* * *
Мы сами обкрадываем себя. Потому обкрадываем, что некультурны, что неправильно зачастую понимаем, едва осознанное свое гражданское право и гражданскую обязанность.
Исполнительным комитетом Иваново-Вознесенска было постановлено не продавать и не выдавать временно ни одного аршина ситцу, а член того же Исполнительного комитета, Барабанов, пришел в свой фабричный комитет, набуянил, изломал стул и получил-таки свои 15–20 аршин.
Член Иваново-Вознесенской мануфактурной управы, Терентьев, уличен в изделии фальшивых ордеров на получение ситца. Документы в милиции.
Красногвардейцы, реквизируя муку, часто тут же перекупают ее "по дешевке" у перепуганного спекулянта. Подобный случай был и со сливочным маслом… Такие явления заурядны: у многих рыльце в пушку. Мы не умеем хранить чистоту своих организаций. Против многих справедливых обвинений абсолютно нечего возразить. К стене прижимают с поличным, и авторитет советской или иной организации колеблется у тебя же на глазах. Мы делаем невероятные усилия, чтобы очистить наши организации от грязного налета и все-таки не можем очистить разом всю грязь. Вековая тьма и новизна положения делают свое дело.
Действительно, у человека очутились в руках десятки тысяч рублей. Прежде он никогда не видал такой уймы денек Рисуется перспектива: свой домишка, скотина, своя хорошая утварь, довольство…
Жажда мещанского покоя побеждает. Идейные соображения умирают, и вчерашний народный избранник делается вором. Но будучи вором неопытным, ворующим впервые, он попадается на первых же шагах.
Массы изголодались, устали, перестают доверяться вождям. Нужно что-то экстренное; нужны истерические выкрики и безумные проекты, чтобы быть признанным.
Так, разумеется, не везде и не всегда. Но в минуту крайнего возбуждения массы признают именно такого крикуна. Вот ему и открыта дорога. Мы сами позорим себя, сами себя бесцеремонно обкрадываем. Это уже расхищение собственного достояния. Но пресечь это зло, пресечь быстро - неимоверный труд, неосуществимая задача. Здесь нужно не глумленье со стороны, а непосредственная работа среди расхитителей.
20 декабря 1917 г.
Что он делает, Райсовет, на который смотрит с таким доверием вся рабочая масса района?
Он ничего почти не делает, ибо некому делать ту огромную работу, которая возложена на Совет Областным съездом.
Из двенадцати человек, членов Райсовета, ежедневно собирается всего шесть-семь человек. Это за последние дни, а первое время собирались все.
Заседания по большей части бывают бесплодны, потому что нет ни у кого определенного плана работы, нет конкретных предложений, зачастую решаем вопросы с плеча. Мы сходимся вооруженные одним лишь желанием "сделать побольше и получше". Желание это, несомненно, имеется у каждого, и в большой степени, но, ведь, одних пожеланий слишком мало.
Почесать язык не штука. Много предлагается и проектов, но видно, что проекты эти выдуманы минуты две-три назад, случайно, скоропалительно, непродуманно.
Не учитываются последствия, даже самые близкие и определенно неизбежные. А задумываемся мало над вопросами потому, что в вопросах этих (промышленный, продовольственный и др.) оказываются недостаточными не только одни благие пожелания, но и один здравый смысл без определенных знаний, без опыта, без соответствующей подготовки.
Мы все здесь настроены по-боевому и верим свято в осуществимость своих планов; мы все здесь не глупы, если смотреть на дело с общей точки зрения, но когда приходится прикасаться к вопросам специальным, - тут здравый наш смысл оказывается почти нулем, выхода ясного не видим и не знаем, а потому и вопрос решаем с плеча.
Взять хотя бы дело с арестованными вождями нашей областной буржуазии - Неведомским, Добровым, Лазаревым.
Относительно их освобождения ходатайствуют со всех сторон - жены, личные друзья и сотоварищи по работе, представители союза объединенной промышленности, комиссар труда Шляпников и, наконец, Московский Совет рабочих и солдатских депутатов, плюс областной комиссар труда Ногин. Все требуют в один голос: "освободить".
Промышленники заявляют, что не вступят ни с кем ни в какие переговоры, не примут участия ни в каких третейских судах и согласительных комиссиях до тех пор, пока мы не освободим арестованных. У них цель понятная, - вернуть своих идеологов, вождей и начать удвоенную, упорную борьбу.
Они утверждают, что лишь только мы освободим арестованных, как они признают минимум, что тотчас же примут участие во всевозможных комиссиях.
Комиссары и Совет мотивируют свое требование тем, что мы еще слишком слабы, чтобы обойтись без фабрикантов, что промышленность погибнет, что посреднические комиссии пока еще необходимы, а раз так - освобождение необходимо.
Мы им всем отказали и мотивировали свой отказ следующим образом: Согласительные комиссии и прочая посредническая, мирная дребедень являются лишь удобной ширмой, за которой фабрикантам удобно вести свою подлую разрушительную работу, легче проводить в жизнь саботажнические приемы, легче оттягивать дело все дальше и дальше, волнуя и разъединяя рабочие массы. Эти посреднические учреждения отжили свой век; мы их считаем не только бесполезными, но и страшно вредными для всего рабочего дела; мы выходим на арену открытой политической борьбы даже в сфере требований чисто экономических. Мы издали циркуляр и приказ, согласно которым минимум проводится путем декретирования, а неподчиняющихся - препровождаем в тюрьму.
Нам важно высосать, выбрать из карманов фабрикантов все, что можно, дабы это "все" было вложено в предприятие. А тогда, - тогда простимся. Уже и теперь во многих местах фабрики и заводы перешли к рабочим и ведутся при помощи особых коллективов, созданных из рабочих и служащих предприятия.
Момент теперь острый и критический. Каждая лишняя преграда страшно осложняет нашу работу. Все преграды мы стремимся устранить заблаговременно. В такую минуту, когда важно, чтобы наши декреты безболезненно претворялись в жизнь, нам необходимо вырвать из вражьего стана самых опасных противников, которые могли бы повести против нас организованное наступление, которое могут предвидеть наши действия, предугадывать методы нашей борьбы, - нам важно обессилить врага. И мы его обессиливаем… Предлагаем и в иных местах товарищам последовать нашему примеру. Это соображение разделяют и поддерживают даже такие крупные представители профессионального движения нашей области, как Асаткин и Климохин. Даже они сознали, что прежние формы борьбы профессиональных союзов теперь уже негодны. Кроме того, у Неведомского на даче найдено много оружия, - это также сильная улика. Обоим делегатам Московского Совета, приезжавшим последовательно 15, 16 и 20-го, мы дали одинаковый ответ:
- Арестованные будут сидеть, и свое постановление мы оставляем в силе…
Последнему делегату было сообщено, что арестованных можно будет выпустить лишь в том случае, если создастся третейский суд с арбитром - комиссаром труда. На этом пока вопрос и закончился.
Вопрос большой, ибо конфликт возникает уже между рабочими организациями, между своим же "начальством" и "подчиненными".
Московский Совет предъявил даже ультиматум (правда, неофициально, в форме мнения отдельных членов президиума), ультиматум, отрицательная сторона которого заключается в возможности "разрыва" между Москвою и нами.
Мы не подчиняемся "начальству", ибо нам здесь, на месте, дело виднее; мы признаем совершенно нецелесообразным переменять свое решение; если мы выпустим врагов, они напакостят нам в деле проведения нашего циркуляра в жизнь; против нас поднимется тогда обозленная трехсоттысячная рабочая масса и справедливо будет укорять и винить нас в непоследовательности, в малодушии и в слепом подчинении дисциплине.
А, может быть, комиссары отстаивают "общегосударственную" точку зрения, может быть, мы не дооцениваем чего-нибудь очень и очень важного?.. Все может быть. Предпоследнее голосование (с первым делегатом Московского Совета) даже раскололо нас на два равные лагеря: 3 против 3-х. Сегодня 4 против 1-го и против 1-го, ибо я внес свое предложение особо:
- Прекратить вообще всяческие попытки переговоров с фабрикантами и усилить повсеместные репрессии, главным образом, "изъятие" вражеских вождей.
Мы, быть может, многого не учитываем. А за нами ведь триста тысяч одних рабочих. Вот какое дело приходится решать впятером - вшестером, да вдобавок людям мало опытным, мало знающим.
Даже становится несколько жутко: а что, если наше предложение основано только на добром желании? Что, если оно вредно рабочим? Этот вопрос все время давит своею громадностью и серьезностью.
3 января 1918 г.
Под Райсовет мы заняли дом Полушина - громадный прекрасный дворец, во многом напоминающий дворец Кшесинской.
Осмотрели мы уже домов пять-шесть. Один лучше другого. Глаза разбегаются, не знаешь, на котором остановиться. Сперва зашли мы к Витову. Вышла барыня - полная, красивая, высокая.
Побледнела, задрожала, перепугалась… Даже ничего не говорит: стоит и смотрит на нас вопросительно.
- Мы - члены Исполнительного комитета… Мы пришли осмотреть ваш дом под Районный Совет рабочих и солдатских депутатов….
Она смотрит растерянно и, по-видимому, хорошенько еще не соображает, в чем дело.
- Пойдемте… Пожалуйте… И повела нас по комнатам…
- От этой комнаты нет ключа, от этой тоже нет…
- Придется взломать…
Через пять минут нашлись ключи.
Румяные, рыхлые, избалованные горничные, няни, кухарки и прочая челядь испуганно толпились в дверях. На их лицах было и изумление и ненависть к нам.
А у Полушина заведующий домом развязно заявил:
- Убраться, говорите, надо… Здесь, ведь, господа, убраться не недельку и не две нужно… Тут месяц, а то, пожалуй, и больше…
- Ах, месяц нужно… Ну, нам ждать некогда: завтра же утром пришлем красногвардейцев и все повыкидаем на двор…
- Нет, зачем же, мы поторопимся…
Наутро, когда мы явились часов в 11, половина мебели была уже убрана, а через день очистили и весь дом…
- Привяжите собак на цепь…
- Нет, пускай бегают, что же…
- Завтра пристрелим…
Наутро собаки были привязаны. Вообще, с этой публикой приходится применять своеобразную тактику: народишко дрянной, изолгавшийся, утерявший всякую демократическую подкладку. Это уже верные псы, прислужники богатеев. Вошел дворник:
- А надолго ли вы сюда, господа?..
- Надолго, дядюшка, навсегда…
- А как же барин-то?.. Когда приедет, где же он остановится?
- А где хочет: хочет - в номере, а не хочет, - пусть квартирку себе где-нибудь подыскивает…
- Так, ведь, дом-то у него собственный…
- Э, дядя, какой тут собственный. Теперь нет у них собственных домов, все наше… Один дом возьмем под больницу, другой под родильный дом, третий под приют, - так понемногу все и разберем… А ты говоришь: собственный… Был собственный, а теперь чужой…
Дядя ничего не понял. Развел руками и ушел, в недоумении.
Распорядились мы оставить на месте столы, стулья, кровати, шкафы и прочую мебель. Вообще распоряжались, как у себя дома. Экономка ходила сзади и приговаривала:
- Хорошо, оставим… Хорошо, оставим… Теперь нам заниматься удобно. Жаловаться нельзя. Работа в нашей группе замерла окончательно. Товарища
Сидорова "протолкнули" в Исполнительный комитет Совета, и торговать литературой и газетами совершенно некому. Комитет целый день закрыт. Сидорова в Исполнительный комитет отпустили без сожаления: человек больной, жить не на что, а там все-таки 300 руб. Впрочем, может быть, я преуменьшаю нашу работу. Два раза в неделю все-таки собираемся, и я провожу с товарищами беседы по политической экономии. Беседуем и по вопросам текущего момента. Горе в том, что говорить приходится мне одному: они только слушают, - плохие максималисты.
Устроил я недавно две лекции о Трудовой Республике: одна у Н. Горелина, другая у Куваева. Завтра, 4-го. с почтово-телеграфными служащими, а 6-го с железнодорожниками.
Горе только в том. что никто не помогает.
В Петербурге убили максималиста Лебедева: его семье послали 100 руб. Денег осталось рублей 600. Притока средств почти нет. Только и пополняю, что своими лекциями. Думаем издать газетку или хотя бы листок, но опять-таки сверху до низу писать его придется мне одному. А писать некогда. С центром связи почти никакой.
Нас, навещающих комитет, человек десять-пятнадцать. И все-таки надо сказать, что группа наша пользуется большим сочувствием и вниманием в рабочей среде… Все толкуем о вооружении, о создании боевой дружины, но оружие достать неоткуда. Впрочем, человек восемь-десять вооружены, ибо состоят в Красной Гвардии.
8 января 1918 г.
Еще месяца три-четыре назад пришлось мне у железнодорожников проводить митинг. Еще тогда видел я, что сочувствие их на нашей, на советской, стороне. Потом они часто вспоминали, приглашали еще, хотели послушать. Я выбрал время и устроил платную лекцию о Трудовой Республике, а чистый сбор (около 100 рублей), разумеется, - в группу. Как и всюду, где мне приходилось читать эту лекцию, сочувствие аудитории было со мной.
Железнодорожники бурно аплодировали, благодарили, просили притти и поговорить еще. Низший персонал железнодорожников с нами. Та "целесообразность", о которой говорил на конференции тов. Ривкин, руководит всеми работами нашей группы. Даже одно слово, без определенного, конкретного содержания, дает какую-то особенную бодрость, расчищает дорогу, указывает путь. Целесообразность можно, пожалуй, понять и своеобразно: держи нос по ветру, делай, что выгодно в данную минуту, не осложняй дела, сравнивай углы, подкрадывайся к цели…
Но у нас, идущих напролом, принцип целесообразности никогда не может извратиться подобным образом. Цель, как факел, горит впереди, а форму продвижения мы выискиваем сами.
Мы разом бьем по всем фронтам, вербуем отовсюду себе единомышленников: рабочие, солдаты, почтовики, телеграфисты, телефонисты, казначейские, банковские, железнодорожники- все захвачены нашей пропагандой, никого не выпускаем мы из поля зрения. Благодаря этому и в городе мирно, и организации работают единодушно.
По всем фронтам - это наш девиз. В нем и живет сущность принципа целесообразности.
16 января 1918 г.
Голодуха смертная. В ноябре получили по четыре фунта на брата, в декабре по восемь. Мало. Голодно. Страшно за народ.
Отрадно лишь то, что в эти страшные и величественные дни вся наша семья нуждается так же, как самый последний бедняк. Весьма и весьма часто не бывает ни пылинки муки. Жуем скопленные огрызки - сухари. Провидение тем временем не дремлет: или в лавке начнут выдавать, или мать попризаймет, или Таня удружит, принесет десять - пятнадцать фунтов. У многих рабочих запасено по восьми-десяти и более пудов. Мы, по сравнению с такими, являемся голышами. И это радует меня.
Мы голодаем. Голодаем и молчим.
* * *
С рабочими (а их собралось около полутора тысяч)) беседовал часа полтора. После товарищи только удивлялись на своих рабочих:
- Вот полтора часа говорил, - а кашлянул ли кто? Никто… А почему? Да потому, что некогда было, за душу брало…
- A y нас пяти минут постоять не могут, словно звери завоют…
- Вот оно слово-то…
Они меня хвалили в глаза и ничуть не стеснялись, хотя видели, что мне стыдно за них.
- Товарищ Фурманов - лучший оратор среди рабочих, - почему-то вдруг заявил на собрании председатель фабрично-заводского комитета. Я хотел одернуть, но было уже поздно. Разумеется, все это льстило, но больше было стыдно, нежели лестно и приятно.
Рабочие слушали удивительно внимательно, я поразился. За истекший месяц они получили всего четыре фунта ржаной, а сахару получили только в ноябре по одному фунту. И молчат. Это, ведь, просто поразительное явление. Как же не поклоняться нашему рабочему.
На железной дороге, где каждая кучка могла бы ехать бесплатно (ибо кондуктора теперь - ничто), почти не видно зайцев, все исправно берут билеты.
Преинтересные картины можно наблюдать на железной дороге:
Теплушка… Народу набилось вплотную. В крошечной печурке тлеется полено. Все жмутся к огню и дрожат: тут и артист в котелке, и деревенские бабы в овчинах, и солдаты - мешечники… Снизу показывается голова кондуктора; взор напрасно прыгает с валенка на валенок, - негде ему остановиться.
- Ну, как, граждане в международном, тепло ли?
- Полезай, мы тебя вместо полена запихнем…
Кондуктор, ни на секунду не смутившись, продолжал:
- Нате-ка, ребята, фонарь возьмите, поставьте в углу.
Фонарь берут и ставят…
- А вы коксом потопите…
- Где его возьмешь?..
- Да в каждом углу бывает - пошарь, не велик барин-то, ручки, поди, не замараешь…
- Эх ты, казна - казна, - вздыхает солдат, - морду бы тебе набить, да жалко.
Кондуктор куда-то убегает.
- Ну, что, бабы, - за мукой, что ли?
- Где за мукой… По домам едем…
- Хорошо вам, бабы: там, по деревням-то, "вся власть бабам" передана.
- По городам - Советы, а по деревням - бабы…
- Вот и провоевали муку - то…
- Мы - Россию, а вы - муку провоевали.
- Это чего же мы? Это вы и провоевали…
- Нет, тетка, не скипидарься… Мы ваше положение хорошо понимаем…
- Там, на фронте-то, мы австрийца в плен брали, да сюда посылали.
- А он приедет сюда, да у тебя же бабу в плен и заберет..
- Вон, какие все сынишки у нас пошли: ни в отца, ни в деда… Чертенята какие-то, словно и пищат не по-нашему..
- Вот оно что, значит, - провоевали-то…
- Сеяли в одиночку, а жали вдвоем…
- Некогда было…
- А вы, поди, на фронте монахами жили… От вас, поди, не рожали там девки… У вас только не приметишь ничего - вот и отругиваешь бабу…
Баба очутилась одна под перекрестным огнем всей солдатской "секции" вагона…
Язвили и острили крепко. Бабу доняли чуть не до слез, но все-таки она отбивалась и довольно умело и ядовито.
Телеграмма народного комиссара труда извещала о необходимости срочного создания органов управления фабрично-заводскими предприятиями и уведомляла о том, что декрет о национализации фабрик последует в ближайшие дни.
Асаткин и Климохин в тот же вечер отправились в Вичугу, куда была дана предварительно телефонограмма о необходимости к их приезду срочно созвать заседание Исполнительного комитета, профессионального союза и фабрично-заводского комитета. В Вичуге правление было выбрано из пятнадцати, в Каменке - из семнадцати человек. Там и здесь - две трети рабочих. Там и здесь, в виду возможности осложнений, было введено военное положение.
Здесь, в Иванове, рабочие завода бывшего Шифферса, явились в Райсовет в начале января и предложили нам обследовать его годность к работе, заявив, что работу поведут сами, что заказы имеются, чугуна, топлива и свету хватит месяца на два… Назначена была комиссия, которая установила полную пригодность для работы, отметив даже, что число рабочих можно увеличить втрое. Завод тронулся руками самих рабочих 16-го сего месяца.