Большое кочевье - Анатолий Буйлов 8 стр.


- Ну-ка, дай я попробую. - Он принял из Костиных рук винтовку, не торопясь зарядил обойму, передвинул затвор и вдруг, быстро вскинув винтовку, словно играючи, выстрелил. - Ох, чуть обнизил! - Опять передернул затвор и так же быстро навскидку выстрелил еще два раза. - Вот теперь попал, - уверенно сказал каюр, подавая Николке малокалиберку и похвалил: - Хорошая малопулька, только мушка большая, сточи прорезь напильником, а то мушка как дерево на перевале стоит. Как белку в глаз попадать будешь? - сказал и пошел к палатке, слегка сутулясь, точно к зверю подкрадывался.

Николка стремглав побежал к мишени, которая едва виднелась. Внимательно изучив мишень, увидел одно попадание по центру, пониже яблочка, два других точно в середине яблочка.

- Что, хорошо стреляет? - с улыбкой спросил Костя, когда Николка подошел.

- Высший разряд! Точно в десятку! - восхищенно сказал Николка, показывая пастухам мишень.

- А ты знаешь, кто этот каюр? Это Долганов, родной брат нашего бригадира - с некоторой даже гордостью пояснил Костя. - Он самый лучший в районе охотник на лисиц. Из винтовки-трехлинейки их бьет в тундре. Высмотрит из бинокля лису, подкрадется в белом маскхалате и шварк ее - готово! А раньше он бригадиром в стаде был.

Вскоре кто-то из пастухов заметил на склоне сопки медведя - он медленно спускался к Варганчику. Усатый эвен и высокий камчадал-каюр, подхватив карабины, торопливо пошли к сопке. Минут через двадцать раздался выстрел, еще через минуту - второй.

- Молодец, Табаков! С первой пули уложил, - сказал Долганов, ни к кому не обращаясь, и, спрятав бинокль в футляр, направился к своей нарте. - Поеду к ним, помогу разделать.

На обед Николка впервые, но с удовольствием ел жирную, необыкновенно вкусную медвежатину.

Вечером по холодку каюры уехали, увезя с собой Николкино письмо, сложенное треугольником, как солдатское. Николка писал матери, что тепло одет и отлично питается, что работа у него легкая и спит он в теплом меховом кукуле, а товарищи его, с которыми он работает, очень славные, добрые люди.

Каюры уехали, а два эвена и жена Фоки Степановича остались. Всех троих правление колхоза прислало в помощь пастухам на отельную кампанию. В одной палатке жить стало тесно. Пришлось поставить вторую палатку и разделиться на два звена. Фока Степанович с женой, Шумков и усатый пастух - Худяков перешли в новую палатку. Молодого пастуха, которого Николка принял вначале за начальника, звали тоже Николаем, но по имени его никто не звал, обращались только по фамилии, а фамилия у него была знаменитая и звучная: Хабаров.

Хабаров привез с собой небольшой чемодан, все содержимое которого состояло из книг, общих тетрадей, карандашей и смены белья.

- Это мой племянник! - с нескрываемой гордостью сказал Аханя Николке, улучив момент, когда Хабарова не было рядом. - Иво шибка гырамотный! Два институт иво учились! Пастух, однако, иво еще лучче. Шибка мастир иво олешки маут ловить.

Очень удивился Николка этому сообщению и даже не поверил Ахане, полагая, что старик перепутал обычную школу-десятилетку с двумя институтами.

На следующий день, идя с Хабаровым по берегу моря, он не удержался и спросил:

- Слышал я, что ты два института закончил, правда это или нет?

- Это кто ж тебе успел сообщить? - с веселой улыбкой спросил Хабаров и вдруг, посерьезнев, сказал: - И правда и неправда. Второй, институт я еще не закончил, на четвертом курсе учусь. Зоотехником стать решил…

- А на кого учился в первом институте?

- Педагогом быть хотел.

- А чего же не стал им работать? Плохо, что ли?

- С пятого курса ушел, - Хабаров невесело усмехнулся и повторил: - Да, с пятого курса ушел. - И, словно опережая вопрос, который Николка готов был уже задать, торопливо сказал: - Конечно, жаль было. Но я поступил разумно. Какой из меня педагог? Идти на это место надо с любовью, по особому призванью: иначе будешь не учителем, а роботом, или, верней, попугайчиком, которого научили пересказывать прописные истины из учебников. Да, учительство - это призвание и, если хочешь, самосожжение, святодейство!

- Да-а, жалко-о… - подавленно сказал Николка.

- Что жалко? - не понял Хабаров.

- Жалко, что учился в первом институте зря, столько времени потерял.

- Отчего же зря? Ученье - свет…

- А что же ты в стадо приехал, в поселке ведь учиться легче?

Хабаров приостановился, предложил сесть на толстое, побелевшее от морской воды и солнца бревно. Минуту помолчав, напряженно морща чистый высокий лоб, грустно признался:

- Трудно мне в поселке, тезка, - там друзья-собутыльники, а я к этому зелью неравнодушен, проще сказать - горький пьяница… Да… Вот так. А здесь хоть и тяжело физически, но в духовном отношении полный порядок, нет никаких соблазнов. В ненастье и читать, и писать можно. Я уж четвертый год спасаюсь тут… Говорят, что пьянство - пережиток прошлого, - Хабаров саркастически усмехнулся, тряхнув непокорным чубом. - Все это в какой-то мере и так. Но главное - это слабость духа нашего. Взять, к примеру, меня. Вырос я без родителей в интернате на полном государственном обеспечении. Никакой тебе заботы о хлебе насущном, только учись - постигай формулы. Все хорошо в этом отношении. Но вот для уроков жизни не нашлось преподавателя. Сейчас мне ясно, что материально обеспечить ребенка - это не главное, а чрезмерно обеспечивать его - даже вредно. Главное - не отрывать его от той почвы, на которой он родился, в которую пророс корнями. И вообще, всякий человек должен сам себе хлеб добывать. Опека унижает человека. И если человек, которого опекают, не противится этому, значит, могут вырасти в нем и лень, и лукавство, и многие другие пороки. Ну, кажется, понесло меня… - спохватился Хабаров, поднимаясь с бревна. Но через несколько шагов он опять повернулся к Николке, неожиданно спросил: - А ты знаешь, что такое материя? - И, подняв камушек, тотчас же сам себе ответил: - Вот этот камень и есть материя, а точнее, частица материи. А материя вообще - это все, что мы видим вокруг себя - солнце, звезды, море, горы, облака, деревья.

Потом, часто слушая его бесконечные рассуждения на самые разные темы, Николка всякий раз удивлялся способности Хабарова рассуждать обо всем свободно. Рассуждения его были и умны, и логичны, в словах не было фальши, чувствовалось в них глубокое убеждение и горячий порыв. Николка с большим интересом слушал Хабарова, благоговел перед его знаниями.

Как ни интересен был Хабаров, но тянулся Николка больше к Косте. Он гораздо проще Хабарова, о чем подумал, то и сказал, всякое движение его бесхитростной души тотчас отражалось на лице его, как в зеркале. Если Костя сердился, то и лицо было сердитым, если радовался чему-то - широко улыбался. Разговаривал Костя с Николкой как с равным, на вопросы отвечал охотно и просто, без нравоучительного тона, но главное - он был заботлив и щедр, а эти два достоинства Николка ценил в человеке особенно.

Во второй половине мая снег в долинах почти весь растаял, озера очистились, но обширный лиман все еще оставался скован льдом. Правда, кое-где появились уже черные промоины. Однажды Николка, выйдя на лед лимана, стал с опаской простукивать перед собой палкой, чем вызвал смех пастухов.

- Не стучи, брат, не стучи, - успокаивающе сказал Шумков. - Морской лед крепкий, не то что речной. Он будет гнуться под тобой, но не сломается, а здесь он метровой толщины, на тракторе можно ехать.

По льду к морю в голубых желобах бурно текли светлые, как слеза, ручьи. Вода в них была до ломоты в зубах холодная, но вкусная необыкновенно.

С каждым днем все больше появлялось на лимане черных промоин, все звонче звенели ручьи, разрезая толщу льда. Потянулись на север гуси, следом густо повалила утка. Пастухи перестали есть оленину и медвежатину - перешли на дичь. Даже Николка приносил иногда двух-трех уток. Стрелял он уток на озерах, подкрадываясь к ним на четвереньках, макая колени в сырые мхи.

Массовый отел уже прошел. Телята, родившиеся две недели тому назад, стали стройными и симпатичными, они стремглав носились по пастбищу, часто терялись среди массы оленей, звонко аукали, разыскивая важенок. Важенки откликались им тревожным хорканьем. Были в стаде и только что родившиеся, еще не обсохшие телята.

Анатолий Буйлов - Большое кочевье

Пастухи с нетерпением ожидали того момента, когда лед на лимане взломается и уйдет с отливом в море. После ухода льда можно будет ставить сеть на мальму и кунджу. Давненько пастухи не лакомились рыбой.

Неожиданно в дежурство Худякова случилось происшествие: то ли проспал Худяков, то ли просто проворонил, никто его об этом не спросил, но часть оленей, голов четыреста, переправилась по льду лимана на противоположную сторону пролива, на мыс Высокий, и, нигде не останавливаясь, двинулась в сторону горы Колокольня.

- Окси! Какие дрянные олени! - сердито сказал Аханя, рассматривая противоположный берег в бинокль. - Надо быстро догонять их.

- Это точно, - согласился Фока Степанович. - Догонять их надо немедленно. Вот-вот лиман тронется - тогда придется гнать их вокруг через Собачью тундру.

- Ой ее! - покачал головой Костя. - Вокруг если гнать, три дня потратишь…

Сытно позавтракав и прихватив с собой еды на сутки, Шумков с Николкой ушли вдогонку за беглецами. Пролив был шириною в километр, но шли через него долго и осторожно, поминутно простукивая палками изъеденный черными полыньями лед. Поднявшись на высокий берег, пастухи облегченно вздохнули и торопливо пошли по оленьим следам в сторону горы Колокольня, одиноко стоящей на горизонте.

В тундре среди кочек снег еще не успел растаять, но был он похож на жидкую манную кашу. Непродымленные Николкины торбаса быстро раскисли и вытянулись так, что носки их стали загибаться под ступню, мешая ходьбе.

Вокруг с гортанным криком летели гуменники, то и дело стремительно проносились над головой стаи уток, вспархивали из-под ног краснобровые, уже начавшие линять куропатки, возле каждой мочажины суетились кулики. В высоком теплом небе серебром взахлеб звенели жаворонки, невпопад подыгрывали жаворонкам бекасы-кулики, вороны из-за чего-то дрались в воздухе - большие черные птицы, точно демоны, кувыркались, кружились, то падая, то взмывая, издавали хрипло-булькающие звуки: "Хрр! Хрр! Клу-клу! Клу! Клук!" Кулики с мочажин отзывались им тонким озорным посвистом, точно подзадоривали дерущихся. Часто Николка замечал на снегу когтистые медвежьи следы, некоторые из них притаптывали оленью шахму.

- Свежий совсем, - равнодушно сообщал Шумков. - Видишь, уже по оленьим следам прошел? Где-то рядом.

Николка с опаской оглядывал бугристую тундру, но медведя не видел, и это успокаивало его и одновременно удивляло: "Куда же он спрятался, ведь голо кругом?"

Оленей догнали в девять часов вечера, почти на вершине горы. Спугнув их к подножию, пастухи, выбрав проталину посуше, развели небольшой костерок, вскипятили в кружках чай и начали есть.

Вдруг Шумков осторожно тронул Николку за локоть, указал глазами перед собой. Николка взглянул в ту сторону. На камне, в двух шагах от Шумкова, неподвижно застыл горностай. Только подрагивающий черный кончик хвостика да черные блестящие бисеринки глаз говорили о том, что это живое, сжатое в тугую пружинку существо, а не кусочек снега, за который его легко можно было принять издали.

Пастухи, застыв, боялись пошевелиться и с любопытством разглядывали зверька. Убедившись, что ему ничто здесь не угрожает, горностай начал бегать между камней и наконец, подбежав к ноге Шумкова, встал на дыбки, вознамериваясь прыгнуть на торбас, но в это мгновение Николка засмеялся, и зверек юркнул в камни.

Перед тем как спуститься с горы, пастухи долго смотрели в бинокль на простирающуюся внизу буро-серую, в белых пятнах, тундру, на сверкающее, будто обрызганное чернилами, зеркало лимана, на сахарно белеющие по ту сторону лимана сопки. Увидели внизу, недалеко от оленей, мышкующую лисицу и в разных местах вокруг четырех медведей.

"За один день я сегодня увидел столько, сколько и за всю свою жизнь не повидал", - восторженно подумал Николка.

Потом они гнали оленей назад к Варганчику. Шумков поторапливал уставшего Николку, беспокойно озираясь и к чему-то приглядываясь. И хотя по времени была уже глубокая ночь, но было светло как днем и все живое продолжало бурно жить. Там, где три часа тому назад лежал снег, теперь хлюпала вода. За сутки пролив стал похож на изодранный в клочья белый шарф - черных дыр-промоин было на нем так много, что не верилось в то, что можно пройти среди них хотя бы зайчонке, не то что человеку и тем более табуну оленей.

Николка тревожно посмотрел на Шумкова.

- Пройдем, брат, - убежденно сказал бригадир и предупредил: - Только сильно не гони, пусть сами идут, как им хочется.

Олени, точно сознавая опасность, выходили на лед по одному, осторожно ступая, принюхиваясь, прислушиваясь. Вскоре весь табун стал похож на живую извивающуюся цепь, передний конец которой уже перекинулся на противоположный берег, а задний конец еще не оторвался от того, на котором стояли пастухи. По ту сторону Варганчика у подножия сопок желтым пятнышком виднелся костер дежурного пастуха.

Благополучно переправившись на Варганчик, пастухи дотащились до табора и, не будя товарищей, не раздеваясь, сбросив лишь промокшие торбаса, повалились на шкуры и тотчас же крепко уснули. Было четыре часа утра.

Проснулся Николка в десять часов.

В палатке никого, кроме Улиты, не было. Чему-то улыбаясь, она сказала:

- Иди смотри на лиман…

"Что ж там интересного?"

Николка вышел из палатки и ахнул. Лиман был совершенно чист ото льда, лишь кое-где уплывали к морю последние небольшие льдины. Аханя с Шумковым шестом выталкивали на глубину невод.

На горизонте в открытом море вот уже несколько дней стояли огромные ледяные поля, сплошь усеянные морским зверем. Пастухи то и дело нетерпеливо посматривали в ту сторону, но ледяные поля не приближались к берегу, стояли на одном месте, как причаленные, дразня охотников. Нужен был крепкий морской ветер, но ветра все не было - была жара и полный штиль.

Но вот однажды часа в четыре утра с ночного дежурства прибежал Хабаров и разбудил всех громким ликующим криком:

- Пластину прибило! Пластину прибило!

"С ума он сошел, что ли?" - неохотно выбираясь из кукуля, подумал Николка. Но пастухи отнеслись к возгласу Хабарова иначе. Они торопливо, как на пожар, надевали торбаса, разбирали карабинные патроны, расхватывали свое оружие. Лица у всех были радостные, возбужденные.

Вскоре охотники пересекли косу и вышли к берегу моря. Грандиозная картина открылась перед Николкой - огромная льдина шириной километра в три и длиною километров в пять была густо усыпана морским зверем. Тысячи! Тысячи зверей!

Морской зверь располагался на льдине в строгой последовательности: ближе к береговому припаю лежали двух-, трехпудовые акибы, дальше на середине льдины лежали серебристо-черные ларги, а еще дальше, у края льдины, точно каменные глыбы, чернели многопудовые нерпы. Каждый зверь лежал либо у края общей полыньи, либо возле маленькой собственной лунки, в которую он в случае опасности готов был мгновенно скрыться. Но сейчас ничего не угрожало зверям. Звери дремали, блаженно жмурясь на солнце, изредка поднимали лупоглазые кошачьи головы, настороженно смотрели в сторону берега, но тотчас же успокаивающе выгибали спины серпами, точно потягивались, и вновь ненадолго засыпали, положив усатые морды на пористый весенний лед.

Фока Степанович с улыбкой посмотрел на Николку:

- Что, здорово, а?

Николка подавленно кивнул:

- Всех оленей в колхозе собрать, выгнать на лед, и то их столько не будет. А куда они все денутся, когда льдина растает?

- Уплывут по своим родным местам: ларги - на ларжьи лежбища, нерпы - на нерпичьи.

- А если льдину унесет на середину моря?

- Ну, тогда утонут все звери, брат, - вмешался в разговор Шумков.

- Зачем обманываешь? - упрекнул бригадира Хабаров. - Не слушай его, тезка. Нерпа не утонет, она и спит, и ест на воде, только оправляться в воде не может - обязательно вылезет на какой-нибудь плавучий предмет.

Чем ближе подходили охотники к ледяному припаю, тем тише разговаривали. Наконец, посоветовавшись, охотники разбились на три пары: Хабаров повел Николку влево, Фока Степанович с Аханей пошли в центре, Худяков с Шумковым - вправо. Костя остался на берегу.

- Почему Костя с нами не идет? - улучив момент, тихо спросил Николка.

- Его оставили за ветром следить, - ответил Хабаров. - Как только ветер подует с берега, он выстрелит в воздух - тогда бросай охоту и быстрей вытаскивай добычу за припай. Если Костя выстрелит три раза - тогда все бросай и беги спасайся на берег - это значит льдину уже отрывает.

- А разве мы сами не почувствуем перемену ветра?

- Может, и почувствуем, но лучше подстраховать себя. В пылу охоты прозевать легко. Одному надо обязательно на берегу остаться, вдруг льдину с людьми все-таки унесет в море, тогда оставшийся на берегу сообщит об этом в поселок. Ну ладно, теперь не шуми, начинаем охоту. - Хабаров, низко пригнувшись, прячась за невысокие торосы, пошел вперед, то и дело останавливаясь, напряженно что-то высматривая.

Вскоре Николка разглядел, что они подкрадываются к маленькой пятнистой акибе. Вот до акибы осталось метров тридцать. Акиба, что-то почуяв, беспокойно заерзала, подползла ближе к лунке, у края лунки она замерла в настороженной позе, тараща на людей свои огромные, точно стеклянные шары, глаза.

Хабаров шел, словно не замечая акибу. Может, по рассеянности он забыл о ней? Николка хотел было напомнить, но в это мгновение акиба скользнула в воду. Хабаров продолжал подкрадываться к пустой лунке.

- Ты же акибу спугнул! Близко совсем была… Куда ты идешь? Ушла она, не видишь, что ли? - возмущенно и громко зашептал Николка, останавливаясь.

Назад Дальше