Это повествование о судьбе русского мальчика Николки Родникова, выросшего, в среде коренных жителей тундры - эвенов. Здесь он обрел второй дом, наставников в жизни, семью. С большой теплотой рассказывается в произведении о людях оленного края.
В 1982 году книга А. Буйлова "Большое кочевье" получила первую премию на Всесоюзном литературном конкурсе имени М. Горького, в 1983-м удостоена премии Союза писателей СССР - премии имени К. А. Федина.
Содержание:
БОЛЬШОЕ КОЧЕВЬЕ 1
ВЕЧНОЕ КОЧЕВЬЕ 96
Примечания 97
Анатолий Буйлов
БОЛЬШОЕ КОЧЕВЬЕ
Прильнув к иллюминатору, Николка напряженно смотрит вниз, под крылом самолета стремительно проплывают белые квадраты заснеженных крыш. Оглушительно ревет мотор; легкий самолет, мелко вздрагивая, все круче и круче уходит ввысь, отрывая Николку от родного дома, унося его в неведомый и огромный, как это бирюзовое небо, мир.
Все выше и выше темное крыло над селом - вот уже дома как спичечные коробки, стадион - как тарелка, а совхозные поля - словно белые простыни, неровно сшитые стежками дорог.
Проплыли поля - белеют позади тетрадными листочками, и уже не только свой дом, но и все село с трудом различает Николка. Еще немного - и скроется оно вовсе, растворится в синей дымке, и останется он один, совсем один…
Он с трудом удерживает подступившие к глазам слезы, тревожно и грустно на душе, и жалко ему себя, но пуще всего жаль ему мать; образ ее, родной и близкий, еще отчетливо стоит перед глазами, в ушах звучит плачущий голос:
"Не ездил бы ты, сыночек, к орочам этим, ведь сопьешься там, курить научишься. Пропадешь… Пожалей мать свою…"
"Не сопьюсь, не пропаду. Ты не плачь, мама… Я буду письма тебе писать. Медвежью желчь тебе пришлю. За медвежью желчь в Монголии, говорят, двух быков дают. Это самое лучшее лекарство от желудка. Не плачь, не плачь, мама… Я же не маленький…"
"Помирился бы ты, сыночек, с отцом-то, а? Потерпел бы уж маленько, ты же вьюноша еще!"
"Не отец он мне, мама! Кулак он толстопузый! И зря ты мучаешься с ним, он ведь при тебе несколько раз ходил свататься к теткам разным. А ты живешь с ним, слушаешь, как он храпит по ночам, как чавкает за столом, смотришь на его противную рожу, угождаешь ему во всем, унижаешься…"
"Привыкла я, сынок. Венчанные мы. Грех венец разрывать…"
"А ему не грех при живой жене ходить свататься? Не грех, да?!"
"Бог с ним, сынок, на страшном суде, он ответит за грехи свои, а я уж бога гневить не стану… Потерплю… Только водку, сынок, не пей христа ради, табак не кури, в карты не играй… Грех это, помни! Хоть не веришь ты в бога, но в душе его держи… Я буду молиться за тебя… Не простывай там, не надсаживайся, людей лихих сторонись… Благослови тебя, господи!.."
Жалобно воет мотор. Тайга внизу - точно вывернутая наизнанку овчинная шуба, озера на ней - как белые плешины.
Перед взором Николки жирное лицо отчима с сизой бородавкой на лбу.
"Ну, поезжай, поезжай, коль не хочешь мне покоряться. Я добру тебя учил! Пять лет обувал, одевал! А ты вот, значит, как за мое раденье благодарствуешь?"
"Не пять, а всего два: год я уже сам работаю, а два года в детдоме был, куда ты ухитрился сдать меня. Забыл? А я помню! Я все помню! И можешь меня не попрекать, я верну тебе долг, заработаю и верну, все до копейки верну!.."
Николка прижался лбом к холодному стеклу иллюминатора, чувство тоски сменило негодование: "Заработаю денег, пришлю ему - на, получай, а мать потом заберу к себе…"
"Не верь людям, ты хоть и не родной мне сын, но я люблю тебя как родного - покорись мне, покорись! Я добра тебе желаю. Люди все воры - обманут тебя, облапошат. Ты доверчивый - это плохо, и строптивый ты - это тоже плохо. А жить нужно тихо, незаметно. Где сена клок, а где и вилы в бок… Только так умные люди испокон веку и живут. Только так… Мать вон твоя всю жизнь на людей мантулила, а теперь, вишь, иссохла вся - болеет…"
- Эй, парень! - кто-то легонько тронул его за плечо.
Высокий мужчина в пыжиковой шапке, в черной цигейковой дохе, в расшитых бисером торбасах, приветливо улыбаясь, прокричал:
- Ты не плотником едешь к нам работать?
Николку вопрос не удивил: он привык уже, что его принимают за взрослого. Не по годам рослый и крепкий, с глубоко посаженными колючими карими глазами, в поношенном рабочем бушлате и с большим дощатым чемоданом, лежащим у его ног, он вполне мог сойти и за плотника.
- Нет, плотничать я не умею! - замотал головой Николка. - Оленей хочу пасти!
Брови незнакомца удивленно выгнулись:
- Оленей? Да ты хоть видел их когда-нибудь?
- Видел! - утвердительно кивнул Николка.
Незнакомец оживился, одобрительно прокричал:
- Молодец! Это здорово! Нам оленеводы вот как нужны! - И он провел рукой около горла, плотно укутанного красным шарфом.
Он говорил что-то еще, но Николка уже не слушал, рассеянно смотрел на то, как беззвучно шевелятся губы незнакомца, и согласно кивал ему.
Вскоре незнакомец задремал. Николка облегченно вздохнул и стал опять смотреть в иллюминатор. Река Ола отошла далеко влево. Самолет летел над невысокими, покрытыми редколесьем сопками, впереди островерхие белые горы. "Что там, за этими горами? Какая земля там? Какие люди?.." Может, в пекло летит Николка, к погибели своей летит, может, и вправду люди злы - обманут, облапошат его?..
За белыми хребтами гор распахнулась необозримой ширью ослепительно белая пустыня. Николка догадался: это и есть настоящая тундра. Он с любопытством и трепетом оглядывал снежную равнину, стараясь разглядеть на ней оленьи стада, собачью упряжку или хотя бы просто чьи-то следы, но тщетно томил он свои зоркие глаза - огромная тундра сияла белизной, как чистый лист бумаги.
Минут через двадцать редкими щетинками стали появляться одиночные деревья, затем пучки их, затем островки, и вскоре зачернела под крылом широкая полоса густого пойменного леса, надвое разделенного белой лентой реки.
Ровно и мощно гудит мотор, стремительно скользит внизу тень самолета, похожая на маленькую голубую стрекозу. Но вот впереди на горизонте темной полосой заблестело море. Самолет начал снижаться; пассажиры нетерпеливо заерзали на своих сиденьях. Сердце Николки взволнованно застучало. Все ниже и ниже самолет. Проплыл внизу длинный крутой яр, испещренный белыми полосками лыжных и санных следов, и вдруг прямо из-под крыла, точно стайка воробьев, выпорхнул крохотный поселок. Самолет, качнув крыльями, сделал крутой вираж и пошел на посадку.
У края площадки, около железных бочек, толпились люди, невдалеке стояла рыжая лошадь, запряженная в сани, еще дальше виднелась длинная узкая нарта, и за ней лежали на снегу мохнатые ездовые собаки.
Пассажиры, суетливо разбирая вещи, спешили к выходу. Снаружи доносились возгласы, смех, неистовый собачий лай, тарахтенье движка.
Николка покинул салон последним.
Часть людей уже удалялась в село, встретив кого нужно, но большинство все еще продолжало стоять, с любопытством разглядывая Николку. Он смущенно остановился, растерянно и робко оглядел людей: "Люди все воры - обманут, облапошат…"
Мужчина в пыжиковой шапке, принявший Николку за плотника, разговаривал с высоким смуглым камчадалом в черном, из собачьего меха, малахае и в добротном дубленом полушубке. То и дело они поглядывали на Николку.
"Наверно, обо мне говорят", - подумал он и не ошибся.
Камчадал в малахае, подойдя к нему, бесцеремонно протянул руку:
- Здорово, паря! Пастушить к нам приехал? Вот молодец! - и добавил, не то спрашивая, не то убеждая: - Убежишь, однако? - И, добродушно рассмеявшись, представился: - Иннокентий Степанович я, завхозом в колхозе работаю. А тебя как звать?
Николка сказал. Иннокентий Степанович доверительно взял его под локоть и вывел на тропу.
- Светлая у тебя, паря, фамилия - у нас в поселке есть Малахитов и Серебров есть, теперь вот Родников появился. Так что, светлый ты мой человек, будешь сегодня ночевать у меня, а завтра я тебя отведу к председательше нашей, она тебя дальше определит. Пастухи нам ой-ей-ей как нужны! Никто не хочет олешков пасти, а мясцо всем подавай.
Он едва поспевал за Иннокентием Степановичем; громоздкий и тяжелый чемодан то и дело волочился нижним углом по снегу, оставляя сбоку тропы глубокую борозду. Николка не прочь ночевать у этого простодушного камчадала, но прежде он обязан зайти к Беляевой Дарье Степановне и передать ей письмо.
- Вот, паря, наша сельская больница, - с гордостью сказал Иннокентий Степанович, указывая на одноэтажное п-образное здание. - А тот домик с красным флагом - это наш сельский Совет. Дальше виднеется крыша детсада. Вон клуб, за клубом - школа-интернат… Жить у нас, паря, можно, кругом простор - ягоды, грибы, пушнина, олени - все у нас есть, знай работай - не ленись.
Село состояло всего из одной улицы. Дома из пиленого бруса были похожи один на другой, точно кубики, все неоштукатуренные, все одного размера, потемневшие от дождей и ветров, крытые шифером. На отшибе от села, за неширокой речушкой, через которую виднелся, мост без перил, стояли какие-то хозяйственные постройки. Улица была широкая и прямая - просматривалась насквозь. Почти возле каждого дома было привязано по десятку собак, рядом с которыми непременно стояла длинная узкая нарта.
- Однако вот и пришли мы.
Иннокентий Степанович, остановившись перед высоким крыльцом, жестом руки пригласил Николку взойти первым. Поставив чемодан, Николка смущенно кашлянул.
- Проходи, проходи. Не стесняйся.
- Да я не стесняюсь. Только надо мне сначала к Беляевым зайти, письмо передать.
Иннокентий Степанович сделал удивленное лицо:
- Это какого тебе Беляева нужно? Тут все село из Беляевых, Даниловых и Фроловых - я вот тоже Беляев.
- Мне Дарью Степановну…
- Так это же моя сестра! - с еще большим удивлением воскликнул Иннокентий Степанович. - Какое ты ей письмо привез, уж не от Лешки ли?
- От Лешки, от Лешки, - обрадованно закивал Николка.
- Дарья рядом живет, вон ее дом. Пойдем, провожу тебя - больно злы собаки у нее… Ах ты племяшка, черт! Написал все же письмо. Ишь ты! Сам-то приехать не обещался? Вот лодырь!.. Ну и ладно. Хорошо хоть письмо-то передал, мать порадует.
Дарья Степановна, круглолицая, пышная женщина с черными как смоль волосами и с такими же черными глазами, встретила гостей приветливой улыбкой, пригласила войти в комнату и принялась было тотчас же накрывать стол, но, услышав, что Николка совсем недавно работал с ее сыном и привез от него письмо, всплеснула руками:
- Боже ж ты мой! Дай-ко, дай-ко письмо…
Развернув письмо, женщина тут же, стоя посреди комнаты, принялась читать. На ней был темно-зеленый байковый халат, чисто выстиранный и разглаженный, ноги обуты в новые, отороченные заячьим мехом замшевые тапочки.
Николка украдкой оглядел комнату: в левом углу умывальник, чуть правее - окно с белыми занавесками, перед окном - кухонный стол, накрытый чистой голубой клеенкой. Справа от стола - дверь в другую комнату, завешенная голубыми бархатными шторами. На вымытом до желтизны полу - узорчатая домотканая дорожка. Все чисто, опрятно.
Письмо было небольшим - всего на полстраницы. Дарья Степановна прочла его и, словно не веря, что оно уже кончилось, перевернула лист на чистую сторону, провела по нему ладонью, как это делают слепые, и с горечью сказала:
- Вот какой ленивый, целый год письмо от него жду… а написал-то всего три словечка… Ну, слава богу, живой хоть.
Весь вечер Николка рассказывал Дарье Степановне о ее сыне. Женщину интересовало буквально все: и в чем ходит ее сын, и с кем гуляет, где питается, много ли зарабатывает. Сам не зная, как это вышло у него, Николка начал приукрашивать Алексея, перечислять его не существующий гардероб. И не пьет, дескать, он, и помногу зарабатывает, отлично питается, и свой досуг проводит в спортивном зале и в чтении книг. Видя, что женщине это нравится, что она радуется, Николка разошелся еще пуще, приписывая Алексею такие добродетели, которым позавидовал бы и святой.
Потом он стал рассказывать о себе, о своем отчиме и о своей матери.
- Надо же! Такой юнец, а уже полземли изъездил! - удивлялась Дарья Степановна. - И в Алма-Ате, значит, был? И во Фрунзе? И в Якутске даже был?! Надо же! Где ты только не бывал! Ах ты, боже! Что же твоему отчиму на месте-то не жилось?
- За длинным рублем гонялся, - пренебрежительно отвечал Николка.
- Ох, дуралей! Ох, дуралей! Да разве деньги бывают длинные? Летал бы сам себе за длинным рублем, а семью-то пошто мучить? На месте, не зря говорят, камень мохом обрастает, а как зачнешь по белу свету ездить, последнее растранжиришь. Вот уже истинно глупый человек твой отчим. И к тому же злыдень! Мальчонку из школы отлучил, кирпичи да раствор тягать заставил. Халтурничать ночами… Ну не злыдень разве? Да еще и книги не разрешал читать, электричество не жги… Ах ты, господи! Что это за человек такой? Правильно ты сделал, что ушел от него. Только вот мать твоя переживать теперь будет… Не жалко мать-то?
- Жалко, - сказал Николка и опустил голову.
- Ну, ладно, ничего, - успокоила женщина. - Станешь взрослым, женишься, заберешь мать к себе… Нельзя о матери забывать… Ты парень-то, видать, добрый, ишь как даве наврал про моего Лешку. Складно так, чуть не поверила. Никифоров на днях видел его в Оле, рассказал… Непутевый он у меня, пьяница. Учиться бросил с седьмого класса. Хулиганил, курил, водку пил. Уж какая тут учеба? Отец и приучил водку глохтать. Сам-то сгорел от водки в прошлую зиму и сына туда же тянет - двадцать лет парню, а ума с наперсток. У других дети как дети, а меня господь наказал…
Три раза мигнула электрическая лампочка. Дарья Степановна стала торопливо стелить Николке постель.
- Через пятнадцать минут свет потухнет, электростанция у нас только до двенадцати работает, а в субботу - до часу. Если на улицу захочешь - к собакам близко не подходи: злые как волки. Остервенели без хозяина, надо отдать их Иннокентию.
Ночь. На полу перед Николкиной кроватью четыре серебряных квадрата - огромная ясная луна грустно заглядывает в окно. Каждая вещь отчетливо видна в комнате. Тишина. Едва слышно поскрипывая, тикают на стене старые ходики. Больше ни звука вокруг, ни шороха. Безмолвная луна продолжает грустно заглядывать в окно. Но вот где-то на краю поселка тоскливо завыла собака. Тотчас же ей откликнулась вторая, затем третья, четвертая, и вот уже жуткий стоголосый вой потрясает тишину.
Николка съежился под одеялом и вдруг остро ощутил свое одиночество и свою беспомощность перед этим огромным и холодным, как лунное сияние, миром. Засыпая, он видел перед собой маленькую черную точку, постепенно точка росла и росла, превращаясь в огромный звериный глаз, не мигая, он пристально смотрит на Николку, проникая в самое нутро, холодя грудь, парализуя волю. Николка в страхе пытается вскочить и убежать от этого страшного холодного глаза, но не в силах даже шевельнуться, точно парализованный. А зрачок все увеличивается, вращается все быстрей и быстрей, увлекая в свой бешеный круговорот и луну, и звезды, и беспомощное Николкино тело.
Сквозь тяжкий кошмарный сон слышит он заунывный собачий вой, тиканье часов, вкрадчивый голос отчима: "Покорись мне, покорись. Люди - воры, люди - воры. Обманут, облапошат… Пропадешь, пропадешь, пропадешь…"
Проснулся от тихого шипенья. Открыл глаза. Прислушался. На кухне что-то жарилось, весело потрескивали в печи дрова.
- Молодец, сам проснулся! - заглянув в спальню, сказала Дарья Степановна. - А я будить тебя хотела. Умывайся скоренько да завтракай. Наваги свежей я тебе нажарила. В контору-то сходи пораньше, пока народу мало. Председателем у нас женщина - Иванова Наталья Петровна. Нашенская - камчадалка. Бухгалтером раньше была. Пятый год в председателях ходит. Хорошая баба, да трудно ей командовать! Народ-то у нас тяжелый, к дисциплине не привыкший. Особенно летом хлопотно: тут тебе и сенокос, и рыбалка, и всякие хозяйства - и кругом поспей. А мужикам-то что? В самое горячее время водку им приспичит глохтать - вот и воюет она с имя. А вообще-то баба она молодец, умеет приструнить кого следовает, даром что женщина.
Слышала я, вчера бригадир из третьего стада приехал в поселок, Василий Шумков. Просись к нему, с ним и уедешь.
Дарья Степановна проводила Николку до правления колхоза. Легонько подтолкнула его в спину, подбадривающе сказала:
- Ну, иди с богом. Да посмелее будь! Не к волкам идешь. Я б тебя проводила к Наталье, да на работу опаздываю.
В небольшом тесном коридоре правления сизый папиросный дым. На лавке, заслоняя окно, сидят пятеро низкорослых эвенов - все в малахаях, в оленьих унтах, на коленях у каждого огромные, из собачьего меха, рукавицы. И только у одного щуплого, как подросток, старика, сидящего в углу на корточках, одежда вся европейская - серые, подшитые черным войлоком, валенки, серая замызганная телогрейка, драная, с кожаным верхом, шапка, и прямо на полу перед ним пара брезентовых верхонок.
Старичок сосет коротенькую черную трубочку. Смуглое лицо его расплылось в густом табачном дыму и похоже на подрумяненный блин, глаза точно прорези в нем.
- Здравствуйте! - громко сказал Николка.
- Здрастуйте! Здрастуйте! - дружно и приветливо откликнулись сидящие на лавке и с нескрываемым любопытством принялись осматривать вошедшего с головы до ног, точно стараясь угадать по одежде, что он за человек и зачем пришел.
Но вот сидящий в углу старичок о чем-то коротко спросил у Николки по-эвенски. Николка недоуменно пожал плечами.
- Он спрашивает у вас, не из райкома ли вы приехали? - с улыбкой перевел молодой широкоскулый эвен.
- Почему из райкома? - удивился Николка. - Не из райкома я. Работать к вам приехал. К председателю мне нужно.
Скуластый молодой эвен перевел старику Николкину речь. Старик, кивнув несколько раз, как бы разрешая что-то, указал рукой на дверь, рядом с которой сидел, и опять что-то проговорил.
- Он сказал: "Наташка сидит в этой комнате, но к ней лучше сейчас не ходить".
- Это почему же? - встревожился Николка.
Старик что-то долго, сердито объяснял, жестикулируя сухонькими детскими руками. Эвены, слушая его, посмеивались.
- Он говорит, что Наташка скверная баба! Раньше, когда она была маленькая, он ее на лодке катал, рыбой угощал, брусникой. Теперь она выросла, председателем стала, нет от нее никому покоя, везде свой нос сует, будто кедровка. И жадная стала, как росомаха. Полные склады всякого добра, а ей все мало. Деньги дает два раза в месяц. Это очень неправильно! Надо каждый день деньги выдавать. Вот сейчас выпить охота, голова шибко болит, а Наташка деньги не дает. В конце месяца приходи, говорит. Вот какая скверная баба!
Эвены засмеялись, но тотчас же смолкли: распахнулась дверь, и на пороге появилась высокая молодая женщина в голубом свитере, в черной юбке. Аккуратные красивые торбаса из белого камуса плотно облегали крепкие ноги. Она хотела что-то сердито сказать примолкшим мужчинам, но, увидев Николку, осеклась, жестом пригласила его войти, точно был он ей давно знаком.