На другой завод, Анонимного Общества, прислано от народных комиссаров свыше 500 тыс. руб., чтобы можно было разом его поставить на ноги, расширить и считать народной собственностью. Завод большой и обслуживает все фабрики нашего района.
17 января 1918 г.
Вот уже два слишком месяца, как мы не видели, не читали своих максималистских газет и журналов. Да и прежде-то мы читали их из пятого в десятое. Воспитание наше идет через большевистскую прессу.
Мы воспитываемся на "Правде", "Социал-демократе", ну, бывает, и "Новой жизни".
Нам, разрозненным, не имеющим совета и указания от старых партийных работников, от вождей, - нам слишком трудно разбираться в вихре событий. Но эта невозможность получить совет (не наказ) сверху имеет и хорошую сторону: она укрепляет сознание в духе самостоятельности, решительности, быстроты и личной инициативы.
Вехи предначертаны. Дорогу пробиваем сами. Форму борьбы создает сама жизнь, сложная комбинация отношений и фактов. Мы - чернорабочие в революции и не гнушаемся прикоснуться ко всякой грязи, лишь была бы уверенность, что прикосновение это целесообразно.
18 января 1918 г.
Вчера мною было установлено, что идея рабочего клуба мною усваивалась по-ребячески. Некогда было задуматься, некогда было разобраться. Вчера натолкнули. Я увидел, что публика, которая является завсегдатаем клуба - кучка мещан, а не рабочие. Теперь только я увидел, что на них растрачивать свои силы, их забавлять не стоит. Надо создать нечто более серьезное и создать именно для рабочих. На жизни учишься. Она обжигает и обнажает.
Разом узнаешь правду и просветляешься мгновенно. И как-то легко становится. Словно грязную тряпку сорвешь с глаз, словно скользкий пласт оттащишь с полнокровного сердца. Легко, твердо, весело станет от этого прояснения. Встанешь на грунт и чувствуешь, что больше с него не сдвинешься.
"Ни сырья, ни топлива, да и деньжонок никак не найдем. Текущих счетов никаких не находим, а денег не дают. Не только не дают, а и носу-то на свою фабрику не показывают… Необходимо с этими негодяями дело делать по-быстрому. Их два хозяина.
На 28-е декабря и 2-е января мы вызывали их на обсуждение дела. Не явились, даже не ответили.
Теперь церемониться некогда, фабрику надо брать самим…"
Сказано - сделано. Послана телеграмма народным комиссарам, ждем декрета о социализации.
А пока формируем новое правление. В этом отношении здесь имеются преимущества: служащие вошли в союз текстилей. Контакт налицо. Без дачки потерпеть соглашаются. Пряжу направим от Коновалова, хлопку возьмем у Каретникова, нефти пригоним из Кинешмы. Дело пойдет, мы верим в это.
Организация губернской власти
29 января 1918 г.
Идет районный съезд Советов.
Мне на нем приходится присутствовать очень мало, ибо занят другой работой. Это с одной стороны, а с другой - лень какая-то одолела, апатия, усталость. Не хочется ничего делать, приниматься за что-нибудь большое. Готовлюсь к лекциям:
1) Торжество максимализма,
2) Парижская коммуна и Советы.
Но интенсивно в этой области не работаю. Рабочие волнуются с голоду, а тут еще подоспел декрет об отделении церкви… Попы агитируют массу в свою пользу и, надо сказать, весьма успешно. Днем пришлось уговаривать Гарелинских рабочих, а теперь, вот, экстренно уезжаю в Тейково, - там волнение, рабочие вышли, попы ведут свою черную работу. Положение становится грозным. Религию затрагивать надо очень осторожно.
30 января 1918 г.
В Тейково мы приехали глубокой ночью, был уже первый час. Я думал, что все кончено - не застали, мол, и баста. Оказалось, что народ ждал поезда. Когда подходили к театру, - в раскрытые форточки валил пар и было ясно, что народу много. Театр был набит до крайности. "Приехал, приехали" - загудело по партеру и ярусам. Увидели Короткова - обрадовались. Некоторые, по-видимому, узнали и меня. Короткое является здесь стержнем, на котором вертится вся политическая жизнь района. Его любят, ему верят.
Обстоятельства дела несложны.
Продовольственники перепились. Возник пожар где-то на чердаке, в воскресенье, в неприсутственный день. У рабочих явилось подозрение, что продовольственники пытаются в огне спалить свои грехи. Пожар остановили, книги спасли, пьяных посадили под арест. Начался обыск. Нашли одиннадцать пудов муки у мельника и мешок в самой управе. Не дремали и жандармы в рясах: они успешно распространяли самую гнусную клевету на советскую власть.
Настроение было грозное.
Через полчаса, однако, мы завладели аудиторией. Мы были беспощадны и резки, когда приходилось касаться попов или провокаторов. Настроение рабочих было переломлено, мы безраздельно владели умами и, главное, сердцами слушателей. Недоразумение было передано для разбирательства Совету. Наша победила.
* * *
Какой-то он скучный - районный съезд - мертвый, малочисленный. Болтовни, правда, не слышно, но нет и свежести, нет подъема, нет жажды и порыва к труду. Все вопросы разбирались скучно, равнодушно. Выбрали Исполнительный комитет губернии (Красной губернии) из двадцати человек. На плечи этим двадцати ложится огромная тяга ответственной работы. Видно, что все переутомились, что так долго продолжаться не может, что; мы, пожалуй, можем не предучесть психологию усталых, измученных масс. Почти половина делегатов на съезд не явилось. Видно полное безразличие, сильное переутомление. Все чаще и чаще наблюдаются сепаратные выступления, все чаще и чаще люди забираются на собственную колокольню и оттуда обозревают лишь собственные свои владения. Усиливается эгоизм, раздражение.
В своей среде то-и-дело начинают вспыхивать конфликты - плод неимоверно трудной работы.
31 января 1918 г.
Теперь рабочим уже не приходится "захватывать" фабрики, силою вводить там новое право, а волей-неволей они должны их брать. Приходится "принимать", а не "захватывать", принимать в истерзанном, искалеченном виде.
Нужны героические, неимоверные усилия для того, чтобы снова поставить промышленность на ноги; нужно приложить "максимум" усилий, чтобы дать возможность рабочим остаться при станках, не говоря уже о каком-либо улучшении, прогрессе и прочих радостях мирного процветания производства.
Фактически предприниматели всюду устранены от производства. Без разрешения фабричного комитета они не могут вывести со двора фабрики ни единого аршина товару; не могут взять в банке ни копейки денег. Эту постоянную "невозможность" они, разумеется, компенсируют с лихвой другою возможностью - возможностью мешать всечасно и всемерно налаживающейся работе фабричных комитетов, органов контроля и надзора, временных правлений и других органов, которые становятся во главе предприятия. За все эти мучительно-трудные месяцы революции не было случая, чтобы фабрикант или его верный пес обратился в Совет, как в высший орган, за советом или за справкой по поводу раз-добывания нефти, угля, пряжи, хлопка, денег.
Они, разумеется, понимают, что при посредстве Советов можно все раздобыть, если только имеется желание добывать, - и хлопок, и пряжу, и деньги. Понимают, и все-таки ничего не делают, оставаясь сторожевыми псами при своих потерянных конурах.
Они лишь торопятся прихватить с потерянных фабрик все, что попадет под руку и что возможно достать: берут все, не брезгуют ничем.
Промахнулся фабричный комитет, - они тотчас же получат деньги за проданный товар, и сию же минуту "уплатят" им "по счетам". Что это за счета, кому и когда они писаны, этого разобрать никак невозможно, хотя и принесут тебе целую кипу всевозможных оправдательных бумаг.
В предприятие, на нужды его, не попадет из этих денег ни единой копейки. Все деньги целиком опускаются в бездонный карман перепуганного хозяина.
Если имеется возможность запретить ввоз на фабрику сырья и топлива, - этой возможностью воспользуются сию же минуту.
На фабрику, бывшую Коновалова, было привезено и стояло уже на станции Вичуга несколько вагонов хлопка.
Экс-министр Коновалов, видя, что дело после Октября сложилось худо, каким-то образом через свое правление дал "приказ" начальнику станции Вичуга - хлопок на фабрику со станции не выпускать.
Так продолжалось несколько дней, пока не узнал об этом Райсовет.
Если требуется оставить фабрику без нефти, - они оставляют без всякого колебания. "Наша" ткацкая мануфактура проглатывает в месяц около сорока тысяч пудов нефти, а ее оставили, было, ни с чем, не снабдив в нужное время деньгами, не позаботившись о своевременной доставке нефти на фабрику.
Да что говорить. Какие тут еще нужны факты, когда совершенно не имеется фактов обратного свойства, т. е. фактов, свидетельствующих хотя бы о минимальной заботливости цепного пса о своей конуре.
Это введение необходимо для уяснения причин разрушения такой первоклассной фабрики, какою является фабрика Товарищества ткацкой мануфактуры.
Это огромная фабрика, на которой около семидесяти тысяч веретен, две тысячи сто восемьдесят три станка, пять тысяч восемнадцать человек рабочих. Хлопка требуется ежемесячно восемнадцать тысяч пятьсот пудов, нефти около сорока тысяч пудов, денег на жалованье 1 300 000 руб.
Работают в две смены; пряжи вырабатывают в месяц пятнадцать тысяч пятьсот пудов.
Но теперь выработка пряжи прекратилась за недостатком хлопка. Прядильня стала.
Через два дня станет и ткацкая.
Хлопка имеется всего около тысячи пудов. Нефти закуплено, но еще не доставлено сорок пять тысяч пудов. Денег с интендантства за проданный товар следует получить 1 200 000 рублей, да из Москвы по счетам 320 000 рублей.
Если нефти не хватит, - котлы можно в три-пять дней передать под угольное отопление, а в десять-тринадцать дней - под дровяное. "Были бы деньги", говорят правленцы, "с деньгами мы все бы достали". А вот с пустыми-то карманами долго не проскачешь. Нам хлопка предлагали, но предлагали за наличные. Взять было негде и пришлось отказать.
Обошли мы все корпуса, все отделения, - осталось впечатление могучей, здоровой, жизнеспособной громады, которую, подкармливая понемножку, можно сохранить на десятки лет. Станки, машины - все это чистое, твердое, надежное. В самом здании, - не в пример другим фабрикам, - и светло и чисто. А дело все-таки останавливается.
И ясно, что в этой остановке "хозяйственная разруха страны", "убийственный транспорт" и прочее - повинны только наполовину.
Фабриканты на фабрику не показывались и на запросы и приглашения отвечали глубоким молчанием.
18 января пришлось избрать новое правление взамен фабрикантского. Это правление и повело все дело. Фабриканты явились на следующий день, 19-го, но было уже поздно, - им пришлось повертывать оглобли и отправляться восвояси.
Вот какую резолюцию мы приняли и подписали после осмотра фабрики:
"Комиссия по обследованию фабрики Товарищества Иваново-Вознесенской ткацкой мануфактуры в составе командированных эмиссаром Народного комиссариата Назаровым - тт. Янова и Долгова; представителя Ив. Кинешемского районного комиссариата труда т. Лаврентьева; районного комиссариата промышленности тт. Фурманова и Репьева и Ивановского районного бюро фабрично-заводских комитетов т. Шарова - всесторонне обследовала состояние фабрики и складов товарищества, причем выяснилось, что с июля месяца администрация фабрики прекратила почти всякую заботу о снабжении фабрики топливом и сырьем.
Главным образом, заботами и хлопотами фабричного комитета, как непосредственно, так и давлением на администрацию, работа на фабрике продолжалась.
В частности, с ноября фабрика продолжала работать исключительно трудами фабричного комитета.
В настоящее время за полным отсутствием сырья прядильная приостановила работы; в ближайшие же дни и ткацкое отделение вынуждено будет стать.
В течение последних лет товары, вырабатываемые на фабрике, сдавались по цене себестоимости одному из главных пайщиков товарищества: Товариществу мануфактур П. Витовой и сыновья, благодаря чему создавалась фиктивная бездоходность предприятия, а в настоящее время и дефицит.
Поэтому комиссия полагает, что необходимо немедленно национализировать фабрику Товарищества Иваново-Вознесенской ткацкой мануфактуры, при условии одновременного субсидирования предприятия в размере 4 000 000 рублей".
Такова наша резолюция.
Ходили мы по фабрике часа три-четыре. Осмотрели все отделения, чувствовали себя при обходе на положении министров, а знали и понимали немного больше рабочих, а в иных случаях и значительно меньше. Контора заготовила все нужные сведения, сотворила свои отчеты и наделила нас мертвыми цифрами.
Отчет имеется у меня особо.
Сведения повезли народным комиссарам.
В ближайшие дни вопрос, по-видимому, должен разрешиться окончательно.
17 (4) февраля 1918 г.
Недавно пришлось исключить из группы двух членов.
Собственно говоря, членом был только Андрей Козлов; другой, Федоров, числился только кандидатом. А. Козлов всем нам показался "оппортунистом", ибо по многим вопросам, возникавшим за последнее время (главным образом по вопросу о терроре, репрессиях, смелости и решительности действий) показал себя крайне уступчивым и трусливым. Собрались мы, посоветовались, - оказалось, что и на собраниях-то он не был уже раза четыре, - и, скрепя сердце, порешили исключить из группы.
А. Козлов еще летом вышел вместе с нами из организации социалистов-революционеров.
Первое время посещал заседания наши довольно исправно; но за последнее время начал определенно хромать; как видится, пострусил и назвал себя "левым социалистом-революционером". Исключили.
Кандидата Федорова исключили, главным образом, за то, что всей группе он пришелся не по сердцу своей интеллигентской склизкостью, тягучестью и половинчатостью.
Когда он начинал говорить, подымалось харканье, поплевыванье, хождение и т. д. Всем делалось невыносимо тошно. Подыскали формальный предлог:
1) Вы не имели права на опросной карточке рабочего клуба писать: "член группы максималистов".
2) Три дня назад вы вошли в комитет и сразу кинулись к шкафу со словами: где бомбы. Какое вам дело, где они? Вы не член и об этом не должны говорить, особенно в подобной форме.
Исключили.
Всего теперь в группе осталось двадцать четыре члена и шесть кандидатов.
По-видимому, членами следовало бы дорожить, но мы держимся на этот счет иного взгляда: исключаем и будем исключать безжалостно.
За последние две недели вступило четыре новых члена и четыре кандидата.
Для нас, при нашей строгости приема, - это весьма значительный прирост. Прием производится таким образом:
Пришли, например, сегодня супруги Черняковы - старые максималисты, работавшие еще в прошлую революцию. Прослушали "Политическую экономию", прослушали один частный вопрос и были высланы за дверь. Товарищи вполне откровенно высказывали свои соображения, припоминали, что знают о них по прошлой работе.
Выяснилось определенно, что оба они люди "свои", что принять можно с уверенностью. Приняли. А относительно других, которые еще не внушают такого полного доверия, ограничиваемся "кандидатством" на неопределенное время, пока не убедимся, что знает как следует программу; уяснил себе формы тактических приемов; докажет, что смел, прям и решителен, что "наш" во истину. Тогда примем.
Эта строгость приема спасает нас от многих осложнений и неприятностей.
Теперь по городу идет слух, что у максималистов пятьдесят пулеметов, бомбы, много всякого оружия.
Перепугалось трусливое стадо мещан и притихло. Откуда-то знают, что обучаемся военному делу.
Три дня сряду занимаемся группой часа по два с инструкторами-солдатами. Один, Михеич, особенно потешен. Длинноносый с широкими утиными ноздрями, чахоточно-бледный, подпоясанный вервием и глотающий слова - он пытается, не взирая на немощь, представиться суровым воякой.
- Сме… е… е… рно.
Тишина. Только-что болтавшие соседи застывают словно истуканы. На лицах закаменело внимание к выкрикам бравого "инерала".
- Кру…гом.
Все повертываются на 180°.
"Инерал" доволен.
- Сичас будем пальбу разучать… Эта вот стена к примеру буржуи. Буржуй может подойти и спереди и сзади. В строю говорить не полагается, потому что навсегда буржуй может сзади подойти, а мы тут разговариваем. Вот и крышка. Некогда тут растабарывать, слушать надо…
- Пальба по буржую… Рота…
Все вскинули винтовки, взвели курки, замерли:
- Пли…
Застучали курки, снова винтовки под мышкой; снова раздается знакомая команда "инерала":
- Рота… пли…
Так за ученьем проходит часа два. Занимаются с нами и девушки-максималистки. Их три. В местной красной гвардии их две.
Одна ездила с отрядом, застрявшим в Москве, против Каледина на Дон.
Занятия идут дружно. Через несколько дней мы в полной боевой готовности.
На следующем собрании кончаем "Политическую экономию". Остался последний отдел "Социалистическое общество".
Дальнейшие занятия я представляю себе еще довольно неясно.
Повидимому, будем читать отдельные брошюры по максимализму и анархизму; отдельные главы из "Общественного движения в России в начале XX в.", беседовать по вопросам и задачам текущего момента.
Если бы я не видел такого ревностного и любовного отношения к делу, какое вижу, - давно оставил бы растрачиванье времени для десяти-пятнадцати исправно собирающихся товарищей. Но, во-первых, верно, что и они в конце концов направятся; во-вторых, "уча-учимся", а мне это, разумеется, важно. Рабочие все остались со мною и к делу относятся любовно, а вот относительно "дряблых" - дело обстоит иначе.
Из трех служащих одного исключили и двое не посещают. Интеллигента, реалиста, исключили. Для этих категорий партийная работа интересна лишь в первые дни, пока идет организационная горячка, пока они увлечены, сами не понимая чем. А когда приходится работать - они в сторону: тут сухо, скучно, стеснительно, робко и опасно. Остаются одни рабочие и мы, любившие их вне всяких движений и положений. За это они ценят нас вдвое. Благодаря этому, мы работаем для них втрое.
23 (10) февраля 1918 г.
Первое пленарное собрание губисполкома было 18 (5) с. м. Из тридцати званых собралось около двадцати. Потому "около", что некоторые "здешние" приходили и уходили по разным делам.
Председателем собрания был избран Фрунзе. Это удивительный человек. Я проникнут к нему глубочайшей симпатией. Большой ум сочетался в нем с детской наивностью взора, движений, отдельных вопросов. Взгляд - неизменно умен: даже во время улыбки, веселье заслоняется умом. Все слова - просты, точны и ясны; речи - коротки, нужны и содержательны; мысли - понятны, глубоки и продуманы; решения- смелы и сильны; доказательства - убедительны и тверды. С ним легко. Когда Фрунзе за председательским столом, - значит, что-нибудь будет сделано большое и хорошее. Быть может, Губисполком и не сделал много хорошего, но без Фрунзе не было бы и того, что сделано.