В просторном кабинете чисто и тепло. У окна два составленных стола. Вдоль глухой стены длинный ряд мягких стульев, справа в углу - массивный железный сейф.
Робея, он присел на краешек стула.
- Мой муж вчера рассказал о тебе, - заговорила председатель, внимательно разглядывая Николку. - Он в одном самолете с тобой прилетел. Говорил, что ты оленеводом хочешь быть. Это правда?
Николка торопливо кивнул.
- А ты хоть когда-нибудь видел оленей?
- Конечно, видел, - с достоинством сказал Николка, - и даже ездил на них.
- Даже так? Ну, хорошо. Покажи мне тогда, какие документы у тебя имеются. Паспорт или свидетельство?
Он вынул из нагрудного кармана газетный пакетик, не торопясь развернул его и с солидным видом передал председательше свое вконец истрепанное свидетельство о рождении.
- Смотри-ка ты! - без тени улыбки удивилась председатель. - Прямо и не верится, что тебе всего пятнадцать лет. А вот скажи-ка мне, Коля Родников, какое образование у тебя? Всего четыре класса? Почему же ты дальше не захотел учиться, а работать начал? У тебя что, нет родителей?
Николка, насупившись, молчал.
- Ну, хорошо. Я тебя не как председатель спрашиваю, а как человек. Можешь ты мне хоть коротко рассказать о себе?
И Николка начал сбивчиво рассказывать о своем конфликте с отчимом, о набожной и покорной матери и о своей заветной мечте стать охотником-следопытом.
- Ну что ж, дело ясное, - выслушав, раздумчиво сказала женщина. - Дня через два отправим тебя к стаду. Но боюсь, что не выдержишь ты - убежишь. Русских пастухов у нас еще не было. Коренные жители и то не хотят пасти оленей, не выдерживают: трудно в стаде…
- Я не убегу, - убежденно сказал Николка.
- Имей в виду: там нет ни кино, ни мороженого, ни пряников. Зимой придется жить в палатках, летом в дымном чуме. Нет там никаких, овощей, только мясо да рыба.
- Это ничего, я привыкну.
- И бани нет. Зимой холодно очень, а летом комаров тучи, и рано вставать придется…
- Ничего, ничего, - упрямо твердил Николка.
- Ну, что с тобой поделаешь? Пастухи нам очень нужны. Поезжай! Может, и получится из тебя оленевод, кто знает! Не понравится - приезжай назад, найдем тебе работу в поселке…
* * *
Через два дня Николка получил на складе у Иннокентия Степановича кукуль из оленьих шкур, две пары торбасов - с длинными и короткими голяшками, меховые чулки - чижи - и большие, из оленьего меха, рукавицы. Расписавшись за все это добро в ведомости, он тут же в холодном складе скинул валенки, надел мягкие теплые чулки, затем с трудом напялил рассохшиеся унты. Осталось подвязать кожаные ремешки на лодыжках.
Иннокентий Степанович, улыбаясь, покачал головой:
- Вот уж, паря, какой ты нетерпеливый. В торбаса надо сначала специальной травы морской настелить. У меня есть такая трава дома, я принесу тебе вечером.
В унтах было необыкновенно легко и тепло. Николка, подхватив кукуль и вторую пару торбасов, торопливо пошел к выходу.
Он получил в бухгалтерии денежный аванс и с помощью своего будущего бригадира Шумкова Василия закупил в магазине продуктов из расчета на пять месяцев: мешок муки, пятьдесят пачек чаю, тридцать килограммов вермишели, двадцать килограммов сахару, столько же рису, десять килограммов сливочного масла, три пачки соды, пачку лаврового листа и две пачки соли - вот и все. Когда же Николка предложил Шумкову взять несколько банок компота, конфитюра и сухого молока, тот весело рассмеялся, обнажив крупные белые зубы.
- От сухого молока живот заболит, а в тундре часто штаны снимать - холодно. И компот не надо - тяжело тащить. Ты уж, брат, к нашей пище привыкай…
Купленные продукты каюры, помогавшие Шумкову и Николке, увязывали на двух нартах.
- Поедешь вот с ним, - указал Шумков на тщедушного старика, закутанного в оленью доху с малахаем из собачьей шкуры.
Старик то и дело кашлял, с каким-то наслаждением харкал во все стороны и тормошил необычайно худых своих собак. Лицо старика - будто сморщенное, дряблое яблоко, жидкие усы и бороденка - точно темная плесень.
Старика звали Гэрбэча. В перерывах между кашлем Гэрбэча словно бы виновато покряхтывал и беспричинно улыбался, показывая два ряда редких гнилых зубов.
Каюр объяснил Николке, чтобы тот принес все свои вещи к нему домой.
- Мой дом там, - кратко сказал он и, ткнув остолом куда-то в воздух, крикнул на собак и упал на нарту.
Собаки сорвались и понесли. Николка без труда проследил, где остановилась нарта. Заметив этот дом, он отправился на квартиру за своим чемоданом.
Когда он пришел к каюру, тот уже допивал чай. Каюр наотрез отказался брать на нарту чемодан.
- Зачем такой большой ящик? - Но, поразмыслив, разрешил: - Ладна, клади. Тундра дрова мало, печка топить будем…
- Нет, чемодан мне нужен! - испугался Николка. - Пусть лучше он у вас тут останется, а потом я его Дарье Степановне отнесу.
Тихо посмеиваясь, старик вышел из комнаты, долго шарил в сенях. Наконец вернулся с двумя засаленными дерюжными мешками.
- Сюда добро клади!
Николка открыл чемодан, начал складывать в мешок белье, верхнюю одежду. Когда же он принялся укладывать в мешок книги, Гэрбэча спросил, указывая на толстую книгу:
- Это кто такой большой книга написал?
- Это Горький написал. Максим Горький.
Гэрбэча взял книгу, ощупав ее и взвесив на руках, точно слиток драгоценного металла, покачал головой:
- У-у, такой тяжелый. Чего тут написано?
Николка задумался, не зная, что ответить.
- Ну, как тебе сказать? Про людей тут написано…
- Про какой людей? - постучав заскорузлым пальцем по книге, не унимался каюр.
- Ну, про разных людей - про бедных и богатых, про добрых и злых. - Николка отнял у старика книгу и, полистав ее, показал рисунок Данко с горящим сердцем над головой. - Видишь? Этот человек вывел целое племя из темного леса, в который их загнали враги, вырвал свое сердце из груди, поднял над головой, и оно загорелось как факел. Вот видишь? Горит оно у него в руках, и кругом светло. Так он и вывел людей из темного леса, освещая путь горящим сердцем. Понятно?
Каюр испуганно смотрел на Николку.
- Ай-яй-яй! Как же он живой остался?
- Он вывел людей, а сам тотчас умер, а люди его сердце растоптали, и оно рассыпалось на мелкие искры…
- Уй-ю-юй! Шибка плохо!
Старик поспешно вскочил на ноги и начал собираться в дорогу, то и дело с уважением посматривая на Николку, словно это он придумал сказку о горящем сердце, а не Горький.
* * *
Холодное багровое солнце, будто стеклянный шар, висит над синими хребтами далеких гор.
Николка, тесно прижавшись к спине каюра, смотрит на солнце. Удивительно тусклое, оно совсем не греет, иногда Николке даже кажется, что именно оно, солнце, источает на землю этот жестокий холод, от которого деревенеют на ногах пальцы и слюна застывает в воздухе.
- Поть-поть! Поть-поть! Хэй-хэй! - то и дело подбадривает уставших собак каюр.
Когда холод вконец одолевает Николку, он соскакивает с нарты и, держась одной рукой за облучок, бежит рядом до тех пор, пока тепло не разольется по всему телу. То же самое делает иногда и каюр, только бежит он недолго, тут же валится на нарту, дышит тяжело и с хрипом, как дырявая гармошка.
Монотонно-усыпляюще шуршит под полозьями спрессованный тундровый снег. Изредка проплывают мимо корявые лиственницы, кусты карликовых березок да желтые пучки травы.
Николка смотрит на синие горы, удивляясь тому, что вот уже целый день он и Гэрбэча едут к ним, но горы все не приближаются, словно и нарты, и собаки, и эти редкие корявые лиственницы - все здесь навечно застыло, в этом белом молчаливом просторе.
Но как бы отвергая эти мысли, впереди раздался хохочущий звук, собаки рванули нарту и понеслись вслед за белым облачком тундровых куропаток.
- Таурак! - вскричал возбужденный каюр, поощрительно постукав остолом по облучку - Таураак!!! Кабив! - И, повернув к Николке свое заиндевевшее лицо, спросил: - Знаешь эта птица? Наши орочи зовут его кабив. - И вновь, теперь без азарта прокричал: - Таурак! Кабив!
Но куропатки уже растаяли, и собаки, опустив головы, высунув языки, перешли опять на мелкую рысь.
Вот и солнце кануло. Хребты потемнели. Белую тундру точно подкрасили светло-голубой акварелью. Вдалеке расплывчатой темной каймой виднелся лес. Невысоко над нартой в сторону темнеющего леса пролетела ворона - она как-то странно прокричала, точно в горле у нее что-то пробулькало.
- Тураки летит, - сказал каюр, указывая остолом на ворону. - В лес торопится, в лесу на дерево сядет - ночевать будет. Нам тоже торопиться нада. Темно скоро будет. - И он начал энергично размахивать остолом и покрикивать.
Собаки, точно чуя близость отдыха, завиляли хвостами, но ходу не прибавили.
К лесу подъехали в сумерках. Каюр быстро развязал нарту, бросил на снег свернутую палатку, жестяную печку и, достав два топора, начал рубить молодые лиственницы для жердей. Николка, взяв второй топор, начал делать то же самое, но старик, показав рукой на большую, с густой кроной лиственницу, велел срубить ее. Николка быстро срубил дерево, и оно, жалобно скрипнув, упало в рыхлый снег. "Зачем ему сырое дерево? На дрова оно не годится, для жердей слишком толстое", - размышлял Николка.
Заметив, что Николка стоит без дела, каюр, уже нарубивший жердей, подбежал к срубленному дереву и начал быстро ломать ветки и складывать их на снег.
- Так делай, туда таскай! - сказал он раздраженно и убежал ставить палатку.
"Вот психованный", - обиженно подумал Николка.
Когда Николка принес к табору большую охапку веток, старик уже поставил палатку и устанавливал печь. Взглянув на принесенные Николкой ветки, старик, недовольно покачав головой, начал стелить их внутри палатки прямо на утоптанный снег, при этом толстые комли веток он яростно отламывал и выбрасывал прочь, оставляя только мягкие, гибкие ветки. Увидев вновь праздно стоящего Николку, старик плюнул с досадой:
- Ну, чиво стоишь? Нада бистро рубить два таких сырой дерева, - и каюр развел руками, показывая Николке, какой длины должны быть эти "два сырой дерева".
Тот поплелся к срубленному дереву, теряясь в догадках, какие "два дерева" нужны старику: "Если судить по тому, как он развел руками, то это должны быть чурки длиною в метр. Но толстые ли должны быть чурки или тонкие? И для чего чурки?"
От комля ранее срубленного дерева Николка отрубил две метровые чурки и принес их к палатке, абсолютно неуверенный в том, что угодил старику. Но старик удовлетворенно что-то пробурчал, вырубил в каждой чурке по одному углублению и тут же подсунул обе чурки под печку таким образом, чтобы днище печки было точно над углублениями.
Николка, наблюдавший за этими манипуляциями, удивился и выругал себя мысленно: "Вот балда! Все так понятно и просто - и ветки, и жерди, и эти чурки. В самом деле, не поставишь ведь железную печку на голый снег. Ясное дело - нужны чурки… Стоп! А что в печку надо? Ясное дело - дрова!"
- Я пойду дров нарублю, - сказал Николка деловито и пошел разыскивать сухостоину.
В синем небе рыбьей чешуей поблескивали звезды, но было еще достаточно светло.
Невдалеке от табора Николка увидел сухостойную лиственницу, ветки на ней большей частью были обломаны ветром, кора шелушилась и местами уже отвалилась. Срубленную сухостоину он целиком принес к палатке, и, пока старик заносил в палатку кукули, постельные оленьи шкуры и прочие вещи, он изрубил на поленья половину сушины. Он работал изо всех сил, стараясь хоть этим угодить старику. "Не такой уж я пень, как ты думаешь", - рассуждал Николка, сокрушая топором крепкую лиственницу. Но вдруг в душе у него словно все оборвалось.
Старик, ругаясь по-русски, выбрасывал из палатки Николкины поленья. Наконец и сам вышел из палатки. Молча схватив топор, он ушел в чащу леса. В морозной тишине отчетливо шуршали его шаги. Вот старик гулко постучал обухом в сушину. Через минуту такой же стук раздался в другом месте, потом в третьем. Вот он начал рубить. Вот упала сушина - гулкий вздох всколыхнул тишину.
Николка стоял на одном месте, готовый от обиды и горечи заплакать. Он слышал, как тяжело старик сопит, таща на плече сушину, но не двинулся с места, чтобы помочь. Опустив руки, он молча наблюдал, как старик с кряхтеньем рубил дрова, и, только тогда, когда старик, запыхавшись, обессиленно присел на корточки и закашлял, Николка взял у него топор и начал яростно рубить сушину, чувствуя, что эта сушина рубится гораздо легче, чем та, которую он рубил прежде.
Откашлявшись, старик жестом остановил Николку:
- Ты зачем так сердися? Раньше ты рубил совсем мокрый дрова. Сичас рубишь шибка длинный, как печку толкать будишь? Видишь, какой длинный, - разве думать совсем не можешь?!
Потом Николка смотрел, как старик ловко делал подсвечник. Подняв полуметровый обрубок жерди, он очистил его от сучков, заострил тонкую часть, а торец толстой части слегка надколол крест-накрест. В щели, расколов, сунул две щепочки, а в образовавшуюся в торце квадратную расщелину вставил половину свечки, подсвечник воткнул между шкур. Чиркнул спичкой, зажег свечку, и в палатке стало светло и уютно. На все это ушло не более минуты. Затем, выбрав ровное, без сучков, полено, старик расколол его на лучины толщиной в палец. Взял одну такую лучину, стал быстро строгать ее острым, как бритва, ножом, при этом до конца не срезанные стружки оставались на лучине, то скручиваясь в спираль, то изгибаясь когтями. Сделав несколько таких метелок, старик затолкал их в печку и, придавив тонкими поленьями, поджег. Через минуту печка весело загудела, отдавая в палатку живительное тепло.
Заметив на Николкином лице удивление, каюр добродушно улыбнулся:
- Эти стружки зовут тураки будул. Ворона-нога значит. Тебе тоже надо уметь такой делать. - Затем, поручив Николке натопить в чайнике и в кастрюле снег, старик ушел кормить собак.
В палатке было уже тепло, пахло смолистой хвоей и подгоревшей хлебной корочкой - сбоку от печки оттаивал мерзлый, как камень, хлеб.
Николка с наслаждением прилег на оленью шкуру. Она была еще холодная и как-то приятно-волнующе хрустела.
Но в палатку, низко согнувшись, вошел Гэрбэча, внимательно осмотрел оттаявший в кастрюле снег, затем перевел взгляд на лежащего Николку и недовольно поморщился:
- Зачем такой плохой снег кастрюлю бросал? Палки разный, ветки, трава. Наверна, ты снег наверху брал?
Николка подавленно кивнул.
- Уй-ю-юй! Я так и думал! Теперь совсем грязный вода будет - плохой чай. Выливать нада! - И он, схватив кастрюлю, вылез из палатки.
Клацали зубами и злобно рычали друг на друга голодные ездовые собаки, разгрызая брошенные им мерзлые куски кеты.
"Вот какой занудный старикашка", - с обидой думал Николка. Но в глубине души он досадовал и на себя.
Старик принес кастрюлю, и Николка увидел, что снег в ней зернистый и чистый, как сахар. Поставив кастрюлю на печь, Гэрбэча начал тщательно выбивать палочкой снег с унтов, при этом он многозначительно посматривал на Николку.
"Опять хочет придраться к чему-то".
Выбив из одежды снег, старик бросил палочку к ногам Николки.
- Чиво опять лежишь? Нада хорошо снег на унтах убирать. Снег на унтах растает, унты мокрый будут - мокрый унты долго сушить нада. Если совсем унты сушить не будешь - камус сгниет, голый будет, ноги потом замерзнут. Нада унты сразу вешать сушить - потом на шкуру ложиться отдыхать.
Но когда Николка, сняв унты и чижи, подвесил их над печкой, чтобы они быстрей просохли, старик тотчас же схватил их и перевесил на другое место, подальше от печки.
- Засем так делал?! Совсем головы нет? Унты шибка сухой будут, как сухарь! Утром как одевать будешь? В горячем месте сушить нельзя, кожа гореть будет - быстро рваться станут. Уй-ю-юй! Твоя голова совсем, однако, соображает плохо…
Потом они ели сухую кетовую юколу, макая ее в нерпичий жир. После юколы пили горячий душистый и чуть горьковатый чай, заедая его подгоревшим хлебом и кусочками мерзлого сливочного масла. Все это было необыкновенно вкусно! После ужина Николка рассказывал каюру эпизоды своей короткой, но, насыщенной впечатлениями жизни, и старик, блаженно улыбаясь, внимательно слушал его, то и дело удивленно восклицая: "Га! Га! Га! Уй-ю-юй!" Иногда он возбужденно хлопал руками по коленям, испуганно таращил глаза или весело смеялся.
Такого внимательного, искреннего слушателя Николка видел впервые. Лицо старика уже не казалось Николке похожим на дряблое яблоко. Теперь он видел перед собой самое обыкновенное стариковское лицо - славное и доброе. Порой ему даже казалось, что перед ним сидит совсем не старик, убеленный сединой, а просто мудрый сверстник.
Проговорив до полуночи, они начали готовиться ко сну. Старик настругал на утро "тураки будул".
Николка выбрался из палатки и, пораженный, остановился: над вершиной ближайшей лиственницы ослепительно сияла большая чистая луна. Вдалеке, сквозь кружева ветвей, в серебристой лунной дымке отчетливо высвечивали, словно вырезанные из фосфора, островерхие пирамиды гор. Белый, как сахар, снег был густо усыпан мельчайшими, тускло мерцающими кристаллами. На снегу четко отпечатались голубые тени деревьев, а сами деревья стояли под луной невесомо и призрачно, будто нарисованные на матовом стекле дивные синие узоры.
Около нарты тихо взвизгнула и тяжко вздохнула ездовая собака. Николка посмотрел на собак - все они крепко спали, свернувшись клубками. На их пушистых темных шкурах вспыхивали и гасли, точно звезды, кристаллики инея.