Да, жизнь заставляет быть универсальным. Вся текущая работа Губернского Исполнительного комитета возложена на одного меня. Пряжи, ткань, суровье, уголь, финансы, конфликты, кража, дела бракоразводные, школьные, церковные - все это разрешается у этого, вот, дубового стола, где сидит т. Фурманов. И люди уходят успокоенные, удовлетворенные. А сам я, вероятно чаще их, неудовлетворен своими решениями. Мне за них часто неловко перед самим собою. Нередко я их стыжусь сообщить хотя бы такому строгому критику, как т. Любимов. Нередко я даю распоряжения почти шопотом. Но это все в частности, а в целом большая уверенность, успокаивающая твердость и определенность ответов. Ни одна из областей не налажена как следует. Выпускать ли, положим, мануфактуру багажом? Общее постановление: нет, не выпускать. Но теперь ведь таково положение, что, во-первых, железная дорога не принимает погрузку, во-вторых, - если и примет, то за целость груза не отвечает. У этого вот мужика всего двадцать - двадцать пять кусков, а везти ему надо к чорту на кулички, чуть не под Гималайский хребет. Если приедет пустой, - будет нахлобучка и всеобщее презрение, а если, не приведи бог, пропадет мануфактура, - тогда поминай, как звали: окрещенный вором и расточителем - спасайся лучше, куда очи смотрят. Вот положение: никаких гарантий того, что мануфактура прибудет на место, никто вам за нее не ответит, никто не будет знать, куда она переправлена, где "затерялась", как теперь обычно выражаются о тех вещах, что украдены минуту назад почти у всех на глазах. У мужика открытое, простое, честное лицо. А у этого вот, что стоит рядом с такою же бумагой и с целою кипой удостоверений, заявлений, рекомендаций и прочего хламу, - у этого рожа самая отвратительная, беззастенчиво хищная, тупая, но хитрая и пронырливая, свидетельствующая о большой будничной ловкости и больших спекулятивных способностях. За долгие месяцы мы привыкли различать почти без ошибки спекулянтов, грабителей всех цветов и оттенков. Он ежится, упрашивает, доказывает что-то, в чем-то оправдывается, хотя его никто ни в чем не упрекал. Встает вопрос: если позволить мужику-землеробу вывезти ситец багажом, - почему, на каких основаниях отказать тогда этому явному спекулянту и негодяю? По аналогии дел придется давать разрешение и ему. Обычно даешь не сразу. Первоначально справляешься и просматриваешь все документы, расспрашиваешь: куда, что, кому и зачем… Когда все прощупаешь - отказываешь и сообщаешь о вредности пересылки багажом… Это, разумеется, совершенно не действует. Мужик тебя сшибает с ног своими могучими доводами, окончательно выясняет всю бесполезность покупки, если только товар не будет выдан на-руки. Происходит небольшая заминка, молчание, как будто колебание. В подобные моменты, чтобы колебание склонить в свою сторону, - по всей видимости должна даваться взятка: это самый важный момент. У меня случая предложения взятки еще не было, а жаль - упек бы я его, мерзавца, куда следует. Одного негодяя, предложившего взятку т. Кадынову, я уже посадил. Между прочим, скажу два слова и по этому поводу. Кто теперь может сажать? Кто освобождает и кто отвечает и перед кем отвечает за свою ошибку? Вот я, Дмитрий Андр. Фурманов, вызвал двоих красногвардейцев, "приказал" отвести негодяя в тюрьму и баста. Сидит он день, сидит два-три, наконец, вызвали, допросили, опять посадили. Знает об этом начальник милиции, знает Исполнительный комитет и никто ни словом не заикнется о справедливости или несправедливости моего поступка. Если бы я его застрелил (а я немного не застрелил, когда увидел у него на столе печать Районного Совета) - и тогда меня едва ли бы к чему-либо присудили. Вот наше право: брать негодяев живыми, не церемонясь долго, не разбираясь в тонкостях мертвых законов. С таким же успехом мог его посадить и любой член Исполнительного комитета, а, пожалуй, и не только Исполнительного комитета, а и Красной гвардии, Красной армии, бюро фабзавкомов, профессионального союза… - словом, кому только не лень из тех, кто работает бок-о-бок с Советом. Это случай маленький и частный, но, вообще говоря, - мы ни за что ни перед кем не отвечаем. С нами сознание права и с нами вооруженная сила. Мы отвечаем только перед своей собственной совестью. Приносят для утверждения книги, положим от Бурылина, там фигурируют сотни тысяч рублей, там нет подписи председателя фабзавкома - ничего, товарищ председатель у меня же на глазах подмахивает подпись своими кривулями. Все эти цифры, разумеется, следовало бы проверить, кому-то предварительно сдать на просмотр и т. д., но нам некогда, а главное некогда и бурылинским рабочим. Через минуту красуется "заверение в подлинности приводимых данных". Тут и печать Губернского Исполкома, тут и нужные подписи. Вообще в нашей работе пока "хаоса бытность до-временна".
Теперь расширяются комиссариаты. Требуются сотрудники "с рекомендациями общественных организаций или партий". А вот эти два экс-офицера, что приняты вчера в мануфактурный отдел, не имеют никаких рекомендаций, никто не знает, кто они такие. Вообще наблюдается некоторое засорение Совета, неразборчивость в смысле набора штата служащих. Предложение труда огромно. Много интеллигентов соглашается принять любую работу, лишь бы иметь какой-нибудь заработок. Это обстоятельство, - наплыв чужих лиц в Совет, меня весьма удручает и очень беспокоит. Удручает потому, что утверждает нашу "пролетарскую" беспомощность, беспокоит потому, что я подозреваю некий адский план буржуазии - взорвать Совет изнутри.
14 марта 1918 г.
Комиссариат просвещения организовать поручено мне. Поручить поручили, а на работу не пускают. Зарядили меня в президиум и утопили в текущей работе. Организовать комиссариат, таким образом, нет совершенно времени. Все-таки кое-что, между делом, я стараюсь подготовить. Приглашено несколько сотрудников: Фролова, Мекш, Сазонов… Мы собирались два раза и кое-что пообдумали. Выходит так, что работать все-таки некому и посему сразу раздвигать работу в губернском масштабе не придется. Раза три-четыре помещал я публикацию о том, что в комиссариат просвещения требуются, де, ответственные руководители по отделам дошкольному, школьному, внешкольному… Но руководители не являются, приходят мальчуганы, ученики, годов по восемнадцати: им, разумеется, одним делать тут нечего. Мы все-таки кое-что наметили, распределили работу. Школьный отдел взял Мекш, внешкольный - Фролова, дошкольный - Сазонов.
На мне лежит общее руководство работой. Мы решили следующее:
1) Комиссариат организовать из социалистов, но не по принципу партийности, а по деловитости, по способностям и знаниям, по любви и преданности делу, по взглядам на трудовую массу.
2) Не увлекаться широкими планами, ибо нет работников, денег и условий для мирной, углубленной работы. Надо сразу встать на твердые ноги. Совершить что-нибудь конкретное. Открыть университет (?), курсы, хорошую библиотеку.
3) Работу сосредоточить, главным образом, в Иванове, опять-таки в целях экономии наших малых сил. По аналогии можно создавать просветительные центры и в других городах нашей губернии.
4) Созвать городскую конференцию и выяснить нужды учительства и учащихся, - нужды школы. Выяснить окончательно физиономию учительства, дабы знать, до какой грани мы будем итти вместе и где разойдемся. На этой конференции должна быть представлена не только школа. Будут родители, ученики, представители общественных организаций, культурно-просветительных обществ.
На-днях мы выяснили, что у некоторых организаций лежат недвижимо десятки тысяч рублей, отчисленных на просветительную работу. Их необходимо пустить в дело. На постоянную работу соглашается только Фролова, но она, к сожалению, лишь болтушка, второстепенная работница. Людьми комиссариат пока что очень беден. Мы собирались два раза. На следующем собрании каждый представит план работ по своему отделу и приблизительную смету расходов на первое время (только по Иваново-Вознесенску).
Как выясняется, - учительство косно, индифферентно и низко по развитию. Учителя низших школ (главным образом, учительницы) на собраниях присутствуют лишь при обсуждении вопросов о прибавках, улучшении санитарных и гигиенических условий и проч. С вопросов педагогического характера одна за другой исчезают. С такими работать будет трудно.
На конференции мы выступим с докладами. Намечается около пяти докладов по всем вопросам. Конференция даст материал. Мы его пережуем и порешим, как быть дальше.
22 марта 1918 г.
Комиссариат просвещения, разумеется, до сих пор не организован. Поручили дело мне, а из президиума не выпускают. И, вместо просвещения народного, приходится ведать пряжей, финансами, пропусками, разрешениями, конфликтами и проч. Устраиваем мы по одному, по два собрания в неделю, но все это товарищеские беседы - и только. Ничего мы не предпринимаем, ни к чему не приступаем. К последнему заседанию следовало представить свои соображения относительно постановки дела в Иванове. Арсений дал очерк предстоящей работы по дошкольному образованию, а т. Фролова и Мекш промолчали, - им было поручено сделать доклады по внешкольному и школьному делу. Они ничего не собрали, ничего не приготовили. Из слов т. Мекш для меня было ясно одно: учителя начальных училищ к советской организации симпатий никаких не имеют. Разумеется, они почти всему подчинятся, ибо они не герои, да и бедны суть, но с душой работать вместе с нами все-таки не будут.
Ни у кого из нас не имеется конкретного, более или менее отчетливого плана предстоящей работы в губернском масштабе. Относительно работы в Иванове Арсений, например, мыслит, правда, отчетливо, но к проведению плана в жизнь приступить пока невозможно, ибо совершенно нет денег.
Отсутствие денег является общим препятствием во всех областях. Надежд на получение не имеется; помощи ждать неоткуда; рабочих раскачать трудно, ибо сами они сидят по месяцу, по два почти без копейки. Например, сегодня делегат из Кохмы сообщил, что рабочие плачут и угрожают Совету, ибо не на что им даже выкупить те два фунта муки, что выдают теперь через кооператив. Нужда смертная.
Комиссариат просвещения сядет на мель. А организовывать его следовало бы теперь же, ибо уже начинают поступать разные бумаги из учебных заведений, приходят служители, казначеи школьные, канцеляристы и проч. Нет времени. Нет денег.
На-днях категорически откажусь от работы в президиуме и займусь своим делом. Поеду в Москву. Надо хоть с кем-нибудь поговорить, посоветоваться, узнать, что уже имеется и что предполагается устроить: может быть уже имеются определенные планы предстоящих работ - все надо узнать, я ведь ничего не знаю, даже и декретов-то по народному просвещению не помню. А их накопилось, вероятно, порядочно. Не мало, вероятно, в них противоречий; надо все собрать, рассмотреть, скомбинировать, скоординировать. По вопросу о конференции решено было посоветоваться с лицами, работающими по просвещению при местном Совете и самоуправлении.
О средствах придется поговорить с Правлением профессиональных союзов, Советом, Союзом кооперативов.
Необходимо будет позаботиться о зданиях для начальных школ, ибо ребятишки живут и учатся бог знает в каких условиях.
Придется занять несколько фабрикантских домов.
Надо бы озаботиться и относительно трудовых колоний, яслей, приютов и проч.
Близ города пустуют хорошие имения, - их можно будет взять на лето для детей. Много кое-чего следовало бы делать теперь же, но делать невозможно. Да и не верю я, что смогу успокоиться на таком тихом, не политическом деле. Меня захватила, не отпускает, да и не отпустит скоро чисто политическая, массовая работа. До школ, до обучения, до всего вообще, что так дорого было мне до революции, - до всего этого мне нет никакого дела, - разумеется, в данное, горячее время. Я поглощен борьбой и на тихую работу не гожусь. А другим заменить некем, - вот и приходится нести работу, к которой не лежит душа, которую органически не приемлю в данный момент. Да, эту двусмысленность положения сможет разрешить суровое время и без нас - вулканическим взрывом.
Мы - анархисты
25 марта 1918 г.
На одном из недавних заседаний наша группа максималистов голосовала за и против государственности. За - ни одного, против - четырнадцать, один воздержался, так как не считал себя достаточно подготовленным к ответу. Таким образом, наша группа определенно сказала:
- Мы - анархисты.
К истории перехода скажу: т. Фурманову в этом деле принадлежит не последняя роль. В течение последних трех-пяти недель я все больше и чаще думал о свободной коммуне и, наконец, признался перед собою, что стал в душе анархистом. Это было скорей предчувствие перемены символа веры, а не отчетливое, яркое осознание себя анархистом. События ускорили дело: приехал экс-максималист, ныне анархист-синдикалист, т. Черняков. Он анархистом стал всего шесть месяцев тому назад. Теперь к нему определенно льнуло несколько членов группы. Черняков - бесспорный демагог. Смел, решителен, давно знаком товарищам и пользуется среди них популярностью. Лишь только он начал говорить, товарищи сочувственно закивали головами. Черняков пожинал то, что было посеяно мною. Это в известной мере затрагивало самолюбие. Самолюбие и заставило ускорить дело. На первом же собрании я открыто заявил:
- Скажу вам, товарищи, откровенно: в течение двух последних месяцев я чувствую себя анархистом. Да и вы, я думаю, также. Вся тактика наша, вся работа, взгляды - все у нас анархическое. Только какая-то фальшивая скромность заставляет нас поддерживать организационную связь с максималистами. Я давно уже не государственник, я иду к коммуне.
Самого меня к анархизму окончательно толкнул… что бы вы думали? Продовольственный вопрос. Мне стало ясно за последние недели, что как ни делай, как ни заботься о закупках "в крупном масштабе, областном, районном, губернском", - такие закупки дадут мало толку. Необходимо разрешить закупку отдельным коммунам более или менее крупным. Они несомненно примутся за работу более активно и спасут нас от продовольственного краха и голодного бунта. Во-первых, следовательно в крупном масштабе не удается сразу закупить достаточное количество хлеба. Во-вторых, если даже хлеб и приходит, - он распределяется неправильно. Возьмем, к примеру, наш город. В уезде всего около двухсот тридцати человек. Из них в самом Иванове сто восемь тысяч. И на эти сто восемь тысяч человек берут две трети всего хлеба, тогда как степень нуждаемости в ближайших пролетарских деревнях и селах совершенно такая же, как и в городе. Создаются привилегии, идет обман. Чтобы избежать всего этого, необходимо дать право закупки коммунам, не мешечникам, а коммунам. И вот в душе засело это увлекательное слово "коммуна", засело и не давало покою. "Коммуна, коммуна, коммуна"… рокотало в мыслях… Скоро мысль о необходимости децентрализации (вопрос о власти совершенно еще не принимался во внимание, не занимал) стала подтверждаться массою фактов по другим отделам - мануфактурному, финансовому, топливному…
К године революции наша группа готовила флаги.
На одном стояло: "За Трудовую Республику",
на другом - "Жить работая или умереть сражаясь",
а на третьем сияло: "На борьбу за Вольные Коммуны".
Этот лозунг я взял из "Голоса труда", взял "самочинно", не спросив даже согласия отдельных членов группы.
Флаги ни разу не были подняты. Они и до сих пор лежат свернутыми в комитете, так как демонстрация была отменена. "Коммуна" преследовала меня по пятам. Я еще не признавался открыто даже перед самим собой, что стал анархистом, но уже чувствовал, что в мыслях и в сердце совершается что-то большое… Потом начал подготовительную работу в группе. Тут-то и подоспел т. Черняков.
После голосования "за и против государственности" у нас были все основания утверждать, что "местная группа Максималистов стала анархической группой". Я заявил об этом на пленуме Губисполкома и мотивировал этим свое решение уйти из президиума:
"Мне, как анархисту, невозможно оставаться у власти… Я, разумеется, не брошу дела на полпути, но предлагаю вам поскорее кого-нибудь дать на мое место, а сам я буду работать там, где нет властвования, - в комиссариате просвещения.."
Это заявление было сделано твердо, спокойно, деловито, как-будто я был убежденным анархистом по крайней мере десяток лет. А на деле? На деле я ведь всего прочел лишь две-три анархические брошюры… Ну, разумеется, газеты читал, но все-таки, сами видите, - анархист юный, пустяковый.
У себя же на комитетском заседании заявил:
- Слава богу, я с анархизмом соприкасаюсь не первый денек. Я не сегодня начал читать о нем, а знал его еще и до революции, я…
Дальше говорить было нечего. Все загуторили, объявляя, что они в этом и не сомневаются. Ай-ай, ребята: какие же вы, право, доверчивые. А ведь я знаю совсем почти столько же, что и вы, только скажу покраснев…
В воскресенье т. Черняков в депо читал лекцию на тему:
"Текущий момент и анархисты".
Лекция совершенно беспорядочная, мало содержательная, бесплановая, даже и не лекция, а скорее митинговая речь, которую произносит человек, во что бы то ни стало пытавшийся лишний раз подчеркнуть, что он анархист. Во многих местах было неловко за лектора: обнаруживалась демагогическая привычка играть на темных склонностях, на мелких эффектах, дубовых остротах. Потом пришлось выступить мне. Говорить было трудно: было видно, что анархистом я стал со вчерашнего дня. Я все время мешался, боясь затрагивать принципы, опасаясь густо прорваться. Все больше шел по фактам, - тут уже не ошибешься: вот они все налицо, а выводы делай сам, какие вздумаешь.
Этой же аудитории два-три месяца назад я читал лекцию о Трудовой Республике - я был тогда максималистом, государственником, "властью".
А теперь? Теперь я определенно заявляю:
"Мы, анархисты,"… и т. д. и т. д.
Тяжело менять старое имя. Краток срок. Крут перелом. Власть и безвластие; государство и вольные коммуны, - тут нужен совершенно иной язык. Лекция шла часа четыре. Оттуда - прямо в комитет на собрание; там просидел еще шесть часов без пищи, безо всего… Да так увлеклись, что и расходиться не хотелось. И было о чем поговорить: анархизм как учение не совсем еще ясен, подымается уйма жгучих вопросов, требуются исчерпывающие объяснения.
Коренной вопрос - о советской работе: оставаться нам в Советах или нет? Работать в Советах или против Советов? Против Советов как таковых бороться нельзя, даже, если из Совета и уйти, - на этом мы все сходились, но по вопросу об участии в Совете раскололись приблизительно пополам. Соображения за и против были одинаково сильны и каждый остался при своем. За уход из Советов ратовал т. Черняков, Я был против. Черняков говорил, что в Петербурге анархисты-синдикалисты ушли из Совета после октябрьского переворота, т. е. с того момента, как Советы, стали властью. До тех пор Советы властью не были и имели непосредственное общение с массами, отражая их волю.
- А теперь Советы ушли от массы, зарылись в работу чисто бумажную и не слышат, что делается на местах, не внемлют голосу жизни.
- Советы занялись борьбой политической, а надо решать вопросы экономические.
Я, всю революцию работающий в Совете, видевший и переживавший все этапы развития советской работы, отвечал ему столь же убедительно: