2
Спрятавшись за фонарный столб, Гульчира следила за Азатом, который прохаживался перед театром, то и дело с беспокойством поглядывая на ручные часы.
"Смотрите, чудак, как волнуется… Ничего, пусть подождет еще немножко. Долгожданное, говорят, дороже". Красивые губы девушки раздвинулись в улыбке. Сверкающие черные глаза видели в толпе только Азата. Наблюдая за дорогим человеком, она невольно вспомнила, как изображала его Нурия. "Нет уж, душенька Нурия, бросьте ваши преувеличения. Азат вовсе не долговязый и вовсе не жердь, а чуть разве повыше среднего роста. Губы, нос совсем не безобразны. А улыбка? Игра бровей?.. Его честная, добрая, мужественная душа… Нет, невозможно не любить его. Правду говорит дедушка Айнулла: "Будь ты всех красавцев красивее, а милый милее". Он, чудак, может, и в самом деле, глядя в зеркало, смущается своей внешности".
И Гульчира вышла из-за столба. Обрадованный Азат чуть не бегом бросился к ней.
- Гульчира!.. Наконец-то… - В его голосе было столько волнения, что девушка не могла не порадоваться в душе, что завладела сердцем этого сильного джигита.
Взявшись за руки, они побежали к театру. Торопливо разделись, оглядели себя мельком в зеркало. Прозвучал уже третий звонок, когда они вошли в зал. И, едва разыскали свои места, погас свет.
Дирижер взмахнул палочкой. Началась увертюра. Гульчира, сжав Азату руку, чтобы он замолчал, всем телом подалась вперед. С первыми звуками окружающее перестало существовать для нее.
Азат и Гульчира росли вместе. В одной школе учились, одновременно поступили на завод, рядом сидели в вечерней школе. И станки их стояли рядом. Вместе собирались по окончании десяти классов ехать в Москву, в институт. Но получилось иначе. У Гульчиры заболела мать. Нурия тогда была еще слишком мала. Вся домашняя работа свалилась на Гульчиру. Посоветовавшись с отцом и вернувшимся из армии братом Иштуганом, она решила поступить в вечерний техникум.
Письма Азат посылал часто, но они ни выходили за пределы обычной дружеской переписки. Первое время разлука сказывалась очень тяжело, но постепенно они к ней настолько привыкли, что не беспокоились друг за друга даже тогда, когда писем не было месяцами. Нельзя, конечно, сказать, чтобы не было минут, когда сердце разрывалось от тоски. Такие минуты бывали. И слова обиды, случалось, хранили конверты. Но все обиды как-то очень быстро, подобно летнему туману, испарялись. И напрочно забывались. Но после того, как они по окончании учебы опять стали работать вместе, отношения между ними резко изменились. Исчезла прежняя беспечность, когда они могли не встречаться неделями, даже месяцами. Теперь уже Гульчира как ни старалась внушить себе: "И чего это я… День-два пройдет - и успокоюсь, сколько уже были в разлуке", - но победить сердца не могла. Поначалу она боялась своего чувства. Ей приходилось делать неимоверные усилия, чтобы скрыть его от посторонних глаз. А молодой начальник цеха, пользуясь любым поводом, а иногда и без всякого повода по нескольку раз на день заглядывал в отдел, где работала Гульчира, или звонил ей по телефону. С каждым его появлением Гульчира давала себе клятвенное обещание положить этому конец, отважиться и сказать: "Чтобы это было в последний раз… Прекрати эти хождения…" Но стоило Назирову появиться - и решительный разговор откладывался на следующий раз.
Но тайна девичьего сердца - это тайна соловья… Когда приходит его весна, оно не может не петь.
Гульчира еще некоторое время пыталась избегать Азата. Она боялась сквозняков, но придвинула свой стол к самому окну, чтобы вовремя заметить приход Азата и исчезнуть. Она не отвечала на телефонные звонки, если интуиция подсказывала ей, что звонит Назиров. Но эти искусственные преграды не возымели своего действия. Вместе на заводе, вместе в драмкружке, вместе на комсомольском собрании, на вечерах в клубе - все это, конечно, поневоле вело их к сближению. Прошло немного времени, и они раскрыли друг другу сердца.
Очень скоро после того Гульчира обнаружила в себе новое, доселе не изведанное чувство. Таилось ли оно и раньше в потаенных уголках ее сердца или родилось как следствие объяснения в любви, Гульчира сама того не знала, но только она начала ревновать.
Толки, которые беспокоили Надежду Николаевну, дошли наконец и до Гульчиры. В них имя Азата произносилось рядом с именем Идмас, жены Авана Акчурина. Как ни сильны были ее мучения, говорить о них с Азатом она считала ниже своего достоинства. Мешала девичья брезгливость к подобным вещам. Но и носить в себе это готовое взорваться в любую минуту, подобное пороху чувство тоже было страшновато, а для такой своенравной, знавшей в своих привязанностях только крайности, не желавшей никого близко подпускать к своему счастью, даже опасно. И Гульчира, насилуя свою гордость, нашла в себе силы для откровенного разговора с Азатом. Назиров поклялся, что между ним и Идмас никогда ничего не было и не будет.
…Медленно опустился бархатный занавес. Стихли, как бы затерявшись в нем, последние аккорды. Мгновение тишины - и зал загремел аплодисментами.
Пока звуки торжествовали над людьми, Гульчира сидела затаив дыхание. Теперь же она так пылко и самозабвенно аплодировала, что невольно привлекала к себе внимание. И далеко не одного Азата.
- Ты как порох… Чуть что - загораешься… - вздохнул Азат, беря ее под руку.
- А ты хочешь, чтобы я тлела, как сырое осиновое полено?.. - прижалась к нему Гульчира.
В фойе они влились в движущийся по кругу людской поток.
- Ты не поняла меня, Гульчира, - шепотом, чтобы не слышали соседние парочки, сказал Азат. - Я завидую… почему у меня так не выходит.
- И совершенно напрасно… - нежно улыбнулась ему девушка.
Вдруг Гульчира заметила по другую сторону движущегося круга Идмас под руку с Шамсией Зонтик. Обе, улыбнувшись, поклонились. У Гульчиры даже ресничка не дрогнула. Вспомнив, что рассказывала ей сегодня Нурия о дочери Шамсии, она с холодным поклоном прошла мимо. Делая второй круг, Гульчира с Идмас обменялись беглым, по-женски цепким взглядом. Как ни ревнуй, а на белое не скажешь, что черное. Гульчира вынуждена была признать, что Идмас очаровательна. Поразительно, как ей удалось сохранить девичью стройность стана, необычайную свежесть кожи, лицо, по нежности красок напоминающее розу, - ведь она мать двоих детей. Сегодня на ней были блестящие, крохотные, совсем игрушечные туфельки на очень высоких каблуках-столбиках и длинное, вышитое бисером бархатное платье, еще больше оттенявшее стройность и легкость ее фигуры и белизну кожи. А если прибавить к этому взгляд огромных бездонных глаз под прямыми бровями и лишающую мужчин рассудка улыбку опытной кокетки, то вряд ли нашелся бы человек, посмевший отрицать, что она в этой непрестанно движущейся замкнутой людской цепи подобна камню на перстне. Только такой ревнивый женский глаз, как глаз Гульчиры, мог подметить на лице Идмас признаки увядания. "Ты осенью расцветшая яблоня", - подумала девушка и в душе порадовалась своему неоспоримому преимуществу - молодости.
"Мастерица, видно, на женские хитрости и уловки. И недобрая", - решила Гульчира.
Шамсия не представляла для Гульчиры никакого интереса. "Претендующая на молодость, пышно, но безвкусно одетая женщина, прикрывающая свое бесстыдное кокетство "светскими манерами", - мельком определила Гульчира. - Поэтому, вероятно, и закрепилось за ней прозвище Зонтик".
Между Идмас и Гульчирой шла молчаливая дуэль. Презрительный взгляд Гульчиры как бы говорил: "Не испортить тебе наших отношений. Наша любовь не знает, что такое низость и грязь. Сколько ни старайся, не отнять тебе у меня Азата. Мой он! И вечно будет моим!"
Но глаза Идмас с их ложно-таинственным мерцанием с каждой встречей все глубже вонзали в Гульчиру свои ядовитые стрелы: "Несчастная, что ты понимаешь… С кем вздумала тягаться… Захочу - и твой Азат будет у моих ног".
Однако от Идмас не ускользнуло ничего из того, что давало Гульчире огромное преимущество. Гульчира молода и красива. Ей идет это строгое черное платье, скромно украшенное всего лишь простенькой брошкой. Какую естественную прелесть придают ей иссиня-черные косы, собранные на затылке в высокую прическу. Какой широкий и гладкий лоб, ресницы, брови, губы - ни капли краски. От них так и веет невинной свежестью. Идмас, чтобы выглядеть лучше и моложе своих лет, часами должна простаивать перед зеркалом. Все, начиная от старательно закрученного локона на лбу, - искусно наложенный слой косметики на лице, кольца на пальцах, изящный браслет на оголенной руке, белая роза на слегка обнаженной груди, - все было продуманно направлено этой женщиной на то, чтобы усилить очарование своей красоты. А Гульчира явно недостаточно, по мнению Идмас, думала о своей внешности, довольствуясь тем, чем одарила ее природа. Но как тонко она умела, оставаясь гордой и холодной, сохранять в то же время скромный, немного даже наивный вид, что придает женщине особую прелесть. "Где, когда, у кого научилась так держаться эта девчонка", - с завистью думала Идмас. Стало жаль своей уходящей молодости. Вспомнились девичьи мечты, из которых ни одной так и не пришлось осуществиться. Взгляд ее ожесточился. И опять полетели ядовитые стрелы в неискушенную в подобных битвах Гульчиру. "Ты еще не знаешь мужчин, красавица-гордячка. Вся твоя сила в доверии, ты непоколебимо веришь в своего Азата. Но стоит мне чуточку шатнуть твою опору - и ты растеряешься. Твоя душа чиста, но и не успела закалиться. Она не терпит грубого прикосновения, как первый снежок. Любимому ты веришь больше, чем себе. Наивная, бесхитростная простушка!.. Не верь ни одному мужчине… От души советую, хоть ты и враг мне… жалеючи твою молодость. Помни, молодость не возвращается".
"Верно, молодость не возвращается, - отвечал ей открытый, светлый взгляд Гульчиры, - а все твое богатство - в красоте, поэтому ты так и страшишься увядания. А у меня сеть будущее, я живу светлой, неувядаемой мечтой. И мечта эта претворится в жизнь… У меня есть друг, плечом к плечу с которым я собираюсь пройти дорогу жизни. А у тебя нет никого. Муж у тебя хороший человек, но ты ему чужая, как чужд и он тебе… Имеешь мужа, детей, а гоняешься за другими мужчинами, ревнуешь их. Низкая, жалкая женщина!"
И она чувствовала даже некоторое удовлетворение, что сегодняшним вечером хоть в малой мере отомстятся Идмас пережитые ею до объяснения с Азатом муки.
Тут Идмас с Шамсией вышли из круга прогуливающихся по фойе зрителей. "Так вам и надо!" - подумала торжествующая Гульчира. И в ту же минуту она заметила, что те, укрывшись за публику, подавали Азату какие-то знаки. Похоже, просили подойти к ним. Гульчира ужо открыла рот, чтобы сказать: "Не ходи, Азат!" - но девичья гордость воспротивилась.
"Пусть не думают, что я силой удерживаю его возле себя. Азат и без того не пойдет, не оставит меня одну. Он же понимает, что творится у меня в душе".
И тут произошло то, чего она никак не ожидала.
- Азат Хайбуллович, - послышался голос Идмас, - на одну минуточку.
Не успела Гульчира опомниться, как Азат, попросив извинения, шагнул к Идмас.
Смуглое личико Гульчиры побелело, сердце на миг остановилось. Ее забила лихорадка.
Она не слышала, что сказала Идмас Азату, да и не хотела слышать. Она только видела, как Идмас, жеманно улыбаясь, кончиком красного ногтя стряхнула соринку с костюма Азата. Гульчира отпрянула. Будто это не соринку, а самое Гульчиру, соринкой приставшую к Азату, стряхнула Идмас своим красным ногтем.
Резко отвернувшись, Гульчира пошла в зал, там уже гасили свет.
"Оставить меня одну… на их глазах… Думала, сплетни… не верила…"
В голове гудела кровь, мысли путались. Она не слышала, как Азат опустился в кресло рядом. А когда он зашептал ей что-то на ухо, она резко, даже грубо бросила ему: "Оставь!" - и с отвращением отодвинулась.
На этот раз и музыка не оказала своего благодатного действия, не смогла заставить Гульчиру отвлечься от беспорядочного вихря чувств. Не дожидаясь конца второго действия, она вышла из зала.
Поспешивший следом Назиров пытался что-то говорить, но Гульчира ничего слышать не хотела. В ее черных глазах метались гневные огоньки.
Гульчира возвращалась по пустынным улицам города одна. Из открытых форточек, словно преследуя ее, неслась знакомая музыка. Вот, думалось, уже стихла, конец… И вдруг опять, с новой силой лилась она из чьего-нибудь открытого окна, со столба на углу сада.
Гульчира уже свернула на свою улицу, когда перед ней снова появился Назиров, умоляя ее объясниться.
Гульчира бросила на него ненавидящий взгляд и прошла мимо своей гордой стремительной походкой. Она не сомневалась, что у нее хватит сил на все, на все… Но, когда она стала подниматься на третий этаж, силы оставили ее. Цепляясь за перила, с трудом преодолела она последние ступеньки. Достала из сумки ключ, но он выпал из ее рук…
Свет был погашен, и в окно глядела полная луна. На полу, на шкафах, на кроватях млело, чуть колыхаясь, узорчатое отражение оконных занавесей.
Не снимая пальто, Гульчира опустилась на стул возле двери. Тусклый свет, казалось, подчеркивал печать горя на ее лице.
Медленно, вяло стянула она перчатки с рук и положила, не поворачивая головы, на край стола. Теми же медленными, вялыми движениями сняла шляпу, расстегнула пуговицы.
Если бы кто-нибудь увидел в этот момент всегда энергичную, веселую, подвижную Гульчиру сидящей в полутемной комнате и не имеющей сил шевельнуть даже пальцем, он подумал бы, что Гульчира репетирует роль из какой-то пьесы.
Глаза Гульчиры были широко раскрыты, но они ничего не видели. Прошло довольно много времени, пока она наконец заметила, что постель Нурии не раскрыта, а сама Нурия спит, скорчившись и положив голову на валик дивана.
Встревоженная Гульчира торопливо включила свет. Нурия не сдвинулась с того места, где ее оставила Гульчира. Значит, она не ужинала даже.
Книга валялась на полу, розовый конверт, который Гульчира в спешке бросила на угол стола, лежал на прежнем месте. Значит, Нурия и к нему не прикоснулась. "Неужели же она, глупышка, и в самом деле поверила, что я прочитала письмо?"
У Гульчиры возникли в памяти слова, сказанные с такой обидой Нурией: "Если не знаешь, куда деваться от счастья, это еще не значит…" Гульчира глубоко вздохнула. "Нет, Нурия, родная моя, я очень-очень несчастлива. Зато ты вот счастлива… только не знаешь еще о своем счастье".
Словно пытаясь сбросить навалившееся на сердце черным камнем горе, Гульчира резким, сильным движением скинула пальто. Зеркало отразило ее стройную фигуру в длинном вечернем платье. "Королева…" - горько скривила губы Гульчира. Вспомнилась ей и еще одна фраза, брошенная Нурией: "Настанет день - коснется и тебя сумасшедший ветер вибрации…"
И сумасшедший ветер коснулся ее.
"У тебя, Нурия, не только язычок колючий, ты еще и ворожея…"
3
Назиров долго ломал голову над причиной такой резкой перемены в Гульчире. С чего она вдруг посредине действия кинулась от него прочь, ушла из театра? Что с ней? Что могло ее так обидеть? Весь вечер они не расставались. Буквально на минуту, да и то с извинением, оставил он ее, когда его окликнула Идмас… Но ведь и раньше приходилось ему разговаривать с Идмас, в драмкружке они даже играли как-то влюбленных - Гульчира и не думала даже протестовать.
Ошибка Назирова была в том, что он искал причину размолвки в странностях ее характера. О себе он и не подумал. Когда же туман растерянности от бешеного потока догадок стал немного рассеиваться, он попытался посмотреть на себя со стороны: а что, если бы они с Идмас оказались где-нибудь на лесной поляне или в комнате - и совершенно одни?.. И едва Назиров представил себе это, его в жар бросило, кумачом загорелись уши, лицо, шея. Значит, обманул он тогда Гульчиру, не сказал всей правды. Видно, тогда, в театре, Гульчира и почувствовала скрытое тепло, таившееся в Назирове к этой женщине, к ее ослепляющей красоте. Но как могла она почувствовать, когда сам Назиров не подозревал этого в себе, оно едва заметно тлело где-то в самых дальних глубинах его души.
Всю ночь не спал Назиров, шагал как сумасшедший из угла в угол и наконец сел к столу, решив написать Гульчире. С трудом вывел он всего лишь одно слово: "Гульчира" - и, не зная, что писать дальше, снова заметался по комнате.
На столе в резной раме стоял фотопортрет Гульчиры. Азат сделал этот снимок на Лебяжьем озере. В тот день он впервые поцеловал ее, впервые увидел так близко ее черные глаза и… заблудился в их глубине.
Взяв портрет в руки, Назиров всматривался в милое лицо. На губах Гульчиры играла слабая улыбка. Раньше Назиров видел в этой улыбке скромность, милую застенчивость, скрываемые из девичьей гордости мечты, желания. А сейчас улыбка Гульчиры казалась ему полной горькой иронии, насмешки, безжалостного, жестокого презрения. Гульчира как бы говорила этой улыбкой: "Тебе ли умирать из-за любви к девушке! Тебя же тянет к этой развращенной женщине…"
И вдруг рядом с Гульчирой возник образ Идмас. Назиров, не раздеваясь, бросился на кровать и долго лежал так вниз лицом, без движения. Потом вскочил и сел за письмо. На этот раз будто плотину прорвало, - не переводя дыхания он исписал пять-шесть листов. Ему казалось, бумага и та должна бы заполыхать от хлынувших неудержимым потоком пылких, полных душевного жара слов. Но едва начал перечитывать написанное, как почувствовал, что от письма веет холодом. С болью и гневом он разорвал его. Если бы это возможно было, он, думается, разорвал бы и самого себя вот так же, в мелкие клочки.
Лишь совсем под утро и то на очень короткое время сомкнул он глаза. На завод он побежал раньше обычного. Он знал, что в цехе его ждали тысячи дел: нужно было ознакомиться с рапортами мастеров вчерашней вечерней смены, обеспечить дневную смену всем необходимым, зайти в литейный и заготовительный цехи, заглянуть на центральный склад, повидать главного инженера, потолковать с начальником производства, связаться с плановым отделом, с технологами. Обычно Назиров появлялся в цехе за пятнадцать - двадцать минут до начала смены. Но сегодня он задержался в двухстах шагах от заводских ворот, на углу, под старым, растерявшим от осенних ветров все свои листья тополем и, нетерпеливо поглядывая на часы, стараясь, чтобы проходящие не заметили, что он кого-то поджидает, делал вид, будто остановился лишь затем, чтобы закурить.
Ночью были сильные заморозки. На теневой стороне почерневшая травка, росшая по краям тротуара у садовых заборов, была еще покрыта мелкой снежной крупкой, словно ее полили серебряной водой, но на солнечной стороне все уже успело высохнуть. Только на нижних листиках сверкали еще мелкие капельки.
Валом валившие к заводским воротам рабочие поначалу не обращали на него особого внимания. Люди здоровались и торопливо проходили мимо. Но чем ближе к началу смены, тем все чаще и чаще стали задерживаться на нем недоуменные взгляды рабочих механического цеха. Некоторые, качая головой, многозначительно улыбались. Женщины побойчее не стеснялись даже и шпильку подпустить:
- Рано назначили свидание, товарищ начальник!
Можно бы этим языкастым ответить острым словцом, а шутникам - шуткой, но Назиров помалкивал, прекрасно понимая, насколько он смешон в глазах подчиненных. Он уже не раз и не два зарекался: "Вот подожду еще минутку-две и пойду", - и всякий раз снова и снова нарушал данное себе слово.