- Какой старик? Что он делал? - все более заинтересованно допытывался Николка.
- Фамилия его Россинский была. Жил он в этой землянке вместе с собаками. Нерпу промышлял, пушнину добывал, юколу готовил. В позапрошлом году утонул. Подкрадывался к нерпе и провалился в продушину, одна рукавица да винтовка на льду остались. Был человек, и нет человека, - мрачно усмехнувшись, заключил Шумков.
Николка с некоторым страхом и неприязнью взглянул на бригадира. Помолчав, подавленно спросил:
- А как же попал туда старик? Почему он жил один, а не в поселке?
- А вот этого, брат, точно я тебе сказать не смогу. Возможно, этот Россинский на людей шибко обиделся. Он ведь пятнадцать лет прожил в этой землянке, а до этого столько же отсидел в лагере на Колыме. Потом реабилитировали его и сразу предложили должность главного врача большой больницы. Хирургом, говорят, был опытным. Но он приехал сюда, построил землянку. Если случайно к нему кто-нибудь из наших каюров заезжал, он встречал гостя как положено: чаем поил, угощал, ночевать оставлял, но почти не разговаривал, молчком все. Один раз в году приезжал в Брохово, сдавал пушнину, грузил в нарту продукты и опять уезжал. Так и жил. Здоровый был: волоком нерпу вытаскивал на берег - а пропал ни за грош.
- Дурак этот Россинский! - с сердцем воскликнул Николка. - Лучше бы он людей лечил в поселке.
- Вот так, брат… - неопределенно ответил Шумков, пряча бинокль в футляр.
Весь день Николка был грустным и подавленным, он все думал про Россинского.
Ночью ему приснилась черная полынья, в полынье безмолвно барахтался бородатый человек. Борода его намокла и покрылась сосульками, человек большими умоляющими глазами смотрел на Николку и, пытаясь что-то крикнуть, судорожно цеплялся красными пальцами за скользкую кромку льда. Николка хочет подползти к тонущему, но страх крепко связал его. Николка не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Вот человек, безмолвно взмахнув красными ладонями, исчез в глубине. Черная вода с тихим зловещим шипением, быстро съедая лед, подбирается к Николке - все ближе и ближе…
Он вскрикивает, зовет на помощь и тотчас же просыпается от толчка в бок. Открыв глаза, видит над собой улыбающееся Костино лицо.
- Ты чего кричишь? Медведь тебя давит, что ли?
В палатке сумрачно и тепло, на печке стоит чайник, заляпанный снегом, капли, падая на раскаленную жесть, громко, назойливо шипят.
В полдень кочевники вышли из таежной зоны на простор тундры. Только теперь Николка понял, почему с таким нетерпением ждали оленеводы встречи с тундрой.
Олени, выйдя на ровную поверхность тундры, тотчас же прибавили ходу, так что пришлось погонщикам бежать за стадом мелкой трусцой. Снежный покров здесь был тонкий и плотный, как пенопласт, пересыпанный сверкающими блестками.
- Вот теперь можно бегать на все стороны! - постучав лыжей по снегу, радостно воскликнул Костя. - Знаешь, куда гнать оленей? Вот смотри, - он указал на одинокую, как перевернутый колокол, сопку. - Вот чуть левее этой сопки и направляй стадо. Вообще-то олени сами туда побегут - не удержишь, но на всякий случай запомни эту сопку. Около нее будем отел проводить.
Издали огромное стадо напоминало утюг, белая тундра - сморщенную скатерть, утюг быстро скользит вперед, разглаживая снежные заструги-складки, оставляя за собой светлую ровную полосу - шахму. Изредка на пути стада встречаются небольшие проталины, точно темные дыры. Олени, теснясь и бодая друг друга, обступают проталину, жадно поедая скудный ягель.
Палатку поставили на закате солнца по ту сторону Малкачана в молодом лиственничном лесу. Всем ездовикам повесили на шеи колодки и угнали их вновь через Малкачан. Стадо решено было оставить на этой стороне и всю ночь охранять его.
Плотно поужинав, Николка с Костей ушли на дежурство. Олени вели себя очень беспокойно, то и дело пытались прорваться в сторону Варганчика. Пастухи бегали по насту без лыж. Легкий Костя бегал по верху, как куропатка. Николка, более тяжелый, часто проваливался, что очень утомляло. Можно было бы выгнать стадо из лесу в тундру, на плотный снег, но в тундре было мало ягеля.
Только с наступлением ночи олени успокоились и легли. Костя нашел сухой выворотень, разжег под ним большой костер и, когда выворотень занялся пламенем, притащил к костру два трухлявых пня, усадил на один из них уставшего Николку и лишь после этого сел сам.
Сухой выворотень горел ровно и жарко, постреливая золотыми искрами, устилая снег вокруг черной копотью. Николка тотчас заметил, что место, на котором он полулежит, привалившись спиной к валежине, гораздо удобней того места, на котором сидит Костя. Николка с благодарностью посмотрел на товарища, намереваясь сказать ему об этом, но Костя, обхватив колени руками и склонив голову набок, уже дремал. Широкоскулое бронзовое лицо его с широким приплюснутым носом и глубокой ямкой над выпяченной верхней губой, освещенное бликами костра, казалось Николке самым красивым лицом. "Хороший парень Костя, - подумал он, засыпая. - Попаду в поселок, куплю ему цветного бисера и янтарный мундштук".
Коротка на Севере весенняя ночь - не успел еще закат темной синевой подернуться, а рядом уже стыдливо рдеет заря, и глухариная токующая песня деревянной кастаньетой извещает землю о рождении нового дня, и тотчас же где-то рядом, точно аплодируя, оглушительно захлопает крыльями куропач, и рассыплется в тишине его восторженно-жутковатый хохоток, окончательно подтверждающий наступление нового дня.
- Николка, вставай! Да проснись же! - доносится до него чей-то отдаленный голос. - Рассвело уже. Вставай.
Он с трудом поднял тяжелые непослушные веки, недоуменно посмотрел на горящий выворотень, похожий на красного паука, и ему вдруг представилось, что он спит дома, у матери, на мягкой чистой постели, и что все это: и горящий выворотень, и широкоскулый человек в потертой пыжиковой шапке, и серый ноздреватый снег под ногами, - все это только снится ему, но вот наступит утро, настоящее утро, и он проснется по-настоящему, умоется из умывальника, вытрется чистым махровым полотенцем, сядет к столу и будет есть прямо из шипящей чугунной сковороды румяную душистую картошку…
- Николка! Николка! Да проснись, тебе говорят! Кажется, олени убегать настроились.
"Нет, это не сон!" - он вскочил на ноги.
Темные лиственницы четко вырисовывались на фоне бледно-розовой зари, слабый морозец приятно холодил кожу - нет, это не сон. Николка передернул плечами - и сонливости как не бывало.
- Слышишь? Идут сюда, кажется.
Костя напряженно смотрел в чащу леса, приложив к уху ладонь, прислушивался. Николка тоже прислушался. Из сумрака леса, все более нарастая, доносился шорох оленьих копыт.
- Точно, сюда идут, - подтвердил Николка.
- Вот черти! - выругался Костя и, неожиданно сорвавшись с места, быстро семеня ногами по насту, помчался к оленям, громко крича: "Ать!! Ать!! Ать!! Ааа!! Ааа!!"
Шорох копыт тотчас же стих. Но вот копыта зашуршали вновь. По звуку было слышно, что олени обходят Костю с левой стороны. Костя помчался наперерез, через минуту он скрылся в предрассветной мгле, и вскоре крик его раздался около реки.
Николка решительно побежал на его голос.
"Не дай бог соединится стадо с ездовыми - попадет нам с Костей".
Николка подбежал вовремя. Стадо, разбившись на два потока, пыталось обойти мечущегося Костю и перейти на ту сторону Малкачана, к ездовым оленям. Николка, выскочив на лед, как демон ринулся на оленей, размахивая шапкой, дико воя и взлаивая. Стадо, точно натолкнувшись на невидимую страшную преграду, немедленно развернулось и с шумом экспресса умчалось обратно в лес. Очень довольный таким оборотом дела, Николка подошел к Косте с надеждой получить похвалу.
- Ты зачем напугал оленей? - сердито спросил Костя.
От неожиданности Николка опешил:
- Да ведь я же… они же… К ездовым бы они ушли!
- Нельзя сейчас сильно пугать оленей, - уже спокойней сказал пастух. - И гонять их слишком быстро тоже нельзя. Через десять дней важенки телиться начнут. А если ты их напугаешь - выкидыши могут случиться. Понимаешь теперь?
- Понимаю, - виновато кивнул Николка. - Я же не знал про это.
На восходе солнца на подмену караульщикам пришли Шумков и Фока Степанович. Поговорив немного с Костей, выкурив по папироске, они собрали стадо и погнали его в тундру.
Костю с Николкой нетерпеливо поджидали кочевщики. Из палатки уже было вынесено все, кроме чайника, двух кружек и кастрюли с вареной олениной. Олени уже были запряжены в нарты, оставалось только свернуть палатку. Быстро позавтракав, пастухи свернули палатку и тронулись в путь.
Впереди каравана вел свой аргиш Аханя - это его законное неоспоримое место. Следом ехала Улита, Костя привязал Николкин аргиш к своему аргишу, и Николке, как он ни противился, пришлось сесть на нарту пассажиром.
Ритмично пощелкивают оленьи копыта, монотонно шуршит под полозьями снег. Дремлет Николка, пригревшись на солнце, разморенный усталостью. Иногда он меланхолично поднимает голову, видит вокруг все тот же сверкающий до самого горизонта снег, все то же неохватное голубое небо, все ту же белую, похожую на колокол гору, которая, казалось, совсем не приближается.
Только на второй день стадо подошло к береговой черте лимана. С левой стороны, километрах в пяти, на высокой, совершенно голой косе виднелся небольшой поселок.
- Это Брохово, - пояснил Костя, - рыбокомбинат. А на той стороне лимана, чуть правей поселка, - видишь, скалы над морем? Там Варганчик. До Варганчика восемнадцать километров. Оленей сильно не гони по льду, они сами дорогу будут выбирать, а если будешь напирать, провалятся в трещину. Когда будем мимо поселка гнать оленей, смотри в оба, чтобы из поселка собаки не прибежали, наделают они нам беды! Как увидишь собаку, сразу без разговоров стреляй в нее…
Олени смело ступили на торосистый морской лед и, вытянувшись вереницей, мелкой трусцой потянулись к маячившим на той стороне лимана скалам. Видно было, что животные не однажды уже ходили этим путем.
Поселок миновали благополучно. Николка отчетливо различал окна, печные трубы, фигурки людей, слышал гул каких-то машин, чувствовал запах дыма.
- Теперь бы нам борозду еще пройти, - озабоченно сказал Костя, тревожно посматривая во льды.
- Что такое борозда? - поинтересовался Николка и, представив себе черную земляную борозду, невольно улыбнулся.
- Борозда - это то место, где самое сильное течение. На этом месте потом и торосов больше намерзает, и пустоледья всякие, и трещины - черт ногу сломит. Мы в прошлом году двух оленей на борозде потеряли - в пустоледье провалились, да и нарт переломали немало.
Однако в этот раз и борозду миновали пастухи благополучно. К исходу дня передовой олень вышел на низкий галечный берег Варганчика. Вскоре все стадо рассыпалось по ровной поверхности огромной косы, отделявшей обширный лиман от моря.
Море было уже открытым, лишь кое-где на темных волнах плавно покачивались небольшие, ослепительно сверкающие на солнце льдины. Весь берег с морской стороны был окантован нешироким, но толстым ледяным припаем.
Коса Варганчик, на которой теперь стояли пастухи в ожидании отставших кочевщиков, имела вид бумеранга длиною километров в пять и шириною в километр. Вся площадь косы была покрыта желтоватым ягелем, брусничником и негустыми кустами кедрового стланика высотой не более человеческого роста. Кое-где белели полосы еще не растаявшего снега у основания косы, у подножия каменистых, довольно унылых сопок поблескивали льдом небольшие продолговатые озерки.
- Вот здесь и будем проводить отел, - с некоторым волнением и торжеством сказал Костя, обведя взглядом Варганчик. - Хорошее место, правда?
Николка неопределенно пожал плечами:
- Да вроде ничего, только вот пустынно очень. Есть ли тут дичь?
- Ого-го, Николка! Что ты говоришь? - Костя возбужденно хлопнул его по плечу. - Не сомневайся. Дичи тут всякой навалом. Вот погоди, поналетят скоро…
Из-за торосов показался караван.
- Ну вот и ребята перебрались, - облегченно вздохнул Костя.
Палатку ставили не торопясь, тщательно, с расчетом на долгое житье.
Под утро погода резко испортилась. До полудня густыми хлопьями валил мокрый снег, потом поднялся ветер, который все крепчал и крепчал. И вот уже туго натянутая палатка, защищенная со стороны моря полукруглым забором, как щитом, предусмотрительно сделанным вчера Аханей из стланиковых веток и кусков брезента, мелко задрожала, вздуваясь, как пузырь, жестяная разделка, свободно скользящая по трубе, противно заскрежетала.
- Окси! - радостно восклицал после каждого особенного сильного порыва Аханя. - Окси, какой хунгэ! Давай! Давай! Еще сильней дуй!
Николка смотрит на старика с улыбкой, как смотрят на детей. Не поймет он, чему так радуется старик. И, как бы разъясняя это, Шумков из своего угла, ни к кому не обращаясь, громко говорит:
- Да-а, вовремя мы проскочили, опоздай на день - плохо пришлось бы нам. На той стороне ни дров, ни корму.
"И в самом деле, - вспомнил Николка, - на той стороне лимана совершенно голое место".
Пурга угомонилась на третий день и сразу ударила оттепель.
Двадцать шестого апреля в стаде родился первый теленок. Повезло ему, что это случилось не во время пурги. Он родился под утро и не успел еще хорошо обсохнуть, шоколадная шерсть местами слиплась и торчала сосульками. Неуверенно переступая несуразно длинными подгибающимися ногами, покачиваясь и тычась глупой мордочкой в куст, он звонко, несоразмерно своему тельцу, кричал: "Ав! Ав! Ав!" Его темные влажные глаза необыкновенно доверчиво смотрели на улыбающихся пастухов. "Ав! Ав! Ав!" - звонко обращался теленок ко всему белому свету. "Ав! Ав! Ав!" Он словно хотел объявить всему свету: "Здравствуйте! Я родился! Я родился!"
Вокруг пастухов и теленка беспокойно металась важенка, приглушенно, взахлеб хоркая, точно хрипло всхлипывала. Опасаясь людей, она звала к себе несмышленыша, но тот продолжал стоять, покачиваясь и глупо тычась мордочкой в куст.
Николка попытался подойти к теленку, чтобы погладить его, но Шумков протестующе замахал руками:
- Не надо, брат, не надо! Оставишь на теленке свой запах - и важенка может не принять его. Редко такое, но бывает. Сейчас самое ответственное время. Вот через три денька можешь, брат, гладить его сколько хочешь.
- Если догонишь, - вставил Костя и рассмеялся.
- Этому теленку достанется, - сказал Фока Степанович. - Холодно, хорошо еще, что весна ранняя, может, выживет.
С этого времени пастухи учредили в стаде круглосуточное дежурство. Один дежурил ночью, другой днем, затем на суточное дежурство заступала другая пара.
Ночью пастух разводил у подножия сопки большой костер и не позволял оленям уходить с косы. Следил и за тем, чтобы с сопок не спускались медведи, если же замечал их, то стрелял из карабина в воздух. Этого было достаточно, чтобы обратить зверей в бегство. Медведей Николка видел ежедневно, но, по словам пастухов, основная их масса выйдет из берлог в начале мая.
Медведей коса привлекала бесснежьем и обилием прошлогодней брусники, которой местами краснело так много, что даже совестно было ходить по ней, - она цвиркала, давилась под ногами, окрашивая подошвы торбасов соком, точно кровью.
Все больше и больше появлялось на свет телят, прибывало стадо, точно озеро в половодье. Пастухи заботливо охраняли животных, стараясь меньше беспокоить их, наблюдая за ними издали.
После майских праздников к стану пастухов по льду лимана подъехали три собачьи упряжки. На каждой нарте кроме каюра сидело по одному пассажиру. Среди гостей была эвенка средних лет, и по тому, как радостно и возбужденно встретил ее Фока Степанович, Николка догадался, что это его жена. Его внимание привлек круглолицый, с сильно выпирающими скулами, эвен. У него были очень узкие щелки-глаза, точно он нарочно прижмурил их, под маленьким приплюснутым носом проступали жиденькие усы. Второму эвену было не более тридцати. Чисто выбритый, невысокий, но крепкого сложения. Его темно-карие глаза смотрели умно, внимательно и с легкой необидной усмешкой, точно он знал наперед, о чем сообщит ему собеседник. "Наверно, начальник какой-нибудь", - глядя на молодого эвена, подумал Николка. Один из каюров, очень высокий, смуглый камчадал в засаленном полушубке и в лисьем малахае, развязывая ремни, стягивающие груз на нарте, с нескрываемым любопытством все посматривал на Николку и то и дело что-то говорил другому каюру - большеголовому коренастому эвену в темно-синем демисезонном пальто с накинутым на голову меховым капюшоном, заменяющим каюру малахай. Третьего каюра Николка знал - это старик Гэрбэча. Он, широко улыбаясь, приветливо кивал Николке:
- Здрастуй, здрастуй, Никулай!
Наконец после рукопожатий, после восторженных возгласов и приветственных улыбок пастухи и гости вошли в палатку и, свалив шубы и дохи возле порога, тесно расселись вокруг столика, на который Улита уже торопливо выставляла стаканы и закуску. Жена Фоки Степановича проворно хлопотала около печки, помогая Улите и ни на минуту не переставая тараторить. Слушали ее со сдержанной усмешкой.
Вечером, сунув за пазуху лепешку и три кубика сахара, закинув за спину карабин, Николка ушел к подножию сопок на дежурство. Натаскав с берега сухого плавника, он развел большой костер, встал возле него, опершись грудью на палку, долго стоял в задумчивости.
Ночь была светлая, точно пасмурный день. С моря дул промозглый ветер, раздувая костер. Где-то в необозримой вышине кричали гуси.
Взошло солнце. На темной глади моря серебряными монистами засверкали солнечные блики.
Николка правильно рассчитал, задержав свой приход на табор. Когда он вернулся, там уже все было прибрано. Пастухи пили чай. Аханя усадил Николку рядом с собой и придвинув к нему свою порцию сахара, извиняющимся тоном спросил:
- Ну, как олешки, Колья! Хорошо, да? Окси! Ти за Фока Степанович караулили, да? Маладец! Потом Фока за тебя караулить будут. А ми вчера шибка водка пили многа. Суксем ничиво понимай нету, как дурак были. Ти кушай, кушай, Колья, - старик заботливо пододвигал к нему блюдо с мясом, ломтики лепешек.
И вновь пастухи стали хвалить Николку, как хвалят взрослые послушного ребенка.
- Тебе, Николка, привет от председательши, - сказал вдруг высокий каюр-камчадал. - Она велела спросить: не хочешь ли ты в поселке работать? На звероферме, к примеру, там помногу зарабатывают…
- Нет, не хочу, мне и здесь хорошо, - твердо ответил Николка. И своим ответом вызвал одобрительные возгласы пастухов.
После чаевки пастухи затеяли пристреливать новую пятизарядную малокалиберную винтовку, привезенную для Николки. Стреляли в торец тонкого чурбака, в центре которого древесным углем обвели круг и пятнышко. Стреляли по очереди с упора. Пули ложились в круг, но в пятнышко-горошину никто не попадал - то ли руки дрожали, то ли глаз подводил. Но вот к стрелявшим подошел большеголовый каюр.