- Прежде всего не изо всех советов анархисты ушли. Они остались в Питере, Кронштадте, Харькове (я утверждал это смело, а между тем совершенно не знал, - вышли они или не вышли, - просто "спекулировал" на незнании аудитории; Черняков попался на удочку и сознался, что в Питере "некоторые анархисты" остались в Совете, тогда как прежде об этом молчал).
Следовательно, раз некоторые остались, абсолютного единства у анархистов по этому вопросу не имеется, и, оставаясь в Совете, мы лишь примыкаем не к тому течению, что т. Черняков, и отнюдь не подрываем каких-либо принципов, общих всем анархистам, - здесь против анархизма преступления нет.
Во-вторых, Совет властен лишь там, в центре. А у нас - разве он власть? Разве он приказывает и наказывает? Да отнюдь же нет. Он как раз является тою организацией, которая так или иначе регулирует экономическую жизнь. Он уже вовсе перестал заниматься политикой, хотя бы по одному тому, что некогда. Теперь на повестке дня стоят одни лишь хозяйственные, экономические вопросы. В самом деле, посмотрим хотя бы повестку дня пленума Губсовета за сегодняшний день: продовольствие, мануфактура, финансы, фабричная жизнь. Ведь только эти вопросы и стоят в известных комбинациях. Политики, партийности никакой, - одна голая экономика налицо. Да разве Совет приказывает? Нет. Он лишь советует более или менее категорически. А если не исполнит фабрика или завод - что он сделает? Ничего. Если же Совет закрывает буржуазную печать, борется с белогвардейцами и сажает их куда следует, - этакую "власть" не отрицают и анархисты.
Затем мы считаем позорным бросать Совет в такую трагическую минуту. Советам и без того безмерно тяжко. Там нет людей, некому работать. Мы бежим, словно крысы с тонущего корабля. Это даже нецелесообразно, ибо рабочие массы могут учесть это, как трусость (хотя это второстепенно). Ведь, выходя из Советов, мы их не разрушаем? Не так ли? А не разрушать и не поддерживать одновременно невозможно. Это сущая нелепость. Своим уходом мы его лишь ослабим, в то время как, оставаясь работать и не ослабляя его, получаем возможность повернуть всю советскую работу в свою сторону.
Победа осталась за мной, но расхождение все-таки глубочайшее. Прежнего единения в группе - как не было. Его и не будет больше. Теперь уже имеются определенные лагери, а между ними - война.
27 марта 1918 г.
Мало ли дела теперь в Совете! Только зачумленные голой теорией, слепыми "принципами", - только те могут сказать, что "власть советскую надо игнорировать, Советы оставить, а потом"… потом - остаться, видимо, по отношению к Совету в состоянии полной лойяльности. Положение абсурдное. Советы можно или поддерживать или свергать всемерно; тут "лойяльности" не может быть в смысле равнодушия, безразличия и проч.
Мы, анархисты местной федерации, по этому вопросу раскололись. Я стою за советскую работу. Философствовать не буду, приведу факты, утверждающие мою мысль. Оставаясь в Совете, я имею возможность проводить в жизнь принцип децентрализации, а не ограничиваться только его признанием. Мое место товарища председателя в Губсовете позволяет мне направлять советскую работу по определенному руслу. До сих пор Губсовдеп жил и живет единственно на проценты, собираемые с отправляемой мануфактуры. Сначала собирали два процента, затем три и теперь четыре. До последних дней Губсовет уступал уездным Советам всего лишь полпроцента. Мне удалось настоять на том, чтобы Губсовет получал только два с половиной, уездный - один и местный - полпроцента. Видя, что вся работа совершается на местах, что по недостатку средств работа там часто хромает, я гну определенную линию децентрализма и утверждения советских организаций на местах. Теперь, оперившись, они окрепнут и разгрузят нас от работы.
До сих пор отправка мануфактуры и сбор процентов проходили через мануфактурный отдел нашего Совета.
Теперь удалось провести иной принцип: отпускают фабричные комитеты с ведома и разрешения местного Совета. Деньги поступают на текущий счет этого Совета; затем уездного и, наконец, нашего. Этим, во-первых, расширяется самостоятельность и крут компетенции советских организаций на местах; во-вторых, облегчается наша губернская работа. На-днях пришло к нам тридцать миллионов рублей. Девятнадцать из них было роздано, одиннадцать оставлено на текущие расходы, на счетах мануфактурного и продовольственного отделов. Ясное дело, - резерв у нас должен быть всегда наготове, но, посудите сами, как можно хранить такой резерв, когда некоторые фабрики, например по Шуйскому уезду, не получали денег уже в течение трех с половиной месяцев? Хранить такой резерв является преступлением. Приехали шуйцы. Фабрики у них стали. Централисты были против того, чтобы трогать этот "неприкосновенный капитал", но все-таки пришлось к нему "прикоснуться": Шуе выдали полтора миллиона. Прошло мое предложение. В Совете работать необходимо. Вы скажете, что он - власть, что анархисту в нем не место. Очень может быть, что отдельные проявления его смежаются с проявлениями власти; наша задача - эту власть обратить в способность к координации. Ведь наша роль, как губернского центра, должна сводиться именно к координации волевых проявлений с мест; к учету этих фактов, к выводам из них; к советам - местам наиболее целесообразно затрачивать свои силы, сообразуясь с нашими выводами. Мы не власть приказывающая, а центр координирующий. Во всяком случае, мы им должны быть. Необходимость существования координирующих жизненно-необходимых центров признается и анархистами. А Советы - органы, во-первых, жизненно-необходимые, во-вторых, исключительно трудовые, не парламентские. Критиковать со стороны и умывать руки, когда Советы в смертельной опасности, - разумеется легче, нежели оставаться в них и работать. Но мы ведь ценим труд не по легкости, а по тяжести. И отбросив голую анархистскую теорию, мы анархисты-практики, не только чтущие идею, но и стремящиеся провести ее в жизнь, - мы останемся в эти трагические минуты на своих постах.
2 апреля 1918 г.
Тов. Черняков уверял, что анархисты-синдикалисты против работы в Советах и работу эту всюду оставили. Просмотрел я на-днях старые №№ "Голоса Труда" и встретил там нечто иное. Говорилось это иное не до Октябрьского переворота, а позже - в январе-феврале. Там говорится о допустимости и необходимости работы в Советах при известных условиях.
"Мы должны теперь вести борьбу против Советов не как формы вообще, а против существующей ныне властной советской формы… Не возбраняется, конечно, в отдельных случаях вести эту борьбу и внутри Советов…"
"Считаем (считая) работу в Советах, на ряду с работой в других формах объединения труда, важной задачей для нас, анархистов-синдикалистов, признаем (признавая) поэтому и участие в исполнительных органах Советов на местах…"
По отношению к советской работе здесь высказываются те же соображения, что приходилось неоднократно в кругу товарищей высказывать и мне.
Наша группа девятью голосами при трех воздержавшихся признала необходимость остаться работать в Советах. С приходом т. Чернякова на собраниях, несомненно, стало оживленнее, но оживленье это зачастую идет по линии пустейшей, вредной болтовни.
В группе имеются ура-анархисты: бери, хватай, забирай, отнимай… Просто любители острых ощущений. А один так и определенный трус. Он все рекомендовал занять "особняк" (это слово ему особенно нравилось). Но я уверен, что сам он занимать "особняк" не пойдет. Говорили о захвате имения и про эксы, но как-то некому всем этим заняться, - дела остаются без движения.
Прежнего единения в группе нет. Налицо глухой ропот, недоверие, назревающий конфликт. На одном из последних заседаний настолько закипело у меня внутри, что хотел бросить все, уйти и увести за собою сочувствующих товарищей. Сдержался, не ушел, но разрыв очень и очень возможен. Последние заседания проходят без председателя - запись ораторов ведет секретарь. Получается порядочный беспорядок. Не привыкли еще мы.
18 апреля 1918 г.
Все та же - старая, знакомая тема. Она измучила и истерзала в конец: оставаться анархисту в Совете или нет? Работать с лучшими из рабочих, или слиться с бесформенной массой, склонной отречься не только от власти, но и от любой организации вообще?
На повестку дня вчерашнего собрания я поставил девять вопросов. Среди них был, между прочим, и вопрос о захвате Скорынинского дома. По этому вопросу прения были весьма интересны и весьма продолжительны - более двух часов.
Чтобы начать практически проводить свои идеи в жизнь, утверждал я, необходимо, во-первых, быть достаточно убежденным и действовать не только под наплывом чувств. Ура-анархизм, к сожалению, преобладает у нас над учением, строго, продуманно, последовательно проводимым в жизнь.
Во-вторых, начиная большие дела, необходимо иметь под ногами твердую почву, надо опираться на рабочую массу, которая бы нас знала, которая бы нам сочувствовала, которая поднялась бы за нас в нужную минуту.
Знает ли нас масса, вступится ли за нас, сочувствует ли нам настолько, чтобы мы могли опереться на нее в нужную минуту? Нет, нет и нет. Во всяком случае, пока - этого нет. И очень понятно почему: группа наша молодая, сравнительно малочисленная, агитаторских и пропагандистских сил она не имеет и заявляла о себе до сих пор по всем этим причинам недостаточно громко. Нам необходимо сначала проявить себя, заявить о себе, растолковать, что мы собою представляем и чего добиваемся, и только после этого, заручившись сочувствием масс, начинать работу практическую с надеждою на успех и не опасаясь, что затея эта выльется в самую будничную авантюру. Это - во-вторых. А в-третьих, - необходимо довести до сведения Совета о том, что мы занимаем особняк, ибо в Совете, несмотря ни на что, сидят товарищи.
Это не просьба, это не унижение, - мы лишь доводим до сведения.
Вы удивляетесь и спрашиваете, к чему нужна эта глупая процедура. "К чему, дескать, тебе мой паспорт, когда я сам перед тобой". С внешней стороны вы совершенно правы. Но посмотрите вглубь. Как бы там ни было, но Совет представляет собою ту организацию, которая приняла на себя все функции, всю созидательную работу революции, сосредоточила в себе, как в фокусе, все нужды и запросы пролетарского населения. Пролетарского - поймите это. Ведь не буржуазия, не соглашатели-социалисты засели в Совете, - там засели наши же товарищи-большевики, с которыми рука об-руку мы шли всю революцию.
Эта организация ведает распределением всяких благ среди рабочего люда. Вы говорите, что она дурно, неумело выполняет свои функции. Что ж, я согласен с вами, но виновата ли она в этом?
Ведь не профессора сошлись в Совете, - идемте туда, давайте им помогать.
Мы помогаем Совету, захватывая особняк, утверждаете вы.
- Это, товарищи, худая помощь, говорю я. Ибо завтра же группа хулиганов захватит Бурылинский дом, выгонит Бурылина, а все добро оставит себе. С точки зрения "анархистов-пистолетников" это будет, разумеется, правильно, но мы ведь не совершаем трехрублевых экспроприации у рабочих в свою пользу, как это делают пистолетники, мы ведь держимся иной тактики. Мы отказались от мягкой мебели и приказали заменить ее другою, более простой и удобной, а кучка хулиганов ведь не будет проделывать это: она не только мягкую мебель, - она захватит и ложки, и чашки, и проч.
А потом у одного окажется пятнадцать, а у другого двадцать тысяч наличными, как это было в Москве.
Ведь это уж не сказка, не выдумка, что в Москве под черное знамя пробралась всякая нечисть: - воры, громилы, хулиганы. Да и у нас при обсуждении вопроса о захвате дома разве не разгорались глаза и зубы. Разве об этом неясно говорится в протоколе: одному хочется перебраться на спокойное житье; другой говорит, что корову следует оставить, ибо "найдется, кому пользоваться".
Тут был налицо личный, низменный, корыстный расчет.
Одним этим вы уже исказили бы, испохабили бы свою идею. Под этими желаньями я лично не подпишусь.
Что вы скажете той группе хулиганов, которая захватит Бурылинский дом и назовет себя, положим, анархо-индивидуалистами, или чем хотите? Положение самое нелепое: мы создаем прецедент для хулиганства.
Нет, сначала давайте составим кадр честных, надежных работников; сначала встанем твердо на ноги, а тогда уже и за большую, верную работу возьмемся.
Совет - организация, которая держится авторитетом и верою масс. Если этот авторитет будет поколеблен, - знайте, что положение используется не нами, а нашим врагом - буржуазией.
По этим трем соображениям:
1) что мы недостаточно уяснили себе учение анархо-синдикализма,
2) что мы не имеем достаточно широкой и твердой базы,
3) что в Совете сидят наши друзья, а не враги, - я считаю необходимым, для поддержания и утверждения советского авторитета, дать туда сообщение о том, что мы особняк занимаем для собственных нужд, для нужд группы.
Я знаю, что Совет санкционирует эту весть по-товарищески. А ежели нет? - спрашиваете вы. - А, тогда другой вопрос. Тогда у нас будут козыри в руках, тогда мы сможем заявить рабочим, что Совет оставляет дома буржуям и не дает их занимать тем группам, которые борются за рабочих.
Этим козырем мы, несомненно, побьем советскую карту и побьем через протесты самих рабочих, а не ружейными залпами. Мы не смиренники-непротивленцы, мы будем первыми стрелять в наших классовых врагов, но мы никогда не будем плодить себе врагов в среде пролетариата, в среде своих же братьев, ибо на эту удочку, пожалуй, попадется и вся наша трудовая революция.
Совершается какая-то огромная провокация; закинута умелою рукою тонкая, хитро-сплетенная сеть. В эту сеть ловят одновременно большевиков и анархистов, - ловят всю социальную революцию. Надо быть максимально осторожным. Буржуазия заходит с заднего хода. Она разбита в открытом бою, и решила обойти нас с тыла. Нет никакого сомнения, что кадры нашей черной гвардии вербовались не без ее участия. Вот положение.
Ты, Александр (Черняков), утверждаешь, что морально мы несомненно правы и имеем за собою основание утверждать, что и фактически мы будем достаточно сильны. Откуда у тебя эти иллюзии? О моральной стороне не будем говорить, против этого никто не говорит, а вот, что касается проведения- это для меня значит вот что: в субботу, когда особняк будет освобожден, лягут костьми несколько человек красных и черных гвардейцев.
Чтобы там ни происходило, - давайте хранить максимальное единение, давайте хранить рабочее дело, а не свою партийную мантию. Пусть она несколько позапачкается эта пурпурная мантия, пусть, - нам бы только сохранить и довести до конца рабочую победу.
Ведь, если логически рассуждать и московские события перекинуть на периферию, - ведь революция сгибла.
Неужели это для вас не ясно? Анархисты живут по всей России и по всей России поднялась бы эта резня. Что будет тогда? Ведь свои своих начинают губить.
К горю нашему, в Воронеже и некоторых других местах повторяются в миниатюре московские события. Давайте же хоть здесь, у себя, держать единение до последней границы. Он, Черняков, поговорил, разумеется, о власти, о том, что Совет тут виноват больше, нежели мы, что он нас всех знает и в честности нашей сомневаться не имеет никаких оснований… Все эти соображения бледнеют перед возможностью раздора среди рабочих.
Проголосовали. Мы, пять человек, высказались за извещение Совета; двое воздержались, двенадцать человек было против.
Таким образом, вопрос был разрешен в отрицательном для нас смысле. Я был глубоко взволнован, возмущен и озадачен. Дальнейшая работа в группе, по-видимому, невозможна. Разумеется, не из-за этого случая, - он лишь один из многих, - тем хуже. Прежде приходил я в группу с радостью.
Тогда не было оппонентов, тогда все шло мирно, и время использовалось продуктивно.
Читали, беседовали, спорили, - все это было, но было и огромное единение. Мы были поистине братьями. Дисциплина была строгая, истинно-товарищеская. Правда, было трудно, ибо кроме меня, некому даже было вести собрание, но дух товарищества, политическое воспитание, все это, несомненно, было налицо. Но… приехал Александр, человек несомненной честности; преданный делу до глубины души; боевик по натуре, - и все изменилось.
Анархо-синдикализм мы с ним как бы поделили пополам: он взял "анархо", а я "синдикализм". Вот почему он и против Совета, и за немедленный захват домов. И выходит, что двум петухам в одном курятнике не жить.
Ставя на первом месте работу среди рабочих и для рабочих, я, разумеется, групповые занятия ставлю позади советской работы.
Об этом сообщил и группе. И вот, сегодня т. Муссатов сообщил мне, что некоторые члены за это именно ко мне и "охладели", перестали по-старому уважать и считаться со-мною. Это сообщение полоснуло меня прямо по сердцу. Дальше ждать не было терпения. Я чувствовал, что мои друзья, с которыми работал всю революцию, уходят, ушли от меня. Было тяжело до боли. Я уж не помню, по какому поводу и после чьего выступления, я вскочил, поднял стул, ударил его с силою о пол, разбил на части, и, схватившись за голову, выбежал из комнаты. Все повставали, засуетились, зашумели. Через две минуты я вернулся. Старался взять спокойный тон, сообщил даже о своей поездке в Москву, но все уже было потеряно: я заявил о своем уходе из группы.
- Я имею все моральные основания, - кричал я, в крайнем исступлении, - все основания к тому, чтобы деньги оставить у того меньшинства, которое останется со мной!
К чему была эта глупость? Я понял, что сказал то, чего совершенно не следовало бы говорить, что это может быть понято так, что я деньги хочу оставить себе. Я понял, что сказал отвратительную, непоправимую штуку, что влез в самую середку глубокой лужи… Я кричал, бранился и ругался напропалую.
- Идемте, возьмите у меня эти деньги, эти проклятые тысячи. Снимите с меня эти кандалы! - кричал я через две минуты. Был в уме какой-то хаос; в сердце - смятение, отчаяние, боль, сожаление и злоба, бесконечно-жгучая злоба, а злобу разжигал стыд и неловкость за мальчишество, за болтовню, за ребяческие поступки. Потом я пытался брать спокойный тон, но его хватало только на три слова. Решили закрыть собрание и собраться в воскресенье в 12 часов исключительно по вопросу: работать вместе или разойтись?
Я, признаться, стою в раздумьи. Группа гибнет. Начинают притекать новые члены, - незнакомые, чужие люди. Строгость подбора начинает ослабевать. Еще нет жестоких ошибок, еще не проползла гадкая нечисть, но чувствую, вижу я, что жадные ее взоры устремлены на нашу группу, что скоро она пожалует к нам.