- Мне квартира не нужна, Яковлич, - подтвердил Кукушкин. - В этом доме третье поколение Кукушкиных живет. Не смогу я порушить семейные традиции. Вот молодежь подрастет, - ну, та пусть сама как хочет… А мне… Если завод поможет малость стройматериалами, и того хватит. Думал, зиму как-нибудь перетерпим, а с весны начнем ремонт. Да дожди все дело испортили… Пожалуйте в беседку.
- А у тебя яблони по второму разу не цвели, Андрей Павлыч? - спросил Погорельцев, оглядываясь и не примечая в саду яблоневого цвету.
- Оборвал, - улыбнулся Кукушкин.
Они прошли по узкой дорожке, посыпанной чистым речным песком, мимо ласкающих глаз богатством оттенков цветочных клумб в обвитую хмелем беседку. Усадив гостей на собственного изделия плетеные стулья, Кукушкин не без гордости водрузил на стол кузовок с аппетитными розовато-белыми яблоками.
- Прошу отведать! Не подумайте, что с базара… из своего сада…
- Благодать-то какая здесь у тебя, Андрей Павлыч. Совсем как на даче Ярикова, - улыбнулся из-под усов Сулейман. Потянулся за яблоком и, с хрустом впившись в него зубами, зажмурил глаза. - Хорошо, проклятое!
- В нашем городе не умеют дорожить землей, - сказал Кукушкин, присев напротив. - Сколько оврагов пустует!.. Смотришь на эти овраги - сердце болит. Ведь кругом людей полно, так почему же не повозиться немного после работы с лопатой? Будь столько пустующей земли у узбеков, скажем, или у кавказцев, они рай создали бы вокруг своих домов. А у нас все ждут, чтобы государство сделало. Разобьет нам государство сад - мы, так уж и быть, снизошли бы, отдыхали там…
- Истинную правду говоришь, Андрей Павлыч, - согласился Сулейман. - Любят у нас готовенькое.
- К тебе, Андрей Павлыч, комсомольцев надо прислать. Пусть посмотрят, поучатся, - сказал Матвей Яковлевич. Сам того не подозревая, он уже готовился к своему будущему докладу.
- Рад буду, - ответил Кукушкин. - Давно пора нам озеленить цеха. Зеленый цвет - он человеческому глазу отдых дает. А мы имеем дело с микронами, нам зрение беречь нужно.
- А по ту сторону кто живет? - кивнул Матвей Яковлевич на дальний конец сада. Там сквозь густую зелень виднелся угол нового дома с белыми наличниками и террасой. - Котельниковы?
- Они.
- Ишь ты, и новый дом поставить успели.
- Не мешкают.
Братья Котельниковы работали на заводе кузнецами. Старший, хотя ему было немногим больше тридцати, носил бороду. Младший, видимо в подражание старшему, отпустил усы. На заводе о них болтали разное: кто хвалил, кто ругал. Председатель завкома Пантелей Лукьянович в пылу словесной перепалки обозвал даже старшего Котельникова на одном из собраний живодером. Но Котельников ничуть на то не обиделся.
- Не пересмотрите расценки, - пригрозил он председателю завкома, - я и с вас шкуру спущу.
Но - удивительно! - секретарь парткома Гаязов относится к ним с большой теплотой. Даже в дом к ним захаживает. Вчера только был.
- Сдается мне, затевают что-то Котельниковы… И немаловажное, - сказал Андрей Павлович. - Пробовал я закинуть удочку, - куда там. "Я, - это бородач-то говорит, - не кукушка, чтобы наперед куковать. - Андрей Павлович покачал, усмехаясь, головой. - Вот начнем, - тогда и увидите".
- И правильно, - одобрил Сулейман. - От такого человека, что сделает на копейку, а накричит на десять, толку ждать не приходится.
- Я слышал, будто план заводу увеличивают… Новых рабочих набирают, - переменил разговор Кукушкин. - Верно это? Вы поближе к начальству - поди знаете.
- Верно-то верно, - ответил Матвей Яковлевич. - Только прежде не мешало бы подумать, как лучше организовать работу среди уже имеющихся рабочих. Тогда, может, и новых рабочих не потребуется набирать.
И он рассказал товарищам о своих наблюдениях за работой Лизы Самариной.
- Да, многонько наши станки вхолостую крутятся, - согласился Сулейман. - Подсобные операции съедают куда больше времени, чем основная.
- Это точно, - подтвердил и Кукушкин. - И все же увеличение плана в два раза крепкий орешек будет.
- Это каждому ясно, Андрей Павлыч. Да ведь коли так надобно, ничего не поделаешь…
- Я еще как прочел в газетах о решениях Сентябрьского пленума, подумал, что к нашему заводу это имеет самое прямое касательство. Уж придется теперь всем поломать голову над усовершенствованием наших машин!
Подул северный ветер. Но он коснулся лишь самых верхушек плодовых деревьев. И сразу потемнело вокруг. Из-за леса, от Игумнова, наплывали тяжелые черные тучи. Того и гляди, снег пойдет.
- Что так долго, Яковлич? - встретила Ольга Александровна мужа беспокойным вопросом. - И бледный какой-то… Уж не захворал ли?
Матвей Яковлевич, не отвечая, раздевался.
- Что, не было времени у Хасана Шакировича? - осторожно спросила Ольга Александровна.
Погорельцев, передернувшись, поднял на старуху тяжелый, хмурый взгляд. Ольга Александровна сразу вся как-то поникла, обмякла. Долго стоял так, точно онемев, Матвей Яковлевич. Затем, тяжело передвигая ноги, подошел к жене и сказал:
- Прости, Олюша… Ты-то ни в чем не виновата…
7
Положив на колени иссохшие руки с утолщенными в пальцах суставами, бабушка Минзифа сидела в комнатке Баламира. На плечи поверх белого, в крапинку, платка она накинула пуховую шаль. Услышав, что кто-то вошел, она склонила голову, прислушалась, но, определив по голосу, что пришел не Баламир, опять застыла в прежней позе.
Долгий путь очень утомил бабушку Минзифу. Сначала она ехала на лошади, затем на пароходе, в четвертом классе, среди бочек. Она уже каялась, зачем поехала. Сейчас ей страсть как хотелось вздремнуть, но на Баламирову кровать она лечь не решалась. Старушка с удовольствием устроилась бы на полу, да постеснялась хозяев - не подумали бы, что Минзифа неряшлива. Правда, Ольга Александровна предложила ей полежать у них в большой комнате на диване, но как могла она осмелиться беспокоить совершенно незнакомых людей. А у Баламира в комнате, не считая кровати, кроме пары стульев да маленького столика, ничего больше не было. Правда, сама комнатка, хоть и очень невелика, сухая, чистая, светлая. И цветок есть на окне.
Бабушка Минзифа была не очень разговорчивой старухой. Она не расспрашивала Ольгу Александровну о Баламире. И свою душу не хотелось раскрывать перед незнакомыми людьми. Еще неизвестно, что за люди. Возьмут да нажалуются на Баламира туда, где он работает.
Сейчас дети не больно-то о родных матерях заботятся, - чего уж о бабушке говорить. Баламир, слава аллаху, пока посылал ей деньги. Бывало, и сто и двести рублей пришлет. Пусть аллах всевышний дарует ему красивую жизнь, пусть увидит он радости от внуков и правнуков своих, пусть руки-ноги его не знают болезней. Пусть сторицей вернутся Баламиру те деньги, что не пожалел он для бедной старухи Минзифы!
И все же в душе Минзифы оставалась какая-то трещинка. Она ведь Баламиру за мать и за бабушку. Баламир был по счету девятым ребенком в семье, и потому рождение его никого не обрадовало. Бабушка Минзифа взяла его к себе. Сама и имя ему подобрала. Назвала его в честь древнего батыра, любимого героя легенд в их краях, Баламиром, сказав при этом: "Да будет дитя мое мужчиной". А забитая не знавшим жалости мужем мать, трудившаяся до одури, чтобы прокормить огромную семью, не имела свободной минуты, чтобы погрустить о своем последыше. Лишь проснувшись внезапно глухою ночной порой, скорбела она душой, что нет у груди малыша. "Ох, мама, - сказала она однажды бабушке Минзифе, вытирая слезы концом грязного платка, - какой я страшный сон видела. Будто мой Баламир вышел поиграть на улицу. А я будто из окна смотрю и говорю: "Баламир, не ходи к цыплятам, глаза тебе наседка выклюет". И вдруг все потемнело. На наш двор спустилась огромная черная птица, схватила когтями моего Баламира и взвилась в поднебесье. Я так испугалась, так закричала, что проснулась и долго лежала, вся тряслась, как лист…"
Бабушка Минзифа ума не могла приложить, как толковать этот сон, но только с того дня совсем потеряла она душевный покой, сердце ее вечно томилось и ныло, как бы не случилось чего с ее Баламиром. Это мучительное чувство, что вот-вот должна нагрянуть беда, осталось у нее на нею жизнь, оно и заставило ее решиться, несмотря на болезнь, на такую дальнюю дорогу.
Больше года, почитай, будет, как не получала она от Баламира ни строчки. А ей, старухе, разве ж одни деньги нужны? Что за радость - деньги, коль не знаешь, как он там? Уж чего она, бедняга, не делала - и молитвы читала на сон грядущий, в надежде, что наутро аллах пошлет ей письмо от Баламира, и милостыню подавала нищим. Увидит хороший сон, радуется: "Не иначе как письмо придет от Баламира". Для нее не было бы большего счастья, как с конвертом в руках зайти к соседям: "Прочитайте, сделайте милость. Письмецо пришло от моего Баламира". Но нет, не навестило ее счастье.
Этим летом бабушку Минзифу что-то часто тоска брала. "Верно, смерть моя приближается", - вздыхая, говорила она своим сверстницам-соседкам. Вероятно, по этой причине желание повидаться с Баламиром превратилось у нее чуть не в болезнь. Поначалу она ограничилась письмом Баламиру, в котором умоляла его приехать в деревню хотя бы на несколько дней. Не получив ответа, она попросила соседей написать Баламиру второе письмо, наконец, третье. Ответом было молчание. Тогда она, вверившись аллаху, пустилась в дорогу, увязав в клетчатую домотканую скатерть свои скромные гостинцы. Спасибо, председатель колхоза дал лошадь до пристани. Еще наказал ей: "Смотри, бабушка Минзифа, обязательно профессору покажись. Баламир теперь городской человек, пусть сводит!"
"Не рассердился бы Баламир, что притащилась, - думала бабушка Минзифа, упорно продолжая сидеть все в той же позе в комнатке внука. - И домой проводить - расход ему лишний будет. Не надо было мне, старой, трогаться с места, людей тревожить. Недаром говорится: старый что малый. И какой злой дух вытолкнул мои кости из теплого дома? О аллах, умягчи сердца рабов твоих, ниспошли кротость и смирение…"
Легонько постучавшись в дверь, вошел Матвей Яковлевич. Ласково поздоровался со старухой, расспросил вежливенько о здоровье. Бабушка Минзифа отвечала односложно, слово по-русски, слово по-татарски. Матвей Яковлевич с первого взгляда понял, что старуха сама не будет расспрашивать о внуке. Чтобы рассеять страхи бабушки Минзифы, Матвей Яковлевич сам принялся рассказывать ей о Баламире.
- У Баламира теперь специальность в руках. Вместо в одном цеху работаем. И зарплата у него неплохая. Одежонку кое-какую справил. Увидишь - не узнаешь… Вырос - под потолок. Разумный паренек, не балует.
Матвей Яковлевич счел за благо скрыть от старухи, что Баламир последнее время стал бегать за девушками, - и без того расстроена, зачем еще больше расстраивать.
- Жену не собирается ли взять? - спросила старушка.
Матвей Яковлевич улыбнулся из-под седых усов своей доброй, приятной улыбкой, и бабушка Минзифа заключила про себя: "Хотя и не татарин, а, должно быть, хороший человек".
- Рановато ему, Минзифа-апа, прежде в армии надо отслужить. Пусть погуляет на свободе по молодому делу. А женится, сами понимаете… семья - хомут на шее. Да и жизнь начнет прижимать.
Баламир все не возвращался. Ольга Александровна опять стала приглашать бабушку Минзифу к чаю. В обычное время они в эту пору обедали, но, хотя обед был уже готов, Ольга Александровна поставила самовар, - бабушка Минзифа, по всему можно думать, не станет есть "пищу русских".
На этот раз Минзифа не заставила долго упрашивать себя. Не то Матвей Яковлевич больше понравился, чем старуха его, не то решила, что голова разболелась оттого, что давно чаю не пила. Выйдя на кухню, она вымыла руки и скромно села за стол.
"Плиточный чай заварила, аромат - на всю комнату… И молоко на столе. Смотри-ка, они, оказывается, совсем как мы, - обрадовавшись, подумала про себя старуха и пожелала мысленно: - Пусть снизойдет на них счастье".
Во время чая разговор вертелся больше вокруг Баламира, чем бабушка Минзифа была очень довольна. Она немало узнала про Баламира и теперь уже не раскаивалась, что приехала.
К концу чаепития она еще больше освоилась с гостеприимными хозяевами и понемногу разговорилась.
Ольга Александровна и Матвей Яковлевич понимали по-татарски. Старики узнали, что она больна желудком. Ольга Александровна пообещала, что сама будет водить ее к доктору, у них есть очень хороший знакомый врач. А у Баламира нет времени, он занят на работе. Минзифа очень обрадовалась и, сама не заметив как, посетовала, что Баламир давно уже не пишет ей.
- Неужели правда, Минзифа-апа? - поразилась Ольга Александровна. - А он ведь говорит, что на каждое письмо ваше отвечает. Старик вот мой не раз спрашивал у него…
Но бабушка Минзифа уже раскаивалась в душе, что сболтнула лишнее, и больше рта не раскрыла. На ее сморщенном лице так явственно проступила скорбь, что старики угадали, какое горе гложет ее сердце. Им стало неловко, точно и на них ложилась некоторая доля вины.
Баламир все не возвращался, и, как ни крепилась бабушка Минзифа, усталость взяла свое - она задремала. Погорельцевы поставили в комнате Баламира раскладушку. Старушка тут же легла на нее и, свернувшись калачиком и подсунув под голову правую руку, уснула. Она казалась теперь такой маленькой, словно высохший лист.
Оставшись вдвоем, Ольга Александровна с Матвеем Яковлевичем занялись догадками, куда мог запропаститься Баламир.
- Нет, не за деньгами она приехала, по внуку соскучилась, бедняжка, - с горечью сказала Ольга Александровна. - Вот уж никак не предполагала, что Баламир так жесток со своими родными.
- Да-а, - задумчиво протянул Матвей Яковлевич. - Состарится человек, и начинают избегать его.
Вот как случилось, что Баламир пришел жить к ним.
Однажды, вернувшись с работы и увидев, что жена плачет, Матвей Яковлевич бросился к ней в тревоге:
- Что случилось, Оленька?
Вместо ответа она протянула ему извещение. Их приемный сын Васятка погиб в боях за Берлин. У Матвея Яковлевича словно оборвалось что внутри. Он бессильно опустился на стул. После этого злосчастного дня Ольга Александровна затосковала.
- Конец нашей уютной жизни, Яковлич, - часто повторяла она. - Ушли навсегда из нашего дома радость, веселье, молодость.
Да Матвей Яковлевич и сам чувствовал это. Гибель Васятки состарила его сразу лет на десять.
Они стали подумывать о том, не взять ли опять сиротку на воспитание. Взять малыша? Пугала старость. И Матвей Яковлевич решил приглядеться к ребятам из ремесленного училища.
Был выходной день, когда Матвей Яковлевич собрался в ремесленное училище при заводе. Большинство учеников разошлось - кто в гости, кто к родным. В огромной пустой комнате общежития, облокотившись на подоконник, сидел в одиночестве мальчик лет тринадцати-четырнадцати. За окном лил дождь. Было холодно, неуютно, тоскливо.
Ткнув коменданта локтем в бок, Матвей Яковлевич; спросил его шепотом:
- Чего это мальчонка такой грустный?
Комендант, инвалид войны, рассказал, что мальчик сирота, в городе близких у него никого нет.
- В будни, - сказал он, вздыхая, - среди товарищей он совсем другой, а как выходной - беда. Нахохлится, что выпавший из гнезда птенец. Смотрю на него - сердце кровью обливается. Сам рос сиротой. Знаю, как горьки слезы сироты. Как-то пожалел его и взял к себе домой. На второй раз позвал - не пошел. У меня жена… гм… как бы сказать… не любит она людей, Матвей Яковлич. Как придет кто, сразу ощетинится…
Матвей Яковлевич увел мальчика к себе.
Это был Баламир.
В день приезда бабушки Минзифы Баламир вернулся поздно - в первом часу ночи. Матвей Яковлевич уже спал. Когда Ольга Александровна, торопясь порадовать юношу приятной вестью, сообщила, что за гостья ждет его, Баламир не проявил ни малейшего признака радости, даже шагу не прибавил. А она-то наивно полагала, что он опрометью бросится в свою комнату. Нахмурив брови, юноша холодно спросил:
- С какой это стати она притащилась?
- Иди, иди, поздоровайся сначала с бабушкой, - с упреком сказала Ольга Александровна, легонько подталкивая его, - потом ужин подам, вместе поедите.
Баламир, не отвечая, молча разделся и пошел мыть руки.
Глава третья
1
Как ни старался Матвей Яковлевич, зная крутой нрав Сулеймана и его давние нелады с зятем, сохранить в тайне свою встречу с Хасаном Шакировичем, Сулейман каким-то образом сумел проведать о ней. Он был вне себя, рвал и метал, что называется. Директор, его зять, Хасан-джан, да чтоб проехал мимо, не признал Матвея Яковлевича!.. Вот тебе на!
Правда, за добрых двадцать лет, с тех пор как Хасан уехал из Казани, Матвей Яковлевич сильно изменился, и не удивительно, что кое у кого в голове не умещается, что сегодняшний Погорельцев с его белоснежной головой и усами и молодой русоволосый токарь Матвей - один и тот же человек. И все же в чертах его лица, во взгляде и походке, во всем облике сохранилось что-то такое, что отличает лишь Матвея Яковлевича Погорельцева, и только его! Впрочем, недаром говорится, если у человека слепы глаза души, не помогут ему глаза на лбу. Непонятно, как можно не узнать человека, который приголубил, приютил тебя в трудную минуту, помог выйти на дорогу жизни, был тебе, собственно, за отца родного. Да как же это тебя угораздило, товарищ директор? Ведь это все равно что плюнуть в колодец, из которого ты щедрой рукой черпал чистую родниковую воду. Как не отсох язык твой!
И без того взбешенный Ильмурзой, не посчитавшимся с отцовским словом, Сулейман, узнав вдобавок о неблагодарной выходке зятя, разбушевался, да так, что удержу на него не было. Разбередила эта несправедливость и старые душевные раны.
Сулейман-абзы, хотя при случае и не прочь был похвастать своим зятем, уже много лет таил в сердце своем горечь обиды на него. Не видел тесть от Хасана искреннего чувства уважения, почтительности, которым так дорожат старики татары.
Пока зять живал где-то на стороне и встречаться приходилось редко, это чувство угнетало Сулеймана, но как-то глухо и привычно.
Теперь же, когда Муртазин вернулся в Казань директором "Казмаша" и всякий, кому не лень, успел прослышать, что новый директор не изволил даже перешагнуть порог дома своего тестя, застарелая боль Сулеймановой обиды дала новую вспышку. Однако не идти же старику с повинной головой к зятю, раз он считал, что большая часть вины лежит все же на Хасане.
С юных лет Сулейман не выносил никакой несправедливости. И взрывался он мгновенно, как пороховая бочка. Был такой случай еще до революции: токари Сулейман и Матвей забежали мимоходом в литейную проведать своего дружка Артема. Не успели они толком выкурить по папироске, в цехе появился сам хозяин завода Яриков. Был он какой-то усохший, костлявый, на одном ухе всегда болталось пенсне на серебряной цепочке, он то сдергивал, то опять насаживал его на свой тонкий, хрящеватый, с хищной горбинкой нос. Губ совсем не видно было; в народе поговаривали, что он сжевал их от злости. Яриков напустился на рабочих:
- Эй вы, дармоеды, лодыри, почему простаиваете?! - и, лихо подскочив к Погорельцеву, который попробовал возразить что-то, хлестнул его по щеке.