Мастер сборочного цеха давно уже прошагал мимо, приподняв помятую шляпу и недоуменно глянув на него сквозь свои мудреные очки, и сейчас небось, - благо некого стесняться, - снует по механическому цеху, словно заяц, забравшийся в яблоневый сад. При одной мысли об этом у Назирова внутри все перевернулось.
И только когда прошел Сулейман-абзы, Назиров наконец вздохнул с облегчением: вслед за ним должна была вскоре показаться Гульчира. "Верно, вместе с Иштуганом идут", - подумал Назиров. Но вот прошел и Иштуган, только сегодня ночью вернувшийся из командировки. Гульчира все не показывалась. Беспокойство Назирова возрастало. Как бы не натворила чего после вчерашнего! Назирову припомнился ее последний взгляд, последние слова.
Алеша Сидорин, как всегда в бушлате и морской фуражке, остановился в удивлении, увидев под старым тополем Назирова.
- Что такое, товарищ начальник?.. - пошутил он. - Почему в такой мелкой бухте якорь бросил? Разве не видишь - подводные камни… Подует ветер, и твой корабль сейчас же получит пробоину. Вставай в кильватер, пошли.
- Иди, я сейчас…
Матрос подмигнул.
- Ждешь?
- Алеша!
Сидорин усмехнулся и поднял указательный палец.
- Вон, смотри, ветер с моря… Матросу все секреты раскрылись… Вечером еще успеешь повидать, не убежит. А сейчас… - сказал он уже тише, - каждый прохожий на тебя смотрит. Знаешь, какая баталия поднимется. Берегись бабьих языков.
В ту же минуту тревожно бегающий взгляд Назирова поймал вдали красно-желтый с зеленым платок. Гульчира! И он, не отвечая Сидорину, бросился навстречу, протянул руку. Но Гульчира, высоко подняв голову, прошла мимо, будто не замечая его, и подала руку приподнявшему шляпу Гене Антонову. Рука Назирова повисла в воздухе. И тут Сидорин увидел - к Назирову спешила другая женщина. Подойдя, она прильнула к его рукаву.
- О бог морей! - воскликнул Сидорин сочувственно, но не без насмешки, и своей походочкой вразвалку направился к проходной.
Перед Назировым стояла сияющая Идмас. Темно-синий костюм хорошо облегал ее стройную фигуру. На голове была легкая шляпка с белым пером, слегка колеблющимся от слабого утреннего ветерка. Улыбающиеся губы ее напоминали только что раскрывшийся цветок шиповника, длинные подведенные ресницы были томно полуопущены, будто не решаясь разом открыть собеседнику всю притягательную силу прячущихся под ними огромных глаз.
- Ай, кто это так обидел моего маленького мальчика? - сказала она Назирову милым, тоненьким голоском.
Невозможно было оттолкнуть женщину, которая обращается к тебе с такой нежной ласковостью в голосе, ей можно было только подчиниться. Поймав себя на этой мысли, Назиров растерялся.
- Ну что с вами делать, Азат Хайбуллович? - продолжала мурлыкать Идмас. - Почему вчера бросили нас? Разве можно так? Хорошо еще, что я не умею обижаться.
Чувствуя всю неловкость создавшегося положения, смущенный устремленными на них со всех сторон взглядами, стремясь как можно скорее избавиться от Идмас, все еще державшейся за рукав, Назиров отстранил ее руку, но Идмас, воспользовавшись этим коротким мгновением, успела ответить многозначительным пожатием, заглянув ему в самые глаза. Все это было проделано настолько молниеносно, что даже самому внимательному наблюдателю не к чему было придраться, но сколько страстного томления было в этом пожатии, как многообещающ был этот взгляд!
"Вот смотри и учись, - как бы говорил он, - ведь я же никого не боюсь! Так тебе ли, мужчине, стесняться. Не бойся, со мной не пропадешь. Я умею любить жарче иных девушек. Гульчира - девушка красивая, пылкая, но куда ей тягаться со мной!.."
Назиров вздрогнул.
- Простите, - пробормотал он, не соображая, что говорит.
Тут к ним подошел муж Идмас Аван Акчурин. Назиров готов был провалиться сквозь землю, но Идмас не растерялась.
- Аван, - защебетала она как ни в чем не бывало, улыбаясь мужу. - У Азатика большая неприятность: поссорился с любимой. Я его учу, как угождать нашей сестре, да что-то не очень толковый ученик, - рассмеялась она.
- Девичья память короткая, Азат, - улыбнулся Акчурин. - Поцелуешь вечерком - все забудется…
- Вот-вот, я ему то же говорю… - подхватила Идмас и, смеясь уголками глаз, бросила многозначительный взгляд на Назирова.
На заводском дворе, отстав немного от мужа, Идмас шепнула:
- Ну, что ты так растерялся… Будь смелей. Он теленок… все равно ничего не поймет…
Назиров ушам своим не поверил. Втянув голову в плечи, он поспешно свернул к своему цеху. Он вошел туда не через основную дверь, а через большие ворота литейного цеха. Надо было хоть немного отдышаться, собраться с мыслями. "Он теленок…" Сказать так о муже!
Смена еще не начала работу. Назиров торопливо зашагал по цеху, напуская на себя деловитую озабоченность.
Майя Жаворонкова, Саша Уваров и Баламир Вафин прикрепляли к барьеру мостового крана новый лозунг. "Товарищи рабочие, инженеры и техники! Превратим свой завод в передовое предприятие страны", - прочел Назиров. И ему стало не по себе от сознания, что он так далек от всего этого в данную минуту. По стенам тоже были развешаны новые плакаты и лозунги. Одни призывали беречь минуты рабочего времени, потому что из минут складываются часы. Другие гласили, что брак - бич производства, третьи - что бракодел вредит не только себе, но и государству. Много было небольших плакатов, исполненных заводскими художниками-любителями. Среди них Назиров увидел дружеский шарж на Сулеймана Уразметова. В надетой козырьком назад фуражке, тот, склонившись с лупой в руках над станком, искал "секреты вибрации". А вот Андрей Павлович Кукушкин. Лица его почти не видно из-за огромного букета цветов. Вот похожий на медвежонка Саша Уваров, поднимающий на пальце огромный картер. Не забыли и пьянчугу Аухадиева, и бракодела Лизу Самарину.
Был и еще один плакат, который заставил Назирова остановиться - большой трехцветный типографский плакат - фотография Гены Антонова у токарного станка. Внизу вершковыми красными буквами напечатано: "Осваивайте передовой метод Геннадия Антонова!"
Назиров долго смотрел на станок на плакате, на резец в руках Антонова, но сколько ни смотрел, не мог понять, в чем же его новаторство. Зато о многом говорило лицо Антонова. Он улыбался, готовый, казалось, вот-вот панибратски подмигнуть начальнику механического цеха. Во взгляде, в улыбке читались ум, но вместе с том и некоторая хитрость. Назиров обратил внимание еще на одну вещь: на рисунке Антонов был без усов. Значит, плакат сделан не теперь, должно быть, с прежнего места работы хранился у него.
"Как мог согласиться Антонов повесить этот бессмысленный плакат?" - возмутился Назиров. Впрочем, что ж тут удивительного, если принять во внимание, как много шумит об этом, совсем недавно принятом на завод токаре-новичке директор, а за ним и еще кое-кто, как силятся искусственно продвинуть его в новаторы, пытаясь противопоставить его всему коллективу цеха. А вспомнив, как Гульчира первая подала ему руку, Назиров и вовсе загорелся ненавистью к этому щеголю.
"Вопрос ясен… - терзался он. - Новый директор растит себе свояка… Вот почему он из кожи вон лезет, старается сделать из Антонова новатора. Правду, оказывается, говорят, будто директор, пригласив на завод, пообещал Антонову, что даст ему квартиру и невесту в придачу. Дерево без ветра не шумит…"
От этих невеселых мыслей Назирова оторвал раздавшийся за спиной голос:
- Что, и ты, товарищ начальник, обратил внимание на этого красавчика, га?
Обернувшись, Назиров увидел Сулеймана Уразметова.
Когда Антонов пришел в цех, Сулейман Уразметов, да и не он один, тишком, чтобы тому незаметно было, стал приглядываться к работе "знатного токаря". Токари - они вроде бы как художники - ценят красоту отделки, точность, искусство, виртуозность, с какой сделана деталь, и не почитают за унижение, если приходится склонить голову перед золотыми руками. Но, прежде чем дать высокую оценку, они кропотливо, ревниво проверяют качество работы. Стреляного воробья на мякине не проведешь, так и их - ни на какие увертки не возьмешь.
И хотя работу Антонова хаять не приходилось, но не видно было и того, чтобы он чем-то выделялся среди остальных. То было мнение не одного Сулеймана, но и большинства токарей. А Назирову, мозг которого был затуманен неожиданно проснувшейся ревностью, почудился в этих словах Сулеймана какой-то подвох.
- Да, Сулейман-абзы, как видите, - протянул он с кривой усмешкой, - только сдается мне, кое-какие отцы, имеющие взрослых дочерей, куда раньше меня обратили на него свое благосклонное внимание.
И, избегая встретиться со стариком глазами, ушел.
- Та-ак! - сказал Сулейман, глядя ему вслед. - Наговорил с три короба, ишаку на клецки…
Завыла сирена. Сулейман подошел к своему рабочему месту и, с сердцем толкнув рубильник, включил станок.
4
Ровно в восемь Муртазин вышел из дому. У подъезда его ждала старенькая "победа" с Петушковым у руля. Она показалась Муртазину настолько потрепанной и жалкой, что у него даже сердце заныло. Невольно явственно представился изящный, застланный дорогим ковром автомобиль с белыми шелковыми шторками, что ежедневно приезжал за ним в Москве и встречал веселой музыкой.
Муртазин поздоровался с любезно открывшим дверцу Петушковым и сел рядом. Впервые он по-настоящему разглядел своего шофера. Василию Степановичу Петушкову было уже под сорок. Но синие глаза под белесыми бровями и мягкий взгляд сильно молодили его, а верхняя губа, рассеченная осколком на фронте, потешно подрагивавшая при разговоре, делала его похожим на разобиженного парнишку.
"Везет же мне!" - усмехнулся про себя Муртазин.
- На завод, товарищ директор?
Муртазин ответил не сразу. Казалось, он даже не слышал вопроса шофера. Мелькнувшая в уголках резко очерченного рта усмешка несколько оживила его суровое лицо.
- Нет, - сказал он, - на завод успеем. Давай сначала покажи Казань… Что-то тесновато на душе, брат.
- Понимаю, - ответил Петушков и завел машину. - Жить столько времени в столице и вдруг оказаться в провинции. Любому придись - тесно будет. Человеческое сердце простор любит.
Муртазин ничего не ответил. Ни о чем не расспрашивая, только посматривал вокруг из-под низко надвинутой шляпы. В центре он особых перемен не заметил. Изредка, правда, попадались новые для него здания, судя по стилю, еще довоенные. Даже вывески и те, казалось, сохранились старые. Только вот трамвай убрали и пустили троллейбус.
- Мало вы обновили Казань, - бросил он шоферу.
Петушков лишь молча кивнул головой. Машина уже мчалась по дамбе к Ленинскому району. Позади остался высившийся на крутом холме и окруженный белой стрельчатой стеной кремль с его бойницами, сторожевыми башнями и стоящим наклонно, как бы подавшимся под тяжестью столетий, строгим минаретом Суюмбике. Миновали извилистую речонку Казанку с перекинутым через нее мостом. Замелькали одноэтажные деревянные домики Козьей слободы, и вдруг - уж не мираж ли? - вдали начали вырисовываться многоэтажные дома с башенками и балконами, совсем будто в Москве, на Ново-Песчаной. Муртазин невольно подался вперед. Через несколько минут машина уже мчалась по улицам нового города. Под яркими лучами утреннего солнца эти новые многоэтажные дома, растянувшиеся на целые кварталы, притягивали взгляд какой-то особой ласковой теплотой своей светло-желтой окраски. Повсюду были разбиты скверы и скверики, посажены деревья.
- А вот здесь постарались хорошо! - вырвалось у Муртазина.
- В Казани, товарищ директор, новыми домами с окраин на центр наступают. Вот как-нибудь, когда у вас выберется свободное времечко, объедем все районы города, сами убедитесь, - везде такая картина. Краны, стройки… А лет через десять здешних мест и вовсе не узнать будет. Хотя, когда все это происходит на твоих глазах, как-то и не замечаешь перемен вокруг, - заговорил шофер и с гордостью пояснил, что все эти дома строят заводы. Потом начал перечислять, какие дома какими заводами построены. Увлекшись, он и не заметил, что с каждым его словом лицо директора все больше и больше темнело.
- А где же дома "Казмаша"? - спросил он с недоброй иронией, прекрасно зная, что "Казмаш" находится в другом районе и его дома здесь быть не могут.
Шофер на лету подхватил намек директора.
- В этом деле "Казмашу" действительно нечем похвастаться, - сказал он со вздохом. - Наш новый пятиэтажный дом должны были закончить еще к Новому году, да, по всей видимости, и к Первому мая не управятся. Мироныч в этом новом доме мне квартирку обещал, а сам вон куда укатил.
Муртазин понял, что шофер решил прощупать в этом отношении нового директора. Губы его тронула улыбка, но никакого обещания он не дал. Петушков тоже примолк, но ненадолго.
- Оно конечно, наш завод уступит по величине многим заводам Ленинского района, но в работе маху не дает, - сказал Василий Степанович, убедившись, что насчет квартиры у директора не выжмешь слова. - Переходящее знамя обкома партии и Совета Министров Татарии уже как закон - всегда у нас. Если не подкачаем в октябре, и на этот раз у нас останется. Перед праздником всегда итоги подводят.
- А почему мы должны подкачать? - насторожился Муртазин, которому послышался в этих словах колкий намек.
Шофер, не ожидавший такого вопроса, не сразу нашелся с ответом.
- Да вроде бы не должны… Впрочем, наперед угадать трудно, - не очень твердо пробормотал он. - Другие заводы на пятки здорово наступают… У Мироныча был хороший приятель, директор Зеленодольского завода, Семен Иванович Чаган. Может, слышали о нем? Бедовый директор!.. Так он, как приедет к нам на завод или встретится где с нашим хозяином, всякий раз, бывало, грозится: "Крутится-вертится шар голубой… Отберу я у тебя, Мироныч, знамя и больше не отдам". А Мироныч смеется. "Пока, говорит, я на "Казмаше", не видать тебе, Сеня, знамени как своих ушей, сколько бы ни вертелся, ни крутился твой шар".
Лицо Муртазина темнело все больше. Он готов был оборвать не в меру болтливого шофера, столь некстати напомнившего ему о Чагане, но за парком снова показались большие прекрасные дома. Сердце Муртазина дрогнуло от радостной неожиданности. Он хорошо помнил эти места. Здесь был огромный пустырь, девушки ходили сюда за ягодами, жители окраин пасли здесь коров. Он не нуждался в комментариях к истории здешних заводов. Одного вида этого нового, современного города было для него достаточно, чтобы он оценил их мощность. Захотелось проехать дальше, осмотреть все-все. Взгляд его загорелся. Нетерпеливо оглянувшись по сторонам, он спросил:
- Василий Степанович, есть еще горючее в вашей арбе?
Этот вопрос прозвучал личным оскорблением для щепетильного шофера, но, поняв, что перемены в Казани все же взяли Муртазина за живое, Петушков не стал обижаться.
- Я, товарищ директор, - сказал он, - никогда без запаса не езжу. Если скажу - всю свою жизнь, совру. Но все же немало лет вожу я директоров и до войны при этой должности был. Все директорские тонкости изучил. Право! Сосчитать бы директоров, прошедших через мои руки!.. Пробую иногда и всякий раз сбиваюсь, честное шоферское… - Василий Степанович плавно водил баранкой то вправо, то влево, а неторопливая, чуть воркующая речь его лилась себе и лилась. Рассеченная губа потешно подрагивала. - Только привыкнешь к характеру директора - глядишь, его уже переводят на новое место. Мироныч продержался дольше других… Я его как свои пять пальцев изучил. Он еще только рот откроет, а я уже, бывало, по глазам вижу, что ему требуется… - Шофер тихо засмеялся. - Вот вы спрашиваете, есть ли горючее в моей арбе… Бывало, возвращаемся откуда-нибудь с Миронычем, до завода уже каких-нибудь полквартала остается… Не успеет он, думается, чихнуть, как мы уже у ворот будем. Тут Мироныч тянет меня за рукав: "Василий Степанович, дорогой, совсем забыл, надо бы заехать туда-то…" - "Велика оказия, отвечаю, коли нужно, раз - и там будем". А про себя думаю: хорошо, как в пределах города… Мироныч частенько поворачивал прямиком на Юдино, а то и вовсе в Зеленодольск. Туда и обратно сто километров с гаком. Попробуй тут без запаса.
Муртазин молчал, похоже, и не слушал шофера. Но Василий Степанович, у которого, если в машине устанавливалось молчание, начинался зуд языка, уже торопился выложить директору историю своей фамилии. Петушков почитал за непременный долг свой рассказывать ее всем вновь назначаемым директорам, и конечно, неспроста.
- А ведь деда моего, товарищ директор, прозывали Чугуновым. И отец поначалу носил эту крепкую, солидную фамилию. И гораздо позже сам не заметил, как и когда превратился в Петушкова. Был он человеком немного, как бы выразиться, легкомысленным, что ли… Петухов любил. Только повадился соседский петух - злющий, спасу нет! - позорно заклевывать оставленного отцом на племя петуха. А отец мой был такой человек - не мог он стерпеть этого. Сунул он тогда побитого петуха под мышку и отправился на базар. Навстречу ему и попадись один старикан. "Зачем, спрашивает, продаешь такого красивого петуха?" Отец отвечает: "Не продаю, а меняю на храброго". Старик рассмеялся и говорит: "Тогда не меняй ты, браток, своего петуха, а возвращайся-ка домой подобру-поздорову. А дома обмакни кусок хлеба в водку и дай склевать петуху. После того он не токмо что соседского петуха - льва не испугается". Так отец и сделал. И-и-и, что тут было! Пьяный петух чуть только заприметил важничающего соседского петуха, как набросится на него - и свалил одним ударом на землю. Да как закукарекает, проклятый. С той поры соседский петух не вылезал из-под сарая, а Чугуновых стали кликать Петушковыми, потому отец под мухой уж очень хвастал своим петухом. И долго таким манером петух торжествовал над всеми соседскими дворами. А в один прекрасный день каким-то образом припоздал на насест. Подошел к телеге - а к тому времени сильно стемнело, - смотрит, ось торчит. Сослепу-то ось показалась ему высокой. "Подымусь туда на ночь", - и, забив крыльями, взлетел на ось. Но известно, какая у петухов привычка, - устроиться на ночь где повыше. Не могут они утихомириться, пока не взберутся так высоко, что дальше некуда. И этот петух был такой же, взбирался все выше да выше: на колесный обод, на край телеги, потом на верхний конец оглобли. Тут бы ему и сидеть спокойно, да, видать, его петушьим глазам померещилось еще что-то. Похлопал он крыльями, покукарекал для храбрости, взлетел, а там нет ничего - и… хлоп на землю. Утром нашли его мертвым. Не то собака, не то хорек задушил…
Трудно сказать, как реагировал на эту историю Муртазин. Во всяком случае, она не вызвала у него ни улыбки, ни вопроса. Петушкову даже обидно как-то стало.