5
К середине дня Матвей Яковлевич немного успокоился. Будто постепенно вместе с твердым металлом острый резец снимал и ледяную корочку, что обволокла его сердце, будто рукояткой ключа сталкивал он в жестяной ящик под станком не только сизые, обжигающие стружки, но и отлетающие от сердца кусочки льда. Облегченно вздохнув, он почувствовал, как постепенно наливаются теплом концы его похолодевших пальцев и приобретают прежнюю остроту осязания.
У него и в помыслах никогда не было, чтобы он мог вот так встретиться с Хасаном, так жестоко в нем обмануться. Однако сейчас уже Матвей Яковлевич больше, чем за себя, огорчался за свою старуху: бегает небось по базару в поисках соленых грибков для своего бывшего питомца.
Но работа была жаркая, и Матвею Яковлевичу просто-напросто не было ни возможности, ни времени особенно-то отдаваться своим горьким думам. Рабочие сборочного стояли над душой, каждую готовую деталь прямо-таки из рук рвали. То и дело наведывался к его станку и сам начальник сборочного цеха.
Не удалось Матвею Яковлевичу побыть одному и во время обеденного перерыва. Только успел он остановить станок, как подбежал парторг цеха Алеша Сидорин. Этот парень, с такой развитой мускулатурой, что, казалось, полосатая тельняшка вот-вот лопнет на нем, мягко посмотрев на Матвея Яковлевича своими бирюзовыми, как морская вода, глазами и протянув ему руку, сказал:
- Нужно поднимать народ на аврал, Яковлич. Мы посовещались на бюро и решили провести на днях открытое партийное собрание. Что скажет на это наш профком?
- Очень своевременно будет, Алеша, - одобрил Матвей Яковлевич, перебиравший инструменты. - Время увлечения отдельными рекордсменами миновало.
- Точно. Весь коллектив нужно выстроить в один кильватер. - Сидорин потоптался на месте, погладил большой рукой еще не успевшую остыть коробку скоростей. - В море это легко делается, дадут команду - и вся недолга. А здесь одной командой не обойдешься. Здесь нужно другое слово. Поэтому, Яковлич, мы просим вас выступить с докладом, и товарищ Гаязов одобряет это наше решение.
Матвей Яковлевич покачал головой и, как-то весь сразу съежившись, сказал:
- Нет, Алеша, я хоть и профком, но для докладов староват буду. Найдите кого помоложе. У молодых и напора побольше, и посмелее они… А мне… - Он махнул рукой. - Старик я… Чего уж там…
В бирюзовых глазах Сидорина сверкнул лукавый огонек.
- Ну, знаете, Матвей Яковлич, если на то пошло, вам уж этого напора не занимать! Наоборот, мне думается, молодым не мешало бы у вас поучиться кое-каким вещам… Так вот, Матвей Яковлич, дело не только в том, чтобы найти докладчика. Азат Хайбуллович и Надежда Николаевна не отказались бы сделать доклад. Дело в том… - Сидорин поскреб пятерней свои русые кудри. - Как бы это сказать… Если мы поднимем вопрос снизу, то лучше дойдет до рабочего. Увеличение вдвое плана на установки - это штука очень даже не шуточная, Яковлич. Без того по горло хватало, а тут еще вдвое. Тут, Яковлич, требуется такое слово, чтобы оно подхватило тебя, как девятый вал во время шторма. Так что не отказывайтесь, Матвей Яковлич… А материалы, факты мы вам сами подберем.
- Их и подбирать нечего, они перед глазами, - протянул Погорельцев задумчиво.
- В таком случае точка. Договорились? Спасибо, Яковлич. Бегу в камбуз.
И своей походкой чуть вразвалку Сидорин отправился в столовую. Матвей Яковлевич хотел было крикнуть ему вслед: "Куда ты, ведь я еще не дал согласия", - но передумал, махнул рукой: этот матрос все равно настоит на своем.
Матвею Яковлевичу тоже нужно было торопиться в столовую.
Солнечный свет, проникавший сквозь мелко зарешеченные стекла огромных окон, заливал стену напротив. Матвей Яковлевич шел по затихшему цеху, поглядывая на длинную голую стену. Редкие плакаты, лозунги давно устарели, а доска соревнования была покрыта пылью. Ближе к входу в цех толпилась кучка рабочих. Там похожий на медвежонка Саша Уваров и долговязый Баламир Вафин прикрепляли к стене новый номер заводского "Чаяна". Матвей Яковлевич тоже подошел. Вытянув шею, он через головы пересмеивающейся, обменивающейся замечаниями молодежи окинул взглядом "Чаян". В верхнем углу, как раз под изображением скорпиона, крупными буквами было выведено:
"Дорогой Чаян! Просим напомнить нижеследующим членам профсоюза, чтобы они уплатили членские взносы:
1. Аухадиев - за 7 месяцев.
2. Силантьев - за 5 месяцев.
3. Шарафутдинов - за 4 месяца.
4. Самарина - за 4 месяца…"
Матвей Яковлевич потянул за рукав Сашу Уварова, с удовлетворением рассматривавшего свою работу.
- Оглянись-ка, Саша, - сказал он комсоргу. - Как, по-твоему, выглядят стены у нас в цеху?
Уваров, не совсем понимая, окинул глазами освещенную солнцем стену.
- Д-да, видик!.. Непрезентабельный, надо сказать…
- И мне так думается. Надо бы новые лозунги повесить. И плакаты новые. Видал, сколько народу собрал вокруг себя новый номер "Чаяна"? А через два-три дня ты уже человека здесь не увидишь. То же самое и с лозунгами, с плакатами. Пока они новые, они в глаза бросаются, а повисели недельку - их и замечать перестают. Зайди-ка вечерком в завком. Поговорим с Пантелеем Лукьянычем. И затем - где же ваша инициатива, комсомол? Почему не организуешь комсомольские рейды, чтобы следили за чистотой в цеху… Комсомольские сигнальные посты молчат, будто воды в рот набрали… А это разве порядок? Смотри, - показал он рукой на горящие тут и там лампочки, - на время обеденного перерыва можно бы и выключить свет.
В это время сверху раздался звонкий девичий голос:
- Саша, поди-ка сюда.
Матвей Яковлевич обернулся, поднял голову. Наверху, в кабине крана, который чуть не задевал потолок, сидела крановщица Майя. Она уже подкрепилась и сейчас запивала свой обед прямо из бутылки молоком. По барьеру мостового крана, установленного поперек цеха, было натянуто красное полотнище, на котором когда-то был написан белой краской лозунг, но сейчас буквы стерлись, можно было разобрать лишь одно слово: "…брак…"
Матвей Яковлевич, без слов показав пальцем на лозунг, многозначительно развел руками. Оставив покрасневшего до ушей парня в полной растерянности, он пошел дальше.
Вдоль стены било множество маленьких фонтанчиков. Здесь рабочие утоляли жажду. Летом в подставки под фонтанчиками старики рабочие клали бутылки с молоком, чтобы молоко не скисло. В эту пору у фонтанчиков никого не было, не видно и бутылок в подставках. Опускались сюда попить лишь прижившиеся в цехе голуби.
Матвей Яковлевич сполоснул под умывальником руки и через залитый солнцем двор пошел в столовую. У лестницы его остановил фрезеровщик Кукушкин. Этот человек, в старинных, с металлическими ободками очках, с коротко подрезанными каштановыми усами, при разговоре всегда смотревший под ноги, был одним из лучших фрезеровщиков цеха, активист-общественник с незапамятных времен, и, однако, Матвей Яковлевич не помнил, чтобы Кукушкин хоть раз обратился к кому-нибудь из завкомовцев с какой бы то ни было просьбой. Поэтому, когда тот сказал, что у него есть просьба к Матвею Яковлевичу, Погорельцев приготовился выслушать его с большим вниманием.
Оказалось, что у Кукушкина пришло в негодность жилье. Во время недавних дождей обвалился потолок. Как профорг и член завкома, Матвей Яковлевич занимался жилищными вопросами.
- Ты, Андрей Павлыч, все на Овражной обретаешься?
- А где же мне быть?
- Давно бы пора в новый дом переехать. Эдакую уймищу домов понастроили, сколько квартир роздали. Что-то я не помню, чтобы ты заявление подавал…
- Что правда, то правда… Не писал пока.
- Ладно… Сегодня же после работы загляну. Будешь дома?
- Где ж иначе. Наше время прошло, отбегались, - улыбнулся Кукушкин.
На обратном пути Матвей Яковлевич задержался у черной доски, что висела на стене у самых дверей. На ней мелом заносили обычно фамилии рабочих, допустивших брак. Сердце у Матвея Яковлевича заныло, когда среди других имен он увидел фамилию сверловщицы Лизы Самариной: "Как же ты так, Лизавета?.. Вот и в "Чаяне" тебя помянули - с профсоюзными взносами у тебя непорядок…"
У внутренних дверей цеха Погорельцеву встретилась Майя. Увидев старика, она зарделась и с быстротой ласточки скрылась в складской комнате.
Матвей Яковлевич посмотрел на кран. Полотнища на барьере уже не было. Старик, улыбнувшись себе в усы, покачал головой. Сколько времени эта девчушка летала из одного конца цеха в другой с этим обидным словом и не видела его. Лампочки тоже были все выключены. А на дверях конторки мастера висела бумажка: "Товарищ мастер, вы не экономите электроэнергию. Уходя, гасите свет! Комсомольский пост".
С Лизой Самариной он попозже поговорил, - улучил минутку, когда ходил менять инструмент. Остановившись поодаль, он понаблюдал за ней со стороны. Стоптанные старые резиновые боты. Застиранный черный платок. Такой же халат. "Нелегко, видно, живется без мужа-то". Самарина поднимала с полу тяжелые детали и, закрепив в станке, сверлила их, затем снова опускала на пол, уже с другого бока.
"Сколько раз она эдак должна наклониться за смену? - подумал Матвей Яковлевич. - И как только выдерживает у нее спина?" - пожалел он бедную женщину.
Что же это получается? Выходит, ее основная работа не сверление, а перемещение деталей с места на место. На само же сверление уходит совсем незначительная часть рабочего времени. "А тоже толкуем о повышении производительности труда!.. Разве нельзя поставить возле ее станка стол и класть на него детали… А сама-то Елизавета, должна же она видеть это. Не со вчерашнего дня на производстве…" И опять сжалось сердце у Матвея Яковлевича, как тогда, когда он стоял у черной доски.
Лиза Самарина пришла на производство еще до войны. Она была худенькой, проказливой девчонкой, хохотушкой, любившей попеть, поплясать.
За два-три года работы эта веселая хохотушка достигла того, что ее портреты буквально не сходили со страниц газеты, с витрин производственных показателей. В те годы очень часто приходилось слышать и читать такие слова: "Передовая производственница Лиза Самарина…", "Стахановка Лиза Самарина…", "Регулярно перевыполняющая план Самарина…"
И, нужно сказать правду, хотя и хохотушкой была, а умела держать себя, с парнями не хороводилась. Не вскружили ей голову и шумные успехи, как случалось с некоторыми. Носа не задирала. Ее улыбчивость, застенчивое смущение в разговоре со стариками, ее скромность создали ей крепкое уважение всего коллектива. Выйдя замуж и став матерью, она не бросила производства. Никто и не заметил, как она утратила славу передовой работницы.
В пору, когда имя Лизы шумело на весь завод, она работала токарем. Потом ее перевели на револьверный станок, с револьверного - на болторезный, что оставался еще от старых хозяев. С какого момента, почему мастера стали опасаться давать ей ответственную работу? Когда, каким образом безобидная проказница, хохотушка и певунья Лиза превратилась в замкнутую, злую на язык, бранчливую ворчунью Самарину? Ведь теперь не найти в цехе человека, который бы называл ее Лизой, Лизаветой или хотя бы Елизаветой Федоровной. Теперь к ней обращаются только по фамилии. Как же, почему забылось когда-то во всем такое приятное имя - Лиза, Лизавета, которое так любили старики и молодежь?
Все эти вопросы ворохом полезли в голову Матвея Яковлевича. И он все больше хмурил брови, потому что чувствовал и свою долю вины в этой истории. "Половину жизни проводим бок о бок в цеху, а чем дышит человек, толком не знаем", - подумал он.
- Как дела, Лизавета? - обратился по имени к Самариной Матвей Яковлевич.
Самарина вздрогнула и раздраженно оглянулась: кому там еще вздумалось потешаться над ней?.. Но при виде седоусого Погорельцева успокоилась, как видно, на этот счет и сухо бросила:
- Поди сами видите…
Румяное, когда-то улыбчивое лицо ее поблекло. Из-под платка выбились пряди начавших седеть волос.
Матвей Яковлевич, не обращая внимания на сухость тона, продолжал:
- Потолковать бы мне надобно с тобой, Елизавета Федоровна. После работы как, не сможешь остаться? Ненадолго…
- Нет, не смогу, - отрезала женщина.
- Тогда завтра в обед?
- Да о чем толк-то? О браке или о профсоюзных взносах?
- И об этом, и вообще о жизни…
- Ладно, как-нибудь при случае поговорим, не горит… - равнодушно отозвалась Самарина и, сняв со станка деталь, со звоном опустила ее на пол. Перенесла корпус влево, подняла очередную деталь и, закрепив, включила станок.
Старый производственник, вся жизнь которого прошла в труде, хорошо знал, что такое работа с любовью и что такое постылое отбывание службы. Для него не составляло особого труда разглядеть, что Самарина работает без увлечения, более того - работа раздражает ее. Делает она ее одними руками, мысли ее далеко.
6
Сулейман, у которого работа нынче с утра шла с редким подъемом, на обратном пути из столовой то и дело яростно отплевывался. Он до такой степени был вне себя, так громко ругался, что все невольно оборачивались на него.
- Что стряслось с нашим Сулейманом-абзы?.. Кого это угораздило до такой степени растравить его? - спрашивали друг друга рабочие. И каждый объяснял его состояние по-своему, но никто не смог угадать истины.
"Тоже поди из-за Хасана Шакировича", - подумал Матвей Яковлевич, который все утро сегодня избегал Сулеймана, боясь, как бы не выдать случайно душевной своей обиды. Он знал, как горяч и безрассуден Сулейман в таких случаях. "Ну, не узнал… Не счел нужным проведать стариков… Что ж, всяко бывает. Стоит ли говорить об этом. Сулейман - другое дело. Он тесть… А чего ради ему из-за меня портить родственные отношения?" - размышлял Погорельцев, то и дело поглядывая на Сулеймана. А тот, яростно расшвыривая инструменты, ни за что ни про что накидывался то на контролера, то на рабочих - на всех, кто бы ни подошел к его станку.
Но Матвей Яковлевич не угадал. Разбушевался Сулейман вовсе не из-за Хасана Шакировича.
Дело было вот в чем. Второй сын Сулеймана Ильмурза, погнув некоторое время свою изнеженную спину у токарного станка, переметнулся на слесарную работу, а когда и эта специальность пришлась ему не по нраву, попросился в разметчики. Но и к этому делу что-то не лежала у него душа, и он скоро очутился на выдаче инструментов, оттуда попросился на центральный склад. Сулейману-абзы с самого начала не понравились эти "скоки-перескоки", как он выражался. Возмущало его в Ильмурзе то, что сын позволил себе изменить "рабочей династии" Уразметовых. Между ними частенько вспыхивали стычки, кончавшиеся довольно крупными размолвками. Все это было пока терпимо. Но сегодня случилось невероятное: Сулейман-абзы увидел своего сына за буфетным прилавком. Несколько мгновений он рта не в силах был раскрыть, глядя на Ильмурзу, повязанного передником. Он чувствовал, что опозорен, унижен перед всеми этими людьми, битком набившими столовую. Жилы на его крепко сжатых кулаках вздулись. От смуглого в масляных пятнах лица отлила вся кровь, оно посинело, затем стало все больше и больше багроветь. Да тут еще кто-то съязвил:
- Сулейман-абзы, вам без очереди… Теперь у вас сын - персона, главный буфетчик.
Все расхохотались. Горячке Сулейману этого было достаточно. Черные глаза его зло сверкнули. Издав какой-то дикий вопль, он в мгновение ока очутился за буфетной стойкой и, схватив сына за грудки, уволок его в заднюю комнату.
- Ты что, собачья нога!.. - прохрипел он, задыхаясь. - С какой харей встал ты за прилавок?.. Ты что, барышня, га? Сын Сулеймана - за буфетом!.. - Он с силой отшвырнул его от себя. Загромыхала не то кастрюля, но то ведро, опрокинутое Ильмурзой. - Тьфу!.. А завтра ты, может, пиво надумаешь продавать на углу. Говорят же добрые люди, - жулики из пены дома строят.
- Меру надо знать, отец, - буркнул Ильмурза, завязывая оборвавшиеся тесемки передника. Хотя он очень был сердит на отца за публичный скандал, но держал себя в руках. - Иди-ка лучше обедать… Дома вечером поговорим…
Но Сулейман даже обедать не стал. Ругаясь и отплевываясь, он пошел обратно в цех.
Работа немного успокоила его, но чувство приподнятости, чистого, радостного удовлетворения, которое владело им с утра, уже не возвращалось.
И когда Матвей Яковлевич пригласил его после работы зайти к Андрею Павловичу, Сулейман охотно согласился. Домой не тянуло. "Встретишься с Ильмурзой, - опять, чего доброго, накричишь. Сердитого ум покидает. Немного поостыть требуется", - подумал он.
Свалившаяся неожиданно история с Ильмурзой на время отвлекла мысли Сулеймана от зятя. Не случись этой беды, он давно бы рассказал другу, как глубоко зять обидел его. А теперь он молчал. Молчал и Матвей Яковлевич. Лицо его было хмуро, белые как снег густые брови сошлись на переносице, глаза смотрели сосредоточенно, куда-то внутрь себя.
Выйдя из грохочущего железом, гудящего станками цеха, пропитанного запахами керосина, машинного масла и эмульсии, на тихую улицу, старики с удовольствием вдохнули свежий, полный осенних ароматов воздух. Солнце вот-вот должно скрыться за высокими, многоэтажными домами, поперек улицы протянулись длинные тени. По асфальту будто расстелили черный бархат, и оттого, что у этих немолодых рабочих людей от усталости слегка дрожали ноги, асфальт казался им даже мягким, как в летний зной. Из-за пятиэтажного каменного дома выплывала ослепительно белая груда облаков, похожая на фантастических очертаний скалу. Постепенно надвигаясь, она все увеличивалась в размерах.
- На охоту бы сходить, парень, - шагая с выпяченной грудью и заложенными за спину руками, сказал Сулейман, следя глазами за причудливой грудой облаков. - Не то нутро все мохом обрастет.
- Не мешало бы. Да, пожалуй, до праздников не придется, дрова пилить нужно… - сказал Матвей Яковлевич.
И больше они до самого дома Андрея Павловича не проронили ни слова.
Кукушкин встретил их у ворот и, посмеиваясь, пригласил осмотреть его "домик с мезонином".
Слепленный из глины и стружки домишко, приткнувшийся на склоне горы, действительно никуда не годился. Но вдоль сухого оврага Кукушкин вырастил такой чудесный сад, что старики диву давались. Чего только не было здесь: ряды заботливо выхоженных плодовых кустов, вишни, яблони, клумбы с какими-то диковинными цветами. Этот расположенный в закрытом безветренном овраге сад все еще был полон сладкого - слаще меда - благоухания, хотя урожай с него, даже поздние яблоки, был собран и осень уже дохнула на него своим желтым дыханием.
- Вот за что, оказывается, цепляется наш Кукушка, - обратился Матвей Яковлевич к Сулейману. - Если дать тебе квартиру в новом доме, Андрей Павлыч, сад небось пожалеешь бросить. Что, угадал?