Горин не позволил себе даже взглянуть им вслед. Сел поодаль и минут десять наблюдал за игрой ребят. Сын несколько раз посмотрел в его сторону и с еще большей старательностью продолжал отдавать распоряжения. Да, зазнайство парня, пренебрежение ребячьим равенством были налицо. Пора что-то предпринять. Поговорить? Но долго ли слова могут сдерживать детские желания? Наказать? Жалко: уж больно увлеченно командовал.
Под взглядом Горина-старшего игра ребят разладилась. Они обступили Тимура, о чем-то зашептались. Горин подозвал их к себе:
- Воюете?
- Понарошку, - ответил за всех сын.
- Кто же из вас лучше всех командует?
- Тимур, - ответил самый маленький из ребят.
- А почему не ты, Петя?
- Не знаю, - мальчик удивленно посмотрел на Горина.
- А как ты думаешь, командир? Почему твои друзья-товарищи не научились командовать, как ты?
Тимур шмыгнул носом.
- Может быть, они тоже хотят быть, как Рокоссовский… Хотите? - обратился Горин к детям.
- Хотим, - дружно проговорили ребята.
- Ну вот видишь, Тимур. А ты командуешь один. Не по-товарищески это.
Ребята почувствовали неладное. Затаенное желание стать таким, как Рокоссовский, конечно, заманчиво, но только веселые игры пока лучше.
- Так как решим?
Ребята продолжали молчать.
- Говори ты, Тимур.
Сын насупился.
- Стесняешься? Не думал, что ты такой, - с шутливой укоризной протянул Горин. - Хорошо. Я понял и помогу тебе. Он хочет, ребята, две недели побыть рядовым. - И, чтобы подбодрить сына, добавил: - Суворов, генералиссимус, в солдатах ходил семь лет. Кого изберем командиром? Петю? Ну-ка, Петя, попробуй.
Ребята не двинулись с места, и Горин подумал: не слишком ли круто обошелся с сыном?
Но менять свое решение уже было нельзя, и он стал подсказывать Пете, с чего начать исполнение должности: построить ребят, рассказать, кому куда наступать.
Игра возобновилась, а Горин сидел и не решался идти домой. В душе кружилась неприятная сумятица. Смешались воспоминания, насторожившиеся чувства, которые, как считал он, в нем давно высушило время, и досада на себя - не смог даже намекнуть, что в давней размолвке если он и виноват, то только не в том, что на свете была Галя, теперь его взрослая дочь. Тогда о ее существовании он даже не предполагал. Хотелось подождать, пока утихнет в душе сумятица, но игра ребят прекратилась. То ли потому, что ребята устали, то ли слишком уж неожиданно произошла смена признанного ими вожака.
- Все, разбили врага? - попробовал пошутить Горин.
- Разбили, - стеснительно ответил Петя.
- Ну, тогда по домам. Пора ужинать.
Горин протянул сыну руку. Тот подошел неохотно, с обиженно опущенной головой. Руку отца не взял. Михаил Сергеевич ласково положил ее на плечо сына. Так они и появились на пороге квартиры.
Открылась дверь. Их встретила Мила. В домашнем она выглядела чуть полнее, но как-то покойнее и добрее. При виде своих ее по-восточному суженные глаза оживились улыбкой, смягчив усталость смуглого лица.
Умеющая почти всегда безошибочно узнавать состояние больного по выражению глаз, цвету кожи, едва уловимым его движениям, она поняла - сын наказан отцом - и перевела настороженно-пытливый взгляд на мужа. Михаил улыбнулся, но в его глазах виделась вина. Почему? Наказал сына и стало жаль? Нет, в таких случаях он бывал иным, веселым и одновременно недоумевающим: вот, с тысячами справляюсь, а сына одного не могу взять в руки. Служебные неприятности он тоже переживает не так, замкнуто, стараясь не беспокоить ими семью. Что же? Опять услышал "Грезы" или встретил ее? Если изменился из-за этого, выходит, Лариса Константиновна для него была не только учительницей.
Стремясь скрыть от мужа охватившую ее тревогу, наклонилась к сыну:
- Что произошло, Тимур?
Тимур искоса взглянул на отца.
- С моей помощью разжаловал себя в рядовые, - ответил за него Михаил Сергеевич. - Начал покрикивать на товарищей.
- Как же так можно? Ты когда-нибудь слышал, чтобы папа кричал на подчиненных? - Слова прятали, приглушали тревогу, и Мила спросила еще: - Сколько же будешь ходить в солдатах?
- Две недели, - неохотно ответил Тимур и боком, все еще хмурясь, пошел в ванную.
На ходу отстегивая галстук, Михаил Сергеевич направился в спальню. Как всегда. Лишь забыл поцеловать ее. Или не смог?
Возникшее беспокойство вызвало в памяти давние встречи. Первая произошла у землянки начальника штаба полка, куда подошла и она, чтобы сделать перевязку раненому. Михаил спросил ее, как пройти к командиру полка. Спросил просто, без той навязчивости во взгляде, с которой обычно смотрели на сестер истосковавшиеся по женскому вниманию фронтовики. Может быть, потому что после госпиталя был прозрачен, как опасно переболевший ребенок. А вечером появился в тылу полка, где пополнялся его батальон. Заглянул в санроту. Подсел к девушкам, игравшим в фанты. Когда пришла его очередь "откупаться", без отнекиваний стал читать поэму Симонова "Сын артиллериста". Сначала чувствовал себя немного стеснительно, а вскоре сам всем стал казаться тем милым парнишкой, который без матери рос при казарме один, наравне с красноармейцами учился скакать на коне и который только что вернулся из госпиталя, куда попал после того, как вызвал огонь на себя.
Потом были танцы. Он пригласил ее. Вел умело, уверенно и как-то по-товарищески просто. И все время говорил, говорил. Интересно. Даже забылось, что на передовой ждет Тимур. Узнает об ухаживании нового комбата - будет неделю кипеть от ревности.
Тимур прискакал на следующий день. Упрекал, кричал, едва успокоился, а когда началось наступление, Михаил помог ему, и они подружились. Только в санроту "сын артиллериста" уже не приходил. Зашел лишь в Кенигсберге, после гибели Тимура. Не утешал, у него было свое большое горе, - почти весь батальон погиб, штурмуя форт. Потом зашел еще раза три. Кажется, собирался сказать о чем-то, волновавшем его, но так и не решился. Будто Тимур был еще жив и мог обидеться…
Вскоре с дивизией он уехал на Дальний Восток, она - домой. Встретились только через пять лет, когда он, закончив академию, снова уезжал на восток. Разыскал, приехал, а увидел ее, подурневшую, с дочерью, в растерялся. Казалось, поговорит, уйдет и больше не придет. Нет, не уехал. Может, потому, что Галя сразу назвала его отцом, похвалилась девочкам - у меня тоже теперь есть папа. Под конец отпуска, в чем-то пересилив себя, сделал предложение. И потянулась благополучная, но не очень радостная жизнь. Долгие три года был предупредительным, заботливым, ни разу ни за что не упрекнул, ни в чем не отказал. И все же был далеким, почти чужим. Теперь ей, кажется, открылась истинная причина его безрадостной задумчивости в те, далекие теперь, годы - приехал к ней за спасением от неудачной любви.
Не обида, естественная при таком воспоминании, охватила Милу, а что-то такое, что она и сама не сразу могла определить.
В душе Милы смешались и боль, и страх, и незлобивый упрек: "Зачем же?" Она не смогла произнести его даже про себя, как много лет назад не смогла сказать о нем Михаилу, испугавшись самой мысли, что он догадается о возникшем у нее сомнении и возьмет свое предложение назад. С дочерью, без мужа ей столько пришлось тогда пролить слез, что она готова была уехать с кем угодно, только бы избавиться от упреков родных и насмешек соседей: навоевала дочке бабье отчество. И Миле захотелось оправдать Михаила: не многие женщины могут сказать, что годы замужества прожили лучше. Ни одного недоброго слова ни ей, ни дочери, помог стать из медсестры врачом. И любви его ей было вполне достаточно - ровной, теплой, мягкой. Огненная, сумасшедшая - лучше ли она?
Чтобы избежать возможного объяснения, Мила укрылась в кухне. Михаил пришел туда.
- У нас будет гость, - предупредил он жену.
- Хорошо, у меня все есть, - не поднимая головы, ответила Мила.
В голосе и в чуть большем, чем всегда, наклоне ее головы Горин уловил тревожное беспокойство. "Неужели догадалась? - подумал он и тут же успокоил себя: - Не одна же встреча с Ларисой Константиновной вывела меня из обычного состояния: произошел не совсем удачный разговор с Аркадьевым, наказал сына. Рассказать обо всем? А лучше ли будет? Ведь что-то менять я не собираюсь, и едва ли во мне возникнет такое намерение".
Из затруднения помогла выйти жена:
- Ты почему сегодня задержался?
- Был у Берчука, потом на беседе у Аркадьева. Хотелось помочь человеку - обиделся. Пришлось пичкать через "не хочу". Неприятно.
Мила поспешила поверить: так было лучше. Упреки и обиды за подступившую к мужу отчужденность, знала она по судьбам многих семей, лишь усиливали ее и потом затрудняли примирение. Нередко с них начиналось несчастье. Михаил будто догадался, о чем она подумала, снял китель и помог собирать ужин.
Из коридора донесся нетерпеливый голос дочери:
- Папа дома?
- Да, - отозвался он, помедлив. Поставил тарелки на стол, вышел в гостиную. Увидев дочь, Горин обрадовался - ничего вчерашнего в Гале, кажется, не было, лишь в глазах стоял вопрос: что с Вадимом?
- Тебя волнует, что с ним?
- Да, папа. - Галя кивнула головой и остановила на отце измученный, за сутки повзрослевший взгляд черных глаз.
Они сели на диван.
- У него был Павел Самойлович. Поговорил, поспорил. Кажется, удержал от необдуманного поступка.
- Какого?
- Светланов считает, что путь в будущее ему отныне закрыт, и решил уйти из армии.
- А возможно, он прав - в этом году его уже не пустят в академию…
- Да. Я бы и не советовал. Он общевойсковой командир, а задумал поступать на технический факультет.
- Разве быть инженером хуже, чем командиром?
- Все, Галя, хорошо, что по душе.
- К такому решению он пришел после долгих раздумий.
- Много обычно думают на перепутье, когда не уверены, лучше ли будет новая дорога. Насколько я понимаю, характер у Вадима не тихий. Вероятно, ему надоело командовать взводом, захотелось получить роту. Продвижение затянулось, и он надумал менять профессию на более интересную. Но это может оказаться непоправимой ошибкой. К тридцати трем годам стать рядовым инженером, в подчинение которому дадут несколько машин и десяток солдат, - не для его обостренного самолюбия. А ведь военному инженеру тоже надо проводить занятия, отвечать за подчиненных, выслушивать замечания от начальников… В лаборатории, в космос идут немногие.
К двери подошла Мила. Услышав разговор, она не решилась войти в комнату, но и вернуться на кухню тоже не могла, хотелось послушать. Михаил говорил с дочерью с таким участием, что ей стало немножечко завидно.
- Что же… Ждать? - подавленно, скорее себя, чем отца, спросила Галя.
- Ждать.
- Сколько?
- Маркс ждал свою любимую семь лет. Вадиму достаточно год-два.
- Два года видеться только в каникулы?!
- Разве это помеха для большой любви?
- А как ее узнать, большая она или маленькая?
- Верный признак настоящей любви - острое желание сделаться лучше, чище, умнее. Такой любви хочется очень много сделать для любимой или любимого, для всех людей.
- Вадим умный, папа, но без меня он наделает много глупостей. Он… порой такой несдержанный.
- Если он не думает меняться, любит ли он тебя? Одна твоя любовь и поспешное твое согласие с его желаниями ни ему, ни тебе добра не принесут.
- Что же мне делать? Может быть, пойти и сказать: не будешь умным, гениальным - не пойду за тебя замуж?
- Такой прямолинейности требовали лет сорок назад некоторые недалекие комсомолки. По-настоящему любящие поступают иначе, - чуть обиженно упрекнул дочь Михаил Сергеевич. - Если не чувствуешь, как об этом сказать любимому, хорошо присмотрись к себе, любишь ли ты его?
Галя молчала долго. Губы ее чуть заметно шевелились, будто подыскивали слова, которые правильно бы назвали ее чувство.
- И все же я люблю его, - вскинув голову, наконец ответила она.
- За что?
- Не знаю.
- Тогда в тебе еще не любовь, Галя, а только робкая завязь ее.
- Может быть. Со временем она вырастет в любовь.
- То, что растет само по себе, чаще всего вырастает кривым.
- Но бывают же исключения!
- Ты уверена, что именно ваша любовь будет таким исключением?
- Не совсем…
Помолчали.
- Ты бы хотела с ним повидаться?
- А это можно?
- Почему бы нет, если ваша встреча поможет ему стать умнее? Только хорошо подумай, как сделать вашу любовь красивой, а жизнь - большой.
- Постараюсь, папа.
Мила вернулась на кухню расстроенная, с чувством своей, не совсем понятной ей самой вины. Всего несколько минут назад она подозревала Михаила невесть в чем, а он говорил с ее дочерью с такой добротой, с какой, видимо, не смогла бы говорить с ней сама.
7
Оставшись с Ларисой Константиновной один, Сердич никак не мог подобрать тон и слова, чтобы продолжить разговор. Она о чем-то думала, и вклиниваться в ее мысли неосторожно, казалось ему, было опрометчиво. Но молчать тоже становилось неловко, к тому же в нем снова, в который раз со вчерашнего вечера, возникло желание поговорить с ней о Москве, об академии.
Сердич подвинул пальцем свои черные массивные очки повыше к переносице, изобразил на лице улыбку и сознался:
- Представьте, остался с вами один и почувствовал себя старшеклассником, который не знает, как продолжить прерванный разговор.
- Виновата я? - неохотно отозвалась Лариса Константиновна.
- Не решался прервать ваши раздумья, вероятно, о Горине.
- Кажется, вы очарованы им: не допускаете мысли, что другие могут думать не о нем.
- Я видел много глубоких людей, и прийти в восторг мне трудно. Просто к такому заключению я пришел, слушая ваш разговор.
- Я учила его английскому. С ним было не много хлопот. Во время консультации мы говорили по-английски не только на военные темы. Потом он был проще других, не щеголял бравой выправкой, как многие слушатели-фронтовики.
- Да, тогда у многих из нас грудь была колесом, - улыбнулся Сердич. - Думаю, слабость эта простительна - мы вернулись с победой. Вы, видимо, в академию пришли прямо из института?
- Да. В первые годы после войны это было возможно: английский знали немногие.
Лариса Константиновна подала руку, Сердич пожал ее, и в эту минуту к дому подкатила машина. Откинулась дверца и тут же с лязгом захлопнулась. За капотом машины показался Аркадьев. Сощурив глаза, он холодно кивнул Сердичу и, круто повернувшись, направился к себе.
Лариса Константиновна догадалась, муж чем-то расстроен, и ей расхотелось идти домой.
Аркадьев действительно был взвинчен. После ухода Горина из полка он вошел к себе в кабинет, сел за стол и долго не мог сдвинуться с места. Недовольство комдива, его поучения и выговор ничего хорошего не предвещали, если даже за него вступится генерал Амбаровский, однокашник по академии. Стараясь понять, за что же комдив прицепился к нему, Аркадьев никак не мог поверить, что причина только в нем самом. Чем больше он думал о случившемся вчера и сегодня, тем больше слова комдива казались ему камуфляжем, а истинная причина была в чем-то другом.
"Возможно, генерал уже позвонил Горину, - подумал Аркадьев, - и намекнул ему на то, что пообещал мне при первой встрече и вчера на ужине. Конечно. А комдив не хочет - в заместители новичку рано, мало поработал в полку. Но пять лет я командовал полком в других дивизиях. Скорее всего, решил продвинуть себе в заместители кого-нибудь из своих. Любимчика Берчука? Но тому скоро на пенсию и нет академического образования. Кто другой? Все командиры полков - молодежь… А… какое это имеет значение для тебя? Главное, из всех выбран не ты. И Горин постарается доказать генералу, что прав".
От этой мысли Аркадьев почти сорвался с места и заметался по кабинету. Быть обойденным теми, кто моложе его и позже окончил академию, для него было все равно, что услышать: вы серость, посредственность и никуда уже не годны.
Аркадьев открыл окно и вдохнул посвежевший воздух, вспоминая свою службу. Вышел из училища, когда война кончилась. Чего стоило молодому, без орденов пробиться в академию! Нелегко было и учиться, понять без боевого опыта простые на вид премудрости войны. Выручала память, успехи по другим предметам, и диплом получил, как у всех. С трудом добился согласия Ларисы выйти замуж, а счастье оказалось не таким уж большим: для нее, чувствовалось, он оставался слушателем, учеником, которому она делала пусть мягкие, осторожные, но все же неприятные замечания, когда он в чем-то ошибался. А ему хотелось большего - восхищения. Не в восторге от него был и ее отец, помог лишь остаться в Москве. Но эти годы, в сущности, оказались потерянными. Правда, в войска пошел сразу заместителем командира полка, через два года дали полк. Но дальше… дальше шли только фронтовики. И теперь, когда пришла пора начавших службу после войны, на его пути образовался завал. Когда перелезешь через него, может быть, будет уже поздно, а случись пара ЧП, вообще могут не пустить дальше. Нет, надо доказать, что дела в полку не так плохи, как о них, видимо, хотят говорить.
Не один раз Аркадьев перебрал в памяти все, что могло ухудшить его репутацию, и, взвинченный воображаемыми несправедливостями, уехал домой.
Лариса Константиновна вошла в квартиру, открыв дверь своим ключом, чтобы не сразу столкнуться с мужем и не дать повода к упрекам. На кухне зажгла керосинки, поставила на них сковородку, чайник и только потом вошла в комнату.
- Что-нибудь случилось? - спросила она как можно спокойнее.
- С чего ты взяла? - не отрываясь от книги, проговорил Аркадьев.
- Видно по твоему лицу.
- Ну, раз видно… - Геннадий Васильевич встал, сверкнул на жену злыми выпуклыми глазами и, только отойдя к окну, через плечо закончил ответ: - Даю отчет: выслушал пространное нравоучение от твоего бывшего прилежного ученика.
- За что? - насторожилась Лариса Константиновна: не проговорился ли Горин об их близком знакомстве.
- Не слишком деликатно обошелся с его будущим зятем.
Лариса Константиновна быстро представила себе, как вел себя Горин при встрече с ней только что, и ничего мстительного в нем не заметила. Зачем же Геннадий сказал такое? Но спросила ровно:
- Ты очень строго наказал офицера?
- За драку на улице менее десяти суток не дают.
- А возможно, офицер был прав?
Аркадьев отложил книгу и сощурил глаза: и жена задала почти тот же, что и начальство, вопрос. Неужели Сердич, мужчина, уже рассказал все Ларисе, а она поверила ему?
- Ты слушаешь всех, кроме мужа!
Аркадьев резко встал и направился в ванную. Холодная вода не погасила обиду. Когда Лариса Константиновна подала ужин, он, поковыряв в тарелке, недовольно отодвинул ее от себя. Достал портсигар.
- Не вкусно? - сдерживая обиду, спросила она.
- Горько!
Лариса Константиновна догадалась: Геннадий ждет слов участия, но произнести их сейчас, когда в ушах еще звенел его выкрик, она не смогла. Медленно, словно руки ее сковал холод, она начала убирать со стола.
Когда составила тарелки на поднос, Аркадьев отчужденно проговорил:
- Мне кажется, мы уже настолько чужие друг другу, что непонятно, зачем живем вместе. Недели не прошло, как приехала, а у тебя для мужа слова не нашлось.
- Молчание, думаю, лучше упреков, - поддаваясь обиде, ответила Лариса Константиновна.