- Где?.. Он там еще,- рабочий неопределенно махнул рукой.- Ступай, родная, домой.
- Нет, я дождусь его...- сказала Оля. Ее охватила смутная тревога. Из западни уже никто не выходил, но Сидора не было. В толпе кто-то несколько раз назвал фамилию Жигарева. Оля поняла, что с Сидором произошло что-то страшное. Двое рудокопов с сожалением посмотрели на нее. Один сказал:
- Дочка.
Оля стояла у стены, прижимая тарелку с пирогами к груди, и настороженно прислушивалась к разговору близ стоящих рудокопов.
- Так чего мы стоим здесь?
- А вот откопают.
- Что думаешь, жив?
- А кто его знает.
- Ну, тринадцать снарядов и прямо в него... Мешок с костями.
У Оли потемнело в глазах. Она вскрикнула и бросилась к угловой западне.
- Куда ты? - крикнул кто-то.
Она рвалась из рук к западне, где в полутьме уходили вглубь ступеньки лестницы.
- Пустите, пустите,- кричала Оля.
Дудку захлопнули западней.
- Пустите меня, бога ради... Я пойду туда... Это его там убило... Его откапывают... Пустите.
Снизу из дудки кто-то неистово застучал.
Западню открыли. Из дудки выскочил запыхавшийся молодой парень.
- Откопали... Всего изорвало... Вдребезги! - сказал он на ходу и скрылся в толпе.
- Товарищи! - вдруг раздался из толпы сильный голос.
Все затихли. Оля боязливо посмотрела в ту сторону. Говорил плотный, широкоплечий рабочий с широкой темнорусой бородой. На нем была холщевая куртка и штаны, побуревшие от прильнувшей глины, на голове смятый картуз.
- Теперь все ясно... Сидора Жигарева убило...- говорил он.- Повинен в этом несчастьи не один штейгер Яков Злобин, а хозяева рудника и... вся наша жизнь... Нужно сегодня заявить, что мы больше терпеть не в силах... Мы пойдем сейчас к управителю рудника и заявим, что до тех пор не встанем на работу, пока не уберут Злобина.
- Платы прибавить надо,- выкрикнул кто-то.
- Мы заявим сегодня о своих правах...
Оля сидела, прижавшись к стенке. Ей вдруг стало холодно. Кто-то поднял ее на руки и вынес из здания.
ГЛАВА IX
Хоронили Сидора на второй день. Гроб его был маленький, скорей походил на ящик. Хоронили почти все меднорудные рабочие. Они возложили на гроб венок, перевязанный красной широкой лентой; на ней крупно было написано: "Дорогому товарищу Жигареву от меднорудных рабочих". Но эти ленты недолго украшали венок. Как только люди разошлись с кладбища, пришел городовой, срезал шашкой ленты, сунул их в карман, а смятый венок бросил на свежую могилу.
После похорон Ермолаевы долго не ложились спать. Лукерья замерла в кухоньке так же, как после смерти Савелия. Несмело горела керосиновая лампа. Оля тоже не могла найти себе места.
Кто-то постучал в окно. Лукерья испуганно встрепенулась.
- Это он постучал,- сказала она шопотом.
- Кто, мама?
- Сидор.
- Ну, мама, что с тобой?
- Ей-богу, он!
Оля подошла к окну и громко спросила:
- Кто здесь?
- Откройте-ка,- послышался чей-то мужской голос.
Оля торопливо накинула на плечи шаль и выбежала во двор.
- Кто это? - спросила она, открывая ворота.
Во двор вошел человек. Лица его не было видно.
- Затвори-ка ворота, да пойдем в избу,- сказал он тихо и, не останавливаясь, прошел в избу.
- Здравствуйте! Задерни занавески-то поплотней, красавица,- проговорил вошедший и прошел к столу.
Оля боязливо посмотрела на гостя. Она узнала в нем того рабочего, который говорил на руднике. Он был и сегодня днем на похоронах. Присев к столу, рабочий достал из внутреннего кармана сверток бумаги.
- Деньги я принес вам... Вы распишитесь вот здесь на этом листе, чтобы мне перед товарищами отчитаться можно было...- Он придвинул к Оле листок и карандаш. - Двадцать девять рублей сорок пять копеек... Это подписной лист... На руднике у нас рабочие собрали вам. Хотя немного, а все-таки вам на первые дни расставка...
Лукерья припала к подушке и заплакала.
Оля растерянно посмотрела на лист. Она только в одной строчке могла прочитать "Феоктистов 10 коп." Дрожащей рукой взяла карандаш и подписала "Ольга Ермолаева". Из глаз упала слеза, растворила чью-то подпись, сделанную химическим карандашом.
- Ну, зачем плакать? Слезами горю не поможешь,- мягко сказал рабочий.
Он придвинул к Оле, на край стола, серебряные и бумажные деньги. Потом встал, спрятал подписной лист во внутренний карман пиджака.
- Спасибо тебе, родимый мой! - воскликнула Лукерья, упав к его ногам.
Рабочий торопливо подхватил ее подмышки.
- Зачем это?.. Нельзя так... Я вам принес не свое. Чем можем, тем поможем. Я еще приду к вам. Мы хлопочем вам пособие за Сидора, рудник-то стоит. Крепко мы взялись за хозяев... Только не надо убиваться. А если что вам потребуется, так вы ко мне. Я - Добрушин, живу в Заречной улице. Павла Лукояныча спросите, вам покажут.
Он надел картуз.
- Ну, так будьте здоровы. Ну-ка, девочка, проводи меня... Как тебя зовут?
- Ольга.
- Ну, вот, проводи-ка, Оля, меня...
Во дворе он сказал:
- Вот что, ты выпусти меня через задние ворота. Я задами уйду. А что я был у вас, молчок... Понятно?..
- Понятно...
- Вот... Смотри - ни-ни... Чтобы никто не знал. И матери накажи, чтобы не говорила... Ладно?
- Ладно...
- Ну, где у вас задние-то ворота?
Оля провела его в огород.
- Ну, так я пошел... Прощайте... Я, может, приду еще к вам.
Добрушин скользнул возле стены сеновала и растаял во тьме. На далекой каланче пробило двенадцать. Оля не спала. Она лежала на своей постели, подложив руки под голову, и смотрела в невидимый потолок. Мать тоже не спала, она тяжело вздыхала, стонала.
- Ты что, мама, не спишь?
- Тошно, доченька...
Оле тоже было "тошно".
***
Спустя неделю к Ермолаевым снова зашел Добрушин. Он весело поздоровался с ними и присел к столу.
- Ну, как живете?
Лукерья захлопотала, схватила самовар.
- Не надо, Лукерья Андреевна, некогда мне чай распивать, я на минуту к вам зашел... Весточку вам принес, и хорошую весточку... Вот что, завтра вы отправляйтесь в контору... Идите прямо к управителю рудника, к Фолькману. Там скажите, что вы пришли за пособием... Все-таки прижали мы их. Дружненько взялись. Десять дней простоял рудник... Они, было, комедию начали ломать что, мол, в руднике руда истощилась, что будто, не оправдывает сам себя и что, дескать, на руднике работу потому производили, чтобы поддержать рабочих - кусок хлеба дать рабочему. Хм... Благодетели какие... а? Думают, что вместо глаз-то у нас пуговицы оловянные торчат во лбу: будто мы не видим, что достаем из забоев...- Добрушин рассмеялся. У него было молодое, здоровое лицо,- Яшку Злобина, старшего штейгера, все-таки выперли. Как им не хотелось увольнять этого пса! Пришлось согласиться с нами. Расценки повысили, харчи улучшили... И вам пособие согласились выдавать. Туговато им пришлось... С одной стороны - мы, а с другой - водичка начала донимать... Топить рудник-то стало, а рудник затопит, пропащее дело - глубокий. Нижний-то горизонт уж на сто тридцатой сажени.
- Ну и для вас тоже нерадостно будет, Павел Лукояныч.
- Оно верно, и нам легче от этого не будет. Только мы тут меньше, всего теряем... (Все мы тут. Ну, ладно... Я все-таки тороплюсь... Значит, завтра идите.
- Спасибо тебе, Павел Лукояныч.
- За что?
- А что нас-то не забываете.
- Ну, я тут не причем... Наше общее дело... Мое дело маленькое... Так я пошел. А вы шибко-то не убивайтесь, до свидания...
Добрушин направился к выходу. Оля вышла во двор проводить.
- Ну, как, не говорили вы никому, что я в ту пору был у вас? - спросил он.
- Нет.
- То-то... Ты молодец растешь.
Добрушин ласково похлопал Олю по плечу и торопливой походкой ушел.
Утром другого дня Ермолаевы пошли в правление рудника. День был пасмурный. Моросил мелкий дождик. Дул холодный северный ветер.
В правлении они долго сидели в полутемном коридоре у дверей кабинета управителя.
В кабинет входили и выходили люди с бумагами в руках. Несколько рабочих решительно вошли к управителю.
Они долго и громко говорили о чем-то. В коридор вырывались отдельные возгласы чьего-то сильно картавящего голоса.
- Не могу я этого сделать, господа.
Наконец, рабочие вышли.
- На словах, видно, так, а на деле иначе,- проговорил один рабочий.
- Ироды...
Молодой рабочий, проходя мимо Ермолаевых, пристально посмотрел на них.
- Вы что туда?
Оля молча тряхнула головой.
- Насчет пособия за Жигарева?
- Да.
- Так что не идете? Идите. Что стесняться? За своим пришли, за кровным, идите, да и все тут.
Рудокоп открыл дверь кабинета и легонько подтолкнул их вперед.
За большим письменным столом сидел совсем еще молодой человек с чисто выбритой головой и черными тонкими усиками. На нем был новенький с иголочки мундир горного инженера с темнозелеными бархатными петлицами, на которых блестели значки - молоток и якорь.
- Вам что? - спросил инженер, вскинув брови.
- К вашей милости мы, ваше благородие,- проговорила Лукерья, прижимая к груди завернутую в платок расчетную книжку Сидора.- Помогите бога ради.
- В чем дело?
- Насчет пособия... Вот...- Лукерья торопливо развернула платок и подала управителю книжку,- уж не знаю, надо ли, нет ли это.
Управитель бегло взглянул на расчетную книжку и, отдавая ее обратно, сухо сказал:
- Мне о вас докладывали... Придется подождать... Выйдите, и без доклада прошу не входить... Выйдите...
- Ну, что говорит? - спросил молодой рабочий, когда Ермолаевы вышли в коридор.
- Обождать велел.
- Ишь ты, суслик... Ну, обождите. Не слишком-то церемоньтесь с ним... Это - штука...
Рудокопы ушли. Снова началось томительное ожидание в сутолоке торопливых конторских служащих.
- Чует мое сердце, что мы зря сюда пришли,- сказала Лукерья.- Не будет толку никакого... Не идти ли лучше домой.
- Тогда не нужно было и приходить сюда, мама,- недовольно сказала Оля.
- А вот, посмотри, что не будет толку.
Наконец, управитель вышел в коридор. Он был уже в пальто. На голове была светлосерая фетровая шляпа, в левой руке покачивалась трость. Лукерья и Ольга, увидев его, встали.
- А-а, вы... Я про вас и позабыл...- пробормотал он.
- Идите сюда, побеседуем.
Они снова вошли в кабинет.
- Ну-с, что вам от меня нужно?..- не садясь за стол, проговорил управитель. Он навалился на спинку кресла и положил свою трость на письменный стол.
- А насчет пособия,- несмело начала Лукерья.
- Ах, да-да... помню... Это за Жигарева... Кажется... Сидора?
- Да, за Сидора Жигарева.
- Да-да, кажется, что-то есть на этот счет... Присядьте.- Управитель нажал кнопку электрического звонка.
- Вы жена будете Жигареву?.. А это ваша дочь?.. Очень жаль... Такое несчастье случилось... Надо сказать, что его смерть вызвала у нас на руднике одно большое недоразумение...
В кабинет вошел маленький, седенький бухгалтер с юркими глазами.
- Вы меня звали, Станислав Павлович?
- Да, скажите, Феоктист Степанович, как обстоит дело с пособием семьи Жигарева...
- А пока никак,- сказал бухгалтер,- Никто еще не приходил.
- А вот пришли.
- А-а... Хорошо, я сию минуту.
Бухгалтер бойко вышел из кабинета, а директор, не снимая пальто и шляпы, сел в кресло. Он молча смотрел в окно и тихо насвистывал какую-то веселую мелодию. Прошла минута ожидания. Бухгалтер возвратился с папкой бумаг и, раскрыв ее, скороговоркой стал объяснять:
- Я, Станислав Павлович, ничего тут не понимаю... Тут какое-то недоразумение. По документам Сидор Жигарев холост, в браке не состоял. А здесь требуют пособия не для матери Жигарева, а жене и, кажется, еще дочери... Да, жене и дочери. Я, я... Станислав Павлович... Пока что не видел жен законных у холостых людей - неженатых... Бывает, конечно... Не жена, а... Ну, как там изволят их называть.
Управитель сначала был рассеян, но потом насторожился, приподнял тонкие брови и стал внимательно слушать бухгалтера.
- Да?.. Собственно я тоже что-то не понимаю... Вы жена будете Жигареву?..- спросил управитель.
- Жена, но мы... Мы жили с ним так...
- Как?
Лукерья смешалась.
- Ну, как вы жили?
- Не венчаны, что ли, или как иначе? - спросил бухгалтер, сердито смотря на Лукерью.
- Да, без венца жили...
- Тогда какая же ты ему жена?.. Таких жен, пожалуй, у каждого найдется много,- насмешливо сказал бухгалтер.
По лицу управителя скользнула холодная усмешка.
- Как ваша фамилия? - спросил он.
- Ермолаева.
- Ну-с... А это Сидор Жигарев... Не понимаю...- Управитель пожал плечами.
- Но я с ним жила...
- Тоже не знаю... Может быть вы были любовницей, это нас не касается... Любовницам мы пособий не выдаем. Пусть придет его законная жена, тогда мы с полным удовольствием... А вам...- Управитель снова пожал плечами.- Это ваша дочь?
- Да...
- От Жигарева?
- Нет, она от мужа.
- Ну, это безобразие... Стыдно, сударыня... Имеете мужа и просите пособие за любовника...
- Но у меня муж давно покойный.
- Это тоже меня не касается... Напрасно вы хлопочете, сударыня... Отнимаете у нас драгоценное время своими просьбами.
- Ваше благородие, но я...
- Что ты?
Лукерья оглянулась на Олю, потом, замявшись, сказала чуть слышно:
- Я скоро буду от Сидора Жигарева ребенка иметь.
- Это дело ваше...
- Пусть хотя бы и сейчас имела, все равно толку будет мало,- пояснил бухгалтер.
- Идите с богом,- мягко, почти ласково сказал управитель.- Если недовольны, подавайте на нас в суд...
Сказав это, управитель встал и направился к выходу, поправляя на руках лайковые перчатки.
- Барин...- плачущим голосом проговорила Лукерья.
- Ничего я не могу,- сказал управитель, выходя из кабинета.
- Ни души в тебе, ни сердца нету,- задыхаясь, сказала Лукерья.
- Ну-с, господа честные, давайте уходите отсюда со христом, - сердито проговорил бухгалтер. - Некогда с вами валандаться.
- Пойдем, мама...- глухо сказала Оля.
- Ну, выметайтесь,- торопил бухгалтер.
Когда они вышли в коридор, бухгалтер, закрывая за ними двери, проворчал:
- Обиваете пороги-то... Ходите, бесстыжие.
ГЛАВА X
Два раза Оля ходила, чтобы увидеть Добрушина и рассказать ему, как их принял управитель Фолькман, но оба раза она не заставала его дома. Тогда она пошла на рудник. Из проходных ворот выходили рабочие, но Добрушина не было. Оля подошла к дяде Луке, у которого жила Афоня. Он служил на шахте сторожем-привратником.
- Нету, милая, Павла Лукояныча, и не жди его... Не придет он... Арестовали его, сказывают...
- За что? - спросила Оля, и сердце ее упало.
- Ну, за что людей арестуют и садят в тюрьму? За дело, конечно... И у нас на руднике дела были. Старался, старался мужик... Ежели бы не он, так ничего бы не вышло... А он умел направить на дело народ. Добились кой-чего... Дали рабочим ублаготворение кое-какое, хоть и не очень корыстное, а дали... Да... А его вот за это в тюрьму... Э-ха-ха!.. Говорил я ему в ту пору: "Павел Лукояныч, зря ты хлопочешь, все равно ни в честь, ни в славу..." Так оно и вышло... Как его убрали, так и Яшка Злобин объявился... Служит опять... Теперь опять свою злобу вымещает на том, кто супротив его шел... Он теперь да-аст... покажет, почем сотня гребешки... Повышибает всех непокорных, а потом опять свои порядки заведет...
Домик Ермолаевых снова притих, словно поник в тяжелом раздумье. Оля острей чувствовала пустоту в доме после смерти Сидора, чем после смерти родного отца.
Мать снова стала уходить из дома на поиски работы и возвращалась уже под вечер. Она беспричинно ругалась, плакала, а однажды сказала за чаем:
- Шла бы в монастырь жить, лучше было бы. Вон Афонька живет и, наверное, горя не знает.
За вечерним чаем мать снова упрекнула:
- Вот зима подходит, а у нас хлеба ни крошки и дров ни полена нету. Жила бы я одна, и хоть куда бы. Одна голова не бедна, а бедна, так одна... Несчастный я человек. Родятся же у людей парни - кормильцы, а у меня все девки...
Оля отложила кусок хлеба, отодвинула недопитую чашку чая и ушла в угол. Мать угрюмо посмотрела ей вслед.
- Что не пьешь чай-то?
- Не хочу я...
- Сыта?.. Где наелась?..
- Не хочу я, мама.
- Ну, что же? Губы толще,- брюхо тоньше...
Оля вдруг склонилась на рундук, где обычно спала, и зарыдала. Мать беспокойно вышла из-за стола.
- О чем ты это?
Оля молчала.
- Тебя я спрашиваю?.. О чем, говорю, ревешь?
- Так я, мама, ты не обращай на меня внимания... Так я...
- Не знаю... Вдруг ни с того, ни с чего заревела...- Лукерья растерянно развела руками.- Перешибла я тебя словом, что ли?
- Ты отпусти, мама, меня, я в люди пойду жить, в няньки что ли,- сдерживая рыдания, проговорила Оля.
Мать присела на лавку, облокотилась на стол и задумалась. Самовар тихонько пел что-то унылое. На улице за окном шумно вздыхала ноябрьская ночь. Где-то у самого окна, в расщелине, ветер насвистывал что-то дикое и вдруг с яростью налетал на окна и осыпал черные стекла мелкими невидимыми каплями дождя. От окна веяло холодом.
Долго в эту ночь не спалось Лукерье. Только перед утром она уснула тяжело и тревожно, а утром, чуть свет ушла.
Пришла она уже после полудня, веселая и ласковая.
- Олютка, давай-ка кипятить самовар... Что-то я тебе скажу... А ты что, все еще на меня дуешься?.. Брось, не сердись...
- Я не сержусь, мама.
- Ну, то-то... А в школу ты разве не ходила сегодня?
- Нет.
- А почему?
- Не пойду я больше.
- Почему?
- В люди я пойду жить.
- Не дури-ка... Что я тебе насчет хлеба вчера сказала? Эка, беда какая? Не я это сказала, а горе во мне говорит... На работу я поступила, не пропадем теперь... Давай кипяти самовар-то.
Лукерья рассказала дочери, что поступила в доменный цех - руду возить на дробильную машину.