не сказал, почему никто даже не задал вопроса? Что это? Безразличие к происшествию, к судьбе товарища? Или не захотели затруднять и без того нелегкое положение командира полка? А возможно, просто боятся его?
Горин повернулся к Аркадьеву и Желтикову, подошел к столу, сел, предложил сесть офицерам и только тогда спросил:
- Как считаете, задумалась молодежь над проступком своего товарища?
- Обязаны, - ответил Желтиков, растерянно взглянув на командира полка, который почему-то молчал.
- Думать по обязанности… Такого не бывает.
- Конечно, думают по убеждениям, - заторопился замполит, - но здесь были приведены веские доводы.
- Веские? А какими ушли от нас офицеры? Давайте уж признаем неудачу. Страшно не поражение, а нежелание признать его. Знаете, кто это сказал?
- Да… Владимир Ильич, - ответил Желтиков, и от стыда опустил глаза.
Слушая разговор комдива с Желтиковым, Аркадьев поджал губы, скрывая недовольную усмешку, говорившую о том, что происшествие не стоит того, чтобы о нем много говорить. Офицеры не глупенькие, сами давно во всем разобрались, - у половины высшее образование, педагоги. Надо больше спрашивать, требовать, и меньше будет желающих спотыкаться на ровном месте. И вообще дело не в ЧП - всего одно, оно не может говорить об ухудшении дел в полку. Причина в чем-то другом. Видно, из-за нее комдив вчера отказался прийти на ужин, а сегодня не захотел смягчить наказание своему будущему зятю, хотя этим можно было без долгих слов погасить сыр-бор.
Заметив снисходительно-обиженную мину на лице Аркадьева, Горин подумал, что тот недоволен разговором о его ошибках в присутствии подчиненного, и отпустил Желтикова.
- Теперь вы можете дать оценку беседе и своему выступлению?
- Вы ее уже дали. Какая необходимость в моей? - с натянутым безразличием к возможным для себя неприятностям проговорил Аркадьев.
- Возможно, наши мнения разные. Я хочу знать ваше.
Глаза Горина сузились, маленький рот плотно сжался. Недовольство ответом послышалось и в голосе, и, видимо, поэтому Аркадьев не захотел поднять глаз, чтобы не вынуждать себя менять тон разговора.
- Не в моем стиле вести долгие и добренькие разговоры. Вероятно, именно это не понравилось вам.
- Свой стиль - вещь хорошая. Только при двух условиях: если он работающий и согласуется с другими.
- Мне трудно его менять: даже в лейтенантские годы во мне было немного воску.
- Как же вы думаете служить в дивизии, командовать которой доверено мне? - отрывисто спросил Горин, и Аркадьев понял, что комдив не так уж мягок, как казался, но не успел как следует сдержать себя, и его ответ получился раздраженным.
- Я сказал, что хотел сказать. О стиле судить вам.
- Я, Геннадий Васильевич, буду не только судить о нем, но и обтесывать его, если потребуется, независимо от того, приятно вам это будет или нет!
Услышав твердый, не допускающий дальнейшего препирательства голос комдива, Аркадьев одумался. "Я, кажется, зашел дальше, чем следовало". По его спине пробежал неприятный холодок, и, когда Горин спросил, способен ли он сегодня продолжить разговор, предпочел через силу выдавить из себя "да".
- Я нахожу, что в суть происшествия вы не вникли и потому допустили нежелательные оплошности, - заговорил Горин, стараясь перейти на ровный тон. - Мне кажется, беседа прошла бы откровеннее, если бы вы собрали офицеров не в зале клуба, где они просто затерялись, а у себя в кабинете. Молодые офицеры были бы около вас, каждому вы смогли бы посмотреть в глаза, уловить реакцию на свои слова и при необходимости изменить характер беседы. Между прочим, есть давнее правило: если хочешь расположить к себе подчиненных, даже проходя строй, со вниманием посмотри каждому в глаза.
Вторая ваша оплошность состояла в том, что вы не беседовали с офицерами, а обвиняли их. И не как командир, для которого полк - родная семья, а как пришелец, как плохой инспектор, который прибыл, увидел, обвинил и тем, казалось бы, выполнил свои служебные обязанности. Хотя вы и новый командир, полк и подчиненные - ваши. Чтобы сблизиться, нужно делить с ними все, особенно беды, если даже вы в них, казалось бы, совершенно неповинны.
Третья. Обвинить всех за проступок одного - метод, которым нужно пользоваться крайне осторожно: когда есть коллектив и он, пусть косвенно, виноват в беде; когда вы твердо уверены, что большинство готово осудить виновника и поправить беду общими усилиями. Для вашего полка - это еще будущее; а пока вам нужно научить каждого солдата и офицера отвечать за свои поступки и действия и так, чтобы каждый понял и прочувствовал, что от его дурного поведения страдают все.
Давайте посмотрим, как можно было на случившемся несчастье поучить молодых офицеров отвечать за себя и за поступок товарища…
Увидев, с каким плохо скрытым недовольством отвел взгляд Аркадьев, Горин круто изменил разговор:
- Вам не интересно, о чем я говорю?
- Слушать старшего - обязанность младшего. Я ее выполняю. Интересно ли мне слушать замечания? Сознаюсь, нет.
- Почему?
- Выговора вообще слушать неприятно, особенно, когда в них не чувствуешь своей вины. В том, что полк такой, а не лучше, виноват, по-моему, не я.
- Не вы. Но и при вас полк не становится лучше.
- Выправить полк за несколько недель… Трудно в это верится.
- Выправить трудно, изменить настроение людей, их отношение к службе - можно. А этого вы как раз и не добились.
6
Горин покидал клуб с досадной мыслью: разговор с новым командиром полка получился не таким, каким хотелось. Вместо доверительной беседы началось чуть ли не препирательство. Упрямое желание отстоять безупречность своего мундира помешало Аркадьеву понять то, что он должен был извлечь из беседы. Пора было идти домой, но неудача заставила заглянуть в штаб в надежде, что Знобин еще там и можно поговорить с ним об Аркадьеве. Но в штабе работал только Сердич. Знобин все еще находился у танкистов.
Горин выслушал, что сделал Сердич за день, и неожиданно предложил:
- Пойдемте ко мне ужинать.
Георгий Иванович удивленно поднял брови:
- Я недавно пообедал…
- Не верю. И потом - от приглашения старших отказываются только при очень серьезных обстоятельствах…
Когда офицеры вышли за проходную, солнце уже опустилось за высокие тополя, отбросившие мягкие тени через всю улицу. От реки тянул свежий ветерок. Он ослабил душный дневной зной. Идти было приятно.
У домов стояли женщины, играли дети. Во дворах метали на зиму сено, чинили сараи. С детства Горину была знакома нехитрая полудеревенская жизнь районного центра. Он знал здесь многих, и многие приветствовали его как давнего знакомого.
У Дома офицеров - белого здания с тяжелыми колоннами, увенчанными дорическими капителями, - Сердич приостановился.
- Посмотрите, кажется, Лариса Константиновна.
В белом платье, с небольшой книгой в руке, издали она показалась Горину прежней учительницей и живо напомнила выпускной вечер в академии и последнюю встречу с ней.
В тот день он получил диплом с отличием и золотую медаль, но близкий отъезд из Москвы и теперь уже неизбежное расставание с Ларисой Константиновной омрачали радость. И, чем ближе подходил час прощального вечера, тем больше его угнетала мысль, что в разрыве с Ларисой виноват, кажется, и он.
Горин мысленно перебрал тогда все, что было у него с Ларисой: нетерпеливое ожидание, пока она обратила на него внимание, счастливейший день, когда она познакомила его со своим сдержанно-внимательным отцом, который убрал из комнаты все генеральское, чтобы не стеснять его во время беседы, не менее счастливые два месяца почти ежедневных встреч и, наконец, тот день, когда Лариса неожиданно уклонилась пойти с ним в театр. Без нее не пошел и он. Поздно вечером с друзьями он отправился в парк "Сокольники" на прощание с зимой. На катке "Люкс" они увидели Ларису Константиновну с моложавым мужчиной, который, слегка наклонившись к ней, рассказывал, видно, что-то занимательное. Когда пара проходила мимо них, она взглянула безразлично отрешенными глазами и, кажется, не захотела узнать своих учеников, чем вызвала гнев у последних холостяков курса.
Решение было принято без долгих разговоров. Друзья направились за парой и поочередно отдали ей честь. Лишь он, Михаил, не сделал этого. Уехал в общежитии и не мог уснуть всю ночь.
Может быть, он сумел бы справиться с охватившим его смятением, если бы на другой день Лариса Константиновна хоть чуть-чуть проявила к нему то скрытое внимание, которое он замечал всегда, когда она спрашивала его. Лишь через несколько занятий Горин уловил в ней что-то похожее на сожаление или вину. Но уже было поздно. Накопившаяся обида, поднявшаяся гордость человека, прошедшего всю войну, взбунтовались в нем, и он принял то упрямое решение, от которого потом не мог отступиться, хотя не раз замечал на себе ее пытливый взгляд, в котором виделось желание спросить его о чем-то, а возможно, и дружески поговорить. Но он не воспользовался ни одним случаем. Больше того, перевелся в другую группу и при виде Ларисы сворачивал в класс или курилку.
В день выпуска Горин несколько раз набирался смелости зайти на кафедру, чтобы поблагодарить Ларису Константиновну за уроки английского. Втайне он надеялся, что в завязавшемся разговоре ему удастся признаться ей, насколько мальчишески он вел себя в последние месяцы, и это даст ему повод написать ей письмо. Она, конечно, ответит, и в завязавшейся переписке произойдет примирение. Но в преподавательской комнате ее не оказалось, поехать к ней домой он не решился.
А на выпускном вечере тостов - поздравительных, напутственных, прощальных - было так много, что голова Горина затуманилась и в ней закружилась упрямая мысль - клин выбить клином, чтобы избавиться от боли и освободить место для другой женщины. Пусть не столь изящной, но такой, которая бы безропотно переносила все невзгоды армейской жизни.
В зале он пригласил танцевать ту, которая улыбчиво поглядела на него. Услышав его шутку, - нет ли в зале рыцаря, который бросит ему перчатку, - она ответила в том же топе: ее знакомые - люди вполне современные - перчаток не носят и потому вызывать на дуэль соперников им нечем. Во время третьего танца он уже знал, кто ее родные, где живут, а затем и получил разрешение навестить дом на Арбате в качестве гостя. Когда после очередного танца он подвел партнершу к белой колонне и щегольнул невесть какой остротой, рядом увидел Ларису Константиновну. В грустной улыбке ее было столько удивления, что Горину показалось, будто она слышала весь его разговор с этой всего-навсего лишь смазливой девицей. Ему стало так стыдно, что он задохнулся, будто глотнул клубок густого дыма. Извинившись перед девушкой, он поднялся в буфет и уже не помнил, как очутился на арбатской квартире.
От давно совершенной глупости и сейчас ему стало так стыдно, что он остановился.
- Вы хотите подойти к ней? - услышал он вопрос Сердича.
Назвать истинную причину, почему он остановился, Горин не мог и потому сказал:
- Да. Пока она наша гостья, и ей, возможно, с нами по пути.
- Добрый вечер, - приблизившись к Ларисе Константиновне, произнес Горин каким-то чужим голосом и замер, увидев, как вздрогнула, а затем гордо выпрямилась ее спина. Прошла еще долгая секунда, пока Лариса Константиновна повернулась.
Холодность ее красивого умного лица сменилась недоумением. Так разительно не походил Горин на того, каким она представила его себе со слов мужа. Ничего высокомерного в нем не было. Выглядел молодо. Может быть, оттого, что неожиданная встреча взволновала его, он во многом походил сейчас на того пытливого, но несколько робкого в ее присутствии юного майора, каким она его знала многие годы назад. Лишь по густой изморози, осевшей на висках, глубокому взгляду да тонким линиям морщин на лбу и около висков можно было сосчитать его года.
- Знакомитесь, чем мы живем кроме службы? - спросил Горин не в силах освободиться от охватившей его стесненности.
- Скорее, простое женское любопытство. Последние восемь лет я жила и с меньшими, чем у вас, возможностями. Вот Георгию Ивановичу, коренному москвичу, верно, у вас будет скучно.
Сердич сдержанно улыбнулся:
- Едва ли. Михаил Сергеевич такую работу мне предложил, не знаю, скоро ли смогу переступить порог этого дома.
- Придется. И не только порог, но и рампу. Вчера вы так спели, что от повторения номера вам не уклониться.
- Вы слышали? - спросила Лариса Константиновна.
- Только вас. Шел мимо.
- Могли услышать и Георгия Ивановича.
Это был упрек. Сказать, почему не пришел на ужин, он пока не мог, и решил смягчить упрек обещанием:
- В следующий раз постараюсь не упустить такую возможность.
- Вы домой? - вдруг спросила Лариса Константиновна.
- Да, ко мне, ужинать.
- Мне по пути, - и прошла вперед. Перед глазами Горина возник узел ее волос, тугой и высокий, в котором он заметил холодную седину. Она не пыталась и, кажется, не хотела скрывать ее. В этом она более всего оставалась прежней, спокойно-холодной дочерью крупного генерала, рядом с которой робели даже бывалые фронтовики.
Поравнявшись с ней, Горин попробовал возобновить разговор:
- Меня начинает беспокоить опрометчивость, которую я допустил, не воспользовавшись вашим гостеприимством.
Лариса Константиновна опустила глаза и, кажется, не собиралась отвечать. Но вот брови ее чуть сдвинулись, и она сухо ответила:
- Прошло столько лет, люди меняются… но не всегда к хорошему.
- Бывает и так, но вы изменились к лучшему.
Лариса Константиновна повернулась резко и недоверчиво.
Горин поспешил пояснить:
- "Грезы" Листа вы исполняли лучше, чем прежде. В музыке, особенно непрофессионалу, лгать трудно.
- Музыка - мой друг и поверенный, - несколько смягчилась Лариса Константиновна. - Ей можно доверять…
Она старалась говорить так, чтобы у Горина не возникла мысль, что она сожалеет об их давней размолвке. И все же почувствовала, что это ей удалось не совсем. Недовольная собой, она вдруг спросила:
- Вы никогда и ни о чем не жалели?
- Жалел, - сознался Горин. И тут же добавил: - Пока не родился сын. Сейчас ему почти двенадцать…
- Я слышала, у вас есть и дочь. Взрослая.
- Да. Скоро будет педагогом.
Со слов Горина выходило, что до их встречи у него было какое-то увлечение, зашедшее слишком далеко, - когда ухаживал за ней, дочери было около пяти. А казался чистым и потому таким требовательным к другим. Именно это и влекло к нему и сдерживало, ибо в нем было что-то слишком молодое, не устоявшееся. Но если у него была ошибка в жизни, почему же он так круто отвернулся от нее? Но спросить об этом в присутствии мало знакомого человека было нельзя.
Глаза Ларисы Константиновны отчужденно устремились вдаль, смущенный Горин перевел свой взгляд на Сердича. По его лицу он заметил, что тот внимательно слушал их разговор и, кажется, догадался, кем для него, Горина, была когда-то Лариса Константиновна.
- Георгий Иванович, а вы знали Ларису Константиновну в академии? - обратился Горин к Сердичу, чтобы смягчить неловкость затянувшегося молчания.
- Я учился двумя годами позже вас и на другом факультете. Был женат и никого не замечал.
- Ваша жена, видимо, была очень счастливая женщина? - отозвалась Лариса Константиновна.
- Я не меньше.
- И как долго?
- До прошлого года.
- Тогда в вас редкое сочетание души и мудрости.
- Мудрой была жена.
- А вы нет?
- Умным называли. Мудрым?.. - Сердич приподнял плечи. - Думаю поучиться у Михаила Сергеевича.
Лариса Константиновна недоверчиво взглянула на Горина, тот чуть усмехнулся и ответил ей:
- Меня тоже никто мудрым не называл. Быть терпеливым научился - служба не баловала милостями.
Недалеко от дома, где жил Горин, на улицу высыпали мальчишки. С ними был и Тимур, он лихо распоряжался своими товарищами.
- Петька, ты убит, ложись! Тебе говорят, ложись! Мишка, атакуй противника в палисаднике! Скорее!..
Маленький Петя неохотно лег под изгородь, Миша вырвался вперед и застрочил трещоткой.
- Михаил Сергеевич, ваш наследник - заправский вояка, с генеральским баском, - заметил Сердич.
Тимур действительно выглядел грозным начальником ребячьего гарнизона. Его слушались. Беспрекословно и даже с опаской.
Сын напомнил Горину семью, и в том, что в нем всколыхнулось, он почувствовал вину перед ней. Чтобы обрести равновесие перед тем, как появиться перед женой, он решил задержаться и присмотреться к сыну. Михаил Сергеевич повернулся к Ларисе Константиновне, чтобы попрощаться:
- Я почти дома.
Сердич догадался о намерении командира дивизии и, поскольку оставлять Ларису Константиновну одну ему показалось неудобным, он обратился к Горину:
- Разрешите мне зайти к вам немного позже. Боюсь, - улыбнулся Сердич, - если мы оставим Ларису Константиновну одну, у нее появятся недобрые мысли о нашем воспитании.