Но приходится нести ведь совершенно непомерную тягу. Я не знаю, какой только вопрос не касается теперь штаба. Нам приходится быть универсальными, ибо нет специалистов, по которым можно было бы распределить различные отрасли выполняемой нами работы.
Укрепление наших завоеваний, борьба с темными силами, успокоение рабочих масс, борьба со спекуляцией, продовольственный и мануфактурный вопросы, организация красной гвардии, реорганизация милиции и уголовно-розыскного отделения, борьба с хищнической порубкой леса; всемерная поддержка все еще продолжающейся стачки; поддержание контактной работы общественных организаций; снабжение рабочих оружием; выработка подготовительных мер и плана захвата рабочими фабрик; борьба с саботажем почтово-телеграфных служащих; заботы о пополнении банковских касс; регулирование внутренней жизни в городе…
Да ведь их безмерное количество, - отраслей нашей работы. А вести работу, в сущности, приходится лишь троим-четверым.
Остальные сидят только для виду, ни советом, ни делом работу не облегчают.
Одни добросовестно молчат, потому что решительно ничего не понимают во всей этой сложной и трудной работе; другие трещат без толку и охотно пускаются в росказни о личных впечатлениях и случаях текущего дня.
Трудно. Непосильно трудно. И как же тут не ошибаться, когда вчерашнему молотобойцу или ткачу сегодня приходится быть юристом, судьей, законодателем и всем чем хотите.
Вполне естественно, что порою мы окончательно становимся в тупик, но, став в тупик, никогда беспомощно не опускаем рук. Нет, мы откладываем невозможное на произвол судьбы и беремся за то, что по силам и по уму.
Мы крепко держимся на завоеванных позициях. Мы не сдаем ни пяди, только вот строить новые укрепления не всегда удается, ибо строить совершенно некому.
Один товарищ (Скорошов) чистосердечно признался:
- Если бы, - говорит, - подыскался кто-нибудь сменить меня, я ушел бы с великой радостью.
- Вы совсем хотите устраниться от работы? - спрашиваю его.
- Нет, зачем устраняться. Я только хотел бы встать чином ниже, ибо чувствую, что работа мне не по силам, что не гожусь еще я, не дозрел до такой большой, ответственной работы. Мне бы что-нибудь попроще, где мог бы я проявить свою действительную силу рядового и добросовестного работника..
И это говорил один из самых упорных и добросовестных работников.
Он не любит пустых слов, говорит мало, но сильно. Он много пострадал, много скитался по белому свету, повидал не мало горя и нужды и теперь, на склоне жизни, пришел сюда, в огненное горнило, где похоронена была невеселая юность, пришел служить брату-рабочему, помогать в отчаянной и трудной борьбе.
13 ноября 1917 г.
Фактически он уже умер, - "штаб революционных организаций". Он выполнил свою боевую роль в первые дни Октябрьской революции и притих.
Теперь, когда нужна не только борьба с врагами, не только первоначальное утверждение завоеванных позиций, когда нужна работа планомерная, созидательная по существу, не катастрофическая по форме, - теперь вполне естественно видеть, что функции штаба мало-помалу переходят к Исполнительному комитету. На завтра поставлен вопрос о распределении функций между этими двумя органами, а, может быть, и об окончательной ликвидации штаба. Горячка первых дней прошла.
Разумеется, это совсем не значит, что вообще миновала опасность, что теперь можно почить на лаврах.
Ликвидация штаба отнюдь не призыв к полному успокоению. Но уже миновала пора, когда необходимо было всю силу власти сосредоточить в руках крошечного коллектива - подвижного, решительного, немноголюдного.
Надо утверждать и выше подымать авторитет Совета.
Штаб - это пустой звук.
Минует острый период и с ним умрет штаб. А Совет останется жить. Он по-старому будет сердцем рабочей массы.
И его авторитет надо подымать как можно выше.
Мы уже снова подобны осенним мухам. Понемногу все еще трепыхаемся, ищем живого, большого дела, а его уж нет. То есть нет чего-либо выходящего из ряда вон.
Работы много, но работы планомерной, будничной, неяркой.
Мы ищем по привычке чего-то выдающегося, а выдающегося нет. И чем скорее, тем лучше надо слить воедино штаб и Исполнительный комитет Совета.
28 ноября 1917 г.
События последнего месяца здорово отвлекли нас от комитетских дел нашей группы максималистов. Недавно начали изучать политическую экономию. Две беседы уже состоялись. Только заняты все ребята, и половина не берется совершенно за книгу.
У некоторых, анархистов, уже окончательно пропал интерес к организационной работе. Они спустя рукава посещают наши собрания и вообще являются балластом, который отягощает понапрасну.
Постановлено было окончательно уйти из городского самоуправления. Здесь в кратких чертах трудно обрисовать все многообразие соображений, толкнувших нас на подобный шаг. На второй конференции вопрос о работе в муниципалитетах и земствах, как известно, остался открытым. На одном из предыдущих заседаний мы десятью голосами при одном воздержавшемся принципиально признали желательной работу в самоуправлении. Но фактически дело обстояло таким образом, что часть гласных анархистов абсолютно не посещала думских собраний, другая ходила из пятого в десятое, и в результате наши только на бумаге числились гласными, "протирали стулья", как выразился один товарищ, да и то слишком редко. Словом, вставал вопрос о переизбрании. Но переизбирать мы не можем, так как избирала не наша группа. Решили отказаться и известить об этом комитет эсеров и самоуправление.
Поднят был также вопрос о вооружении. Но денег на оружие в комитете нет, а достать бесплатно не представляется возможным.
Постановили обратиться в красную гвардию, заявив, что мы в нужную минуту придем на помощь своей особой, боевой дружиной. Приходится думать одновременно и о гриме, о паспорте, о костюме, о деньгах. Дело может всяко повернуться, а жизнь понапрасну не стоит отдавать. Необходимо приготовиться заблаговременно ко всем защитительным мерам, необходимо разучить и азбуку подпольной работы.
В сегодняшней газете говорится про меня. И рассказываются такие вещи, про которые знают всего двое-трое знакомых. Я думаю, что писал Майоров, а материал ему дал Авенир, так как с Авениром у нас была беседа и про Кавказ и про стихи. Одно стихотворение даже помещено было им в "Зеленом Шуме". Словом тут повинен Авенир.
За это, если бы узнать окончательно, я возненавидел бы его как старого предателя.
То, что передано в интимной беседе, несколько неудобно из-за партийных разногласий отдавать в газету…
Но почему меня не взяло зло от самого фельетона? Почему он не уязвил меня, хотя и был написан исключительно с этой целью? Да потому, что все сказанное в нем - правда. Только правда эта представлена в смешном свете, рассчитана на хохот читающего, на полное изничтожение самого героя.
Но что останется от этого фельетона, если я сам отвечу искренно на все поставленные здесь вопросы? Ведь я лукавить не буду, я откровенно расскажу правду о себе.
1) Упоминается про "томик стихов", - абсолютно ничего дурного здесь не вижу. Кому дорога поэзия, тот сотни и сотни раз открывал эти томы и томики; вздыхал, грустил, страдал и радовался вместе с ними, вместе с ними и засыпал..
2) "Одинаково служивший прежде пролетариям и буржуям, Морфей теперь явно саботировал".
Только почему Морфей? Ведь Морфей - бог сна. Как же он мог вообще кому-либо служить? Может быть, автор хотел сказал Муза или Орфей? Словом, хотел назвать кого-либо из причастных к поэзии богов? Это еще можно было бы понять: дескать, прежде писал совершенно нейтральные стихотворения, а теперь и они не удаются, - Муза, мол, саботирует. Ну, это все-таки второстепенное.
А вот относительно буржуев и пролетариев следует поговорить. Да, прежде мы жили как птицы небесные и до революции не знали даже, какие там существуют партии и какая там имеется классовая борьба. Мы решительно ничего не знали - мы, что стоим теперь у кормила правления. А что же с остальными, которые и до сих пор не прикоснулись к живой жизни? Они ведь и теперь не знают ничего, потому и смотрят на борьбу с мещанской точки зрения. У меня есть товарищ, он выставлен теперь кандидатом в Учредительное собрание, выставлен на пятом месте по списку меньшевиков и, может быть, пройдет. Ведь тогда уж соберется самый цвет революции, туда придут не только борцы, но и созидатели. Там нужны большие познания, нужен большой многосторонний опыт. А он, мой товарищ, до революции сам не знал ни партии ни извечной борьбы. Но я радуюсь, что он теперь вознесен на гребень революционной борьбы, потому что ни на секунду не сомневаюсь в его высокой честности, в бескорыстной преданности народному делу. Пусть он иначе понимает эту великую борьбу; пусть ищет иные пути, но мы думаем с ним об одном, за одно боремся и, может быть, будем страдать. Я уважаю и чту его как честного, бескорыстного труженика на пользу народа.
Но ведь прежде он тоже служил одинаково пролетариям и буржуям. У него есть дядя миллионер, и у этого дяди он занимался с детьми, обедал, чаевничал, словом был свой человек. Теперь, если бы все повернулось по-старому, - я уверен, что он не пошел бы к дяде миллионщику. А ходил потому, что решительно не понимал ничего в политической борьбе. Так чем же были мы все виноваты, что не попали работать в подполье?
Многие из нас даже и не слыхали об этой неумирающей, подземной, святой работе. Ясно, что мы не прикоснулись к ней только по незнанию, а не по каким-либо иным причинам. Напр., скажу откровенно о себе: не мог бы я с таким горячим темпераментом удержаться в какой-нибудь умеренной группе.
Я оставил бы все, - работу, университет, как оставил их теперь, если б только представлял себе ясно всю великость и значительность борьбы. Я же ничего не знал, потому что узнать было неоткуда.
Если рабочий никогда не услышит и не узнает правду о движении небесных светил, разве вы будете винить его за это? Не вините и меня, нам неоткуда было узнавать…
И правильно говорит мой зложелатель, что Муза (Морфей) моя одинаково служила буржуям и пролетариям. Я даже не представлял себе ясно эти два класса и раскалывал людей на два лагеря по совершенно иной линии: хороший человек был хорош для меня безотносительно к классу, безотносительно к своему происхождению.
У меня не было заклятых врагов, с которыми борьба неизбежна. Я слишком верил в честное убедительное слово и думал, что словом можно повернуть весь мир.
Если в этом находите мою вину - судите. Только знайте, что таких нас было девяносто девять на сотню.
Отдельные счастливцы-мученики и тогда работали в подпольи, - слава им старым работникам, но когда-нибудь и они ведь были молодыми, когда-нибудь и они делали первый шаг по пути страданья за народ. Так неужели тогда глумились над первыми, неуверенными их шагами? Нет, тогда силы ценились дороже, и я думаю, что поседелые в работе с восторгом смотрели тогда на юных помощников, радовались их приходу, жали им по-товарищески крепкие, молодые руки.
Мы этого мучительного счастья не узнали. Мы не видели подполья и в нем не работали.
Но не глумитесь же теперь над нашим пробуждением.
Мы еще слишком юны и, может быть, сумеем доказать свою преданность угнетенному народу. Мы теперь ненавидим желтую прессу и боремся с писаками "Русского Слова". Мы даже прекратили у себя в городе продажу этих газет.
И я понимаю, что вы очень ко времени, мой недоброжелатель, упомянули о сотрудничестве моем в "Русском Слове".
Но знаете ли вы, что это было за сотрудничество? Я там всего на всего поместил один крошечный очерк: "Братское кладбище на Стыри".
Вещь совершенно безобидная, очерк художественный и каких-либо симпатий или антипатий политических совершенно не отражает.
Да ведь художественные вещи в "Русском Слове" помещал и Максим Горький. Куда же было деваться в ту пору? А Максима Горького разве мыслимо причислить к сонму буржуазных писак? Так что чего-либо "разоблачающего" я здесь совершенно не вижу.
3) "Мечты о литературной славе…".
Да, были они, мечты о литературной славе. Да и теперь они лишь потому притихли, что некогда мечтать.
Захватила и унесла меня революционная волна. Разве тут есть что-нибудь смешное, когда даже самый маленький поэт думает прогреметь на весь мир? Если хотите - это неизбежно присуще каждому мечтателю, особенно поэту.
"Каждый солдат должен верить, что рано или поздно он будет генералом".
Так что и в этих мечтах ничего для себя обидного не нахожу.
4) "Пленительный Кавказ, стихи, любовь…".
Об этом я часто мечтаю и люблю подолгу останавливаться мыслью на дорогих воспоминаниях. Для вас, г. злюка, это ведь пустые слова, ничего не говорящие ни уму, ни сердцу; а для меня здесь целая эпоха жизни с богатейшим содержанием, полная чудных, поистине пленительных картин.
Того богатства переживаний, что было у меня на Кавказе, никак нельзя назвать фактом отрицательным. Я про Кавказ вспоминаю с любовью, с трепетом духовным, с сердечным замиранием. И не вам говорить о Кавказе… Сначала полюбуйтесь на него, а потом богохульствуйте.
Там расцвела любовь… Но какое вам дело до моей личной жизни? Мы теперь судим друг друга по степени ценности в работе общественной. А какое же имеет отношение к общественной работе моя любовь? Странный, мелочный и недалекий, по-видимому, вы человечишко. Не люблю я таких комаров: подкрадутся, подлетят втихомолку и крошечным жалом начинают понемногу высасывать горячую кровь… Все это за спиной, негласно, а на людях и руку тебе подают и разговор заводят по-приятельски. Скверно, нечестно, подло-трусливо.
5) "Почувствовал, что он чистокровный эсер".
А как же иначе, спрошу я вас? Как же вообще вступают в партию? Да вспомните, как вы некогда вступили в эсеровскую партию. Вы думали, взвешивали, узнавали, расспрашивали… А когда в общих чертах разобрались, - тогда только, разумеется, и вступили в партию?.. Так именно было и со мной, да так должно быть и со всеми. "Страна левела". Да, страна левела, только вы вот до сих пор являетесь каким-то анахронизмом. Ну что значит теперь оборонец? Теперь, когда почти объявлено всюду перемирие. Вы какое-то недоразумение, и это уж ваша собственная вина, что "страна левела", а вы правели, что вы не поняли знамения времени. Вначале, только что записавшись в партию, я не мог еще предвидеть, какой она будет держаться тактики в эту революцию… У меня перед глазами стояли образцы Сазонова, Балмашева, Марии Спиридоновой и многих, многих страдальцев-революционеров.
Позже, в революционной работе, я увидел, что с правыми оборонцами итти нога в ногу абсолютно немыслимо. А близость к максималистам заставила нас целой группой уйти из местного эсеровского комитета.
Между прочим, скажу, что на второй конференции максималистов было зарегистрировано довольно много подобных случаев, когда, максималисты выделялись из эсеровской группы в самостоятельную.
И вообще скажу о переломе сознания, что с психологической точки зрения это вещь почти необъяснимая, катастрофическая, стихийная. Предпосылки, разумеется, должны быть в наличии, но самый момент перелома - непостижим.
Помню, как сам я внезапно, совершенно неожиданно для себя ощутил и осознал в себе в единое мгновение интернациональное устремление, которое вот уже целые месяцы руководит всей моей работой.
6) Небезынтересен вопрос и относительно моей работы в Совете.
Если хотите, я попал туда наполовину случайно, но только наполовину. Я думал вообще работать при Совете, но работать лишь в области культурно-просветительной. Иной работы я еще не представлял себе вначале. Но вся советская работа спаяна в единое целое и, делая одно, - никак не обойдешь другого. Так случилось и со мной.
Культурно-просветительная работа втянула меня в работу общеполитическую, и в этой работе мне захватило дыхание. Вы спрашиваете, что у меня общего с рабочими?
Революционное сознание, отвечу я. Бескорыстная борьба за благо трудового народа никогда не может считаться недостойной, как бы ошибочна она ни была. Можно указывать, можно поправлять, но глумиться над тем, что я иду с рабочими, по крайней мере, глуповато. Здесь проскальзывает зависть и больше ничего. Оборонцам рабочие затыкают глотку и прогоняют с собрания.
Вот вам и отгадка злому выпаду. Много товарищей-студентов шляется попусту, совершенно без дела, и никто из них не идет в ряды трудового народа. Мы бедны силами - это хорошо знаем и сами. Но у нас много смелости и революционной решительности. Одним этим не победишь, но и без этого не победишь.
А интеллигенты прибывают, хоть медленно, но прибывают. И характерно то, что, познав советскую работу, прикоснувшись к ней вплотную, человек словно перерождается и уходит к левому крылу. Туда его толкает сама жизнь, если только не держат в тисках иные партийные цепи. Вот и все ваши "улики" против меня. Я ответил чистосердечно, искренно, за что же теперь вы будете обвинять меня? В сущности ни одно обвинение не устояло, потому что это были даже и не обвинения, а извращение и содомное глумление… Этим нас не обидишь. Это уж не первое нападение. Но я молчу и своим презрением и брезгливым невниманием, надо думать, заставлю примолкнуть и вас.
Когда ребятишки начинают дразнить, - самое лучшее не обращать на них никакого внимания. Они угомонятся, ибо протест только разжигает их понапрасну. Именно таким же образом думаю я поступить и с вами, седые и тучные младенцы.
После победы
29 ноября 1917 г.
Тому, кто не работает в Совете в наши великие дни строительства и коренной ломки, не понять никогда всей трагичности нашего положения. Декреты, действительно, пекутся, как блины; они, действительно, не проводятся в жизнь и остаются только бумажками. Но вы разберитесь, почему они не осуществляются, почему остаются бумажками.
За ними остается огромное тактическое значение как импульсов в революционной работе; за ними сочувствие многомиллионных масс бедноты; за ними сила. Но сила количественная, а при проведении декретов в жизнь нужна сила качественная. Ее нет: она не с нами. И в этом наша трагедия. Кто будет осуществлять на месте рабочий контроль? Кто будет производить всевозможные учеты, отчеты и прочую радость?
- Мы все почти бесграмотные, - сказал мне вчера один из лучших работников Исполнительного комитета: - из двадцати пяти членов Исполнительного комитета у нас только один интеллигентный работник, недоучившийся студент тов. Фурманов.
Совет теперь является высшею властью на месте. И неизбежно его работа возросла во много раз. С фронта массами возвращаются солдаты-рабочие и требуют, чтобы их приняли на старые должности, а места нет.
Станки, правда, пустуют, но не хватает сырья, нет топлива.
Ну, предположим, что через восемь-десять дней созовется областная конференция фабрично-заводских комитетов и Советов, но что же теперь-то нам делать? А солдаты ведь приходят каждый день и чем дальше, тем больше.
Фабриканты отказываются выдавать рабочим авансы, хотя фабрики и начали работу. Они утверждают, что денег у них нет и достать пока негде, так как государственный банк временно приостановил выдачу. Что же остается делать? Постановили из имеющегося запаса мануфактуры продать на 250–300 тыс. руб. и расплатиться с рабочими.