А прежняя строгость, товарищеская дисциплина, - все это, несомненно, ослабело; все мы как-то распустились, многие поняли до безумия по-ребячески идею безвластия. Дело рассыпается. Оно еще не рассыпалось, но на пути к тому. Тяжело присутствовать при этом падении, при развале той храмины, которая строилась при моем ближайшем участии. Сколько тут было положено труда; сколько было тут затрачено усилий. И вот теперь она начинает рассыпаться. Уйти… но вот в чем дело: я уезжаю почти на целый месяц в Екатеринодар. Что мои сотоварищи будут делать без меня, уйдя от Александра, который, несомненно, без меня будет вести дело? Я их оставлю на мели. У них не будет руководителя, а им - неопытным, мало-развитым, с трудом разбирающимся в сложной действительности, - им руководитель нужен. В противном случае будет или понапрасну теряться время в ненужных разговорах, чему тысяча примеров, или вовсе не будут собираться. Вот положение! Нужен выход.
По всей видимости на время придется сохранить единение и сохранить его исключительно для товарищей. Мне неизбежно придется уехать. Они одни останутся без руля и без ветрил. И несколько опешат, увидят, что я их увел за собою, а сам уехал. Является вопрос: а не лучше ли будет им совсем не работать, нежели работать под руководством (а оно, несомненно, всегда налицо, даже в самой архи-анархической организации) Александра?
Нет, - думаю, что в работе с ним они получат больше. В моих руках судьба этих немногих, дорогих сердцу товарищей. Обдумывая и передумывая, ради них решаю сохранить временно единение, остаться в группе. Но по приезде поведу отчаянную кампанию против ура-анархизма, который начинает побеждать истинный анархизм.
23 апреля 1918 г.
Вот и хорошо, что обождал с решением: теперь я на вопрос уже смотрю иначе и остаюсь в группе не только потому, что это необходимо, как временная мера, но и потому, что нам необходимо единение вообще. Наша группа небольшая, всего человек тридцать. Если расколемся, - распылим силы, и работа "для идеи" сойдет на нет. Мы успокоим, правда, личные прихоти и перестанем петушиться, но дело, живое и нужное дело много потеряет в результате этой операции. В сущности - что заставляет нас разойтись? Разномыслие по некоторым вопросам.
А разве может быть, говоря вообще, единомыслие по какому-либо, даже крошечному, вопросу?
Нет, не может. И, логически рассуждая, мы должны будем разойтись и работать в одиночку. Мы от этого, быть может, и выиграем, но дело, несомненно, проиграет.
Были у меня, правда, и другие соображения, сильные соображения хотя бы относительно товарищеской дисциплины, но, скажу откровенно, я сгустил тона: эта строгость живет до сих пор, и ни один член еще не принят "с кондачка".
Вчера даже был такой случай: один из лучших товарищей, т. Муссатов, заявил, что предшествующей ночью, нетрезвый, он попался на обход. Его записали, отобрали бумагу, выданную группой (осмотреть особняк Скорынина), отобрали и револьвер. Долго мы обсуждали этот вопрос, много высказывали соображений, но никто не высказывался против товарищеского наказания, - все понимали, что без последствий оставить этого дела нельзя.
Эти разговоры не были лицемерными кривотолками о сучке в глазу брата, когда в своем глазу целое бревно, - это была истинная, неподдельная жажда во что бы то ни стало спасти, оградить честь и репутацию группы.
Порешили на том, что на месяц он исключается из членов группы, о чем осведомляем через печать. Винтовка, граната, - это все остается у него, ибо доверие к нему, как к надежному товарищу, отнюдь не поколеблено происшедшим фактом. Призвали, по-товарищески объяснили, - он понял, разумеется, нас, как и надо было понять, принял и даже одобрил наше решение, как ни горько попадать в печать с подобною аттестацией. Так пришлось мне вчера убедиться, что дисциплина товарищеская у нас еще жива, что сами мы, все вкупе, стоим на страже интересов общего дела.
В воскресенье было собрание, вчера другое - два подряд.
Первое - в Совете, второе - в новом нашем помещении в доме Скорынина. От минувшего четверга до воскресенья некоторые товарищи, по-видимому, одумались, размыслили и остереглись создавать раскол в группе. Когда вопрос дебатировался вновь, после, разумеется, предварительного собеседования, - результат получился иной: за мое предложение- известить Совет - (голосовало четырнадцать, против, кажется, пяти или шести.
Извещение приняли в такой редакции:
"Иваново-Вознесенская группа анархо-синдикалистов доводит до сведения Совета, что ею занят дом Скорынина для помещения там комитета группы и редакции.
Ответственные члены группы: Фурманов, Сидоров и Пузанов".
Подано заявление было на имя Совета, а рассмотрено было даже не Исполнительным комитетом, а президиумом.
На следующий же день, т. е. вчера, нам прислали бумагу, приблизительно такого содержания:
Исполнительный комитет предлагает дом не занимать, а ежели занят, - через два дня чтобы был очищен.
Смысл отношения был именно таков. По этому поводу было у нас вчера долгое совещание.
Порешили на следующем:
Решение президиума еще не решение Совета: может-быть, даже и Исполнительный комитет перерешит это постановление. Если же нет, - мы поднимаем вопрос на советском заседании. Пока что остаемся в захваченном доме. Пусть приходят и прогоняют, - сопротивляться, отстреливаться не будем. Но мы вопрос поставим на обсуждение всего Совета и думаем, что он решит по-иному.
Придется может быть, вообще поставить вопрос о доверии Совета к группе Совета (а не к партии большевиков).
Потом разбирался вопрос о дальнейшей работе группы и распределении этой работы среди членов. Александру Чернякову поручено составить примерную программу работы. Здесь, в огромном доме (если только удержимся), необходимо создать клуб анархистов. А там потребуется и библиотека. По этому вопросу также было не мало высказано сомнений и положительных соображений.
Взять библиотеку можно у Александра Горелина, библиотека прекрасная.
На его же лошадях и перевезем - со всем, со шкафами и проч.
Но ведь нужен библиотекарь, а на большую, хорошую - так еще и хороший библиотекарь. Найдем человека или нет?
Затем необходимо для хорошей бибилотеки ставить карточную систему, нужен картон (бристоль), а следовательно и деньги.
Дальше: взяв мало, не потерять бы много. Может быть, взяв библиотеку у Горелина, мы перепугаем всю остальную буржуазную свору, и она припрячет все книги.
Ну, человека, положим, найдем, - сами займемся, я некоторым товарищам помогу освоиться, и дело пойдет.
По второму вопросу - думаем, что придется пока жить паллиативами: собирать на лекциях, от продажи литературы, добровольные пожертвования самих рабочих.
Но все это, несомненно, паллиативы. Дальше - книги ежели и спрячут, то не увезут же в Африку - у нас же останется.
Вопрос о средствах, действительно, острейший вопрос.
Толкаемые жизнью мы неизбежно идем на единовременный акт, - например, на экспроприацию.
Жизнь у нас закипела.
Сил, повидимому, хватит. Во всяком случае на первые шаги. Только имеется у меня опасение: не зашиться бы. Оборудование дома, типографии, издание газеты, создание библиотеки - на все это нужны большие силы, а таких больших сил у нас не найдется. На первые шаги - да. А потом?
Смелость, смелость и смелость…
Все это хорошо, но приходится еще и на аршин в землю смотреть.
26 апреля 1918 г.
Смелость нужна во всем, даже в лекторском деле.
Приехал я из Москвы. На следующий же день сделал доклад-лекцию о московских расстрелах; через два дня повторил. Народу оба раза была масса и успех был полный.
Теперь взялся за дело и приготовил другую: "Парижская Коммуна и Советская Россия". Материала много, а главный взят из Лиссагарэ и Артура Арну. Материл вчерне, а начисто я его отделываю уже в процессе импровизации. И нельзя сказать, чтобы выходило неудачно. Я за собою слежу строго и могу ценить беспристрастно. Смелость нужна во всем. Она помогает и мне развернуть возможно широко потаенные силы. А они есть, я это чувствую.
Нам в помещении отказали. Это звучит нелепо: отказали анархистам. Я сам больше склонен бороться в Совете, нежели против Совета и потому реагирую на этот факт недостаточно остро, жду, когда приедет Александр.
Он, несомненно, что-то будет делать, а мне и браться неудобно, ибо завтра уезжаю недели на две, на три. Заварить кашу - не штука, а расхлебывать ее придется товарищам.
Здание опечатано, поставлена стража. От кого что они оберегают? Скороходов на пленуме говорил о том, что Скорынина "дрожала, волновалась", когда передавала Совету о захвате дома. На этом я сыграл и жалость к буржуям выставил в жестоком виде. При голосовании я сделал громадное опущение: не настоял на закрытом голосовании.
Разумеется, многие открыто не заявили о своем неодобрении Исполнительного комитета по нашему делу, но, несомненно в души многих я заронил сомнение в правильности действий Исполнительного комитета: двадцать пять человек воздержались. Это большое дело. Я думаю, что при закрытом голосовании их голоса решили бы дело в нашу пользу.
Дальнейший путь представляется мне следующим образом: в особняк, все-таки, надо итти. Нас оттуда выгонят - пусть, сопротивляться мы не будем. Мы найдем другой, известим Исполнительный комитет о том, что хотим его освободить для себя и посмотрим, что будет. Я уверен, что Исполнительный комитет этот новый особняк оставит за нами. Если же нет, то у нас будет новый козырь за то, чтобы этот особняк находить самим. Вам тут чудится унижение, капитуляция, компромисс… Да, со своей точки зрения вы правы, ибо считаете Совет вражьей организацией. К врагам итти на поклон - несомненно компромисс, несомненно капитуляция и унижение. Но в том-то и разница, что, не взирая ни на что, я до сих пор считал и впредь буду считать Совет товарищеской, дорогой для себя организацией, оплотом революции, органом, который с некоторыми видоизменениями может стать почти совершенным (для нашего времени) органом рабочего движения. Совет заблуждается, Совет ошибается. Правда. Но значит ли это, что Совет - вражеская организация? Для меня этого вывода нет.
Должен быть этот стальной, могучий орган, который в переходное время вынужден проявлять свою диктатуру, свою беспощадность к врагам со всех сторон. Мы, анархисты, бродим вокруг да около, а открыто не хотим признаться в том, что для наших дней централизованная защита выгоднее, нежели децентрализованная.
Большевики этот орган называют властью, мы его назовем организацией защиты. Но не в словах дело. Смысл ведь остается один и тот же.
Я все больше и больше убеждаюсь, что, проповедуя идеал анархии и претворяя его, где возможно, в жизнь, отнюдь не годится во имя этого идеала кидаться на стену, отказываться от централизованной защиты и тем самым губить дело. Я об этом еще не заявляю во всеуслышание, но переворот (да и переворот ли? Не было ли этого убеждения все время?) во мне, несомненно, имеется. Может быть, это будет новое течение и в анархизме, но это течение наиболее жизненно, оно ответит нуждам рабочих.
1 мая 1918 г.
Я никуда не уехал, остался в группе. На последнюю мою лекцию, что я читал у Горелина в столовой 27-го (Парижская Коммуна и Советская Россия), - на эту лекцию приехал Александр.
На следующий за лекцией день у нас было собрание группы. Разбирали, между прочим, вопрос о здании. Как быть? Президиум, затем Исполнительный комитет, а позже и Совет, постановили дом Скорынина взять "под лазарет".
Это "под лазарет" было уморительно: они путались дня три-четыре прежде, чем вскрыли его, а вскрыв - пустили туда несколько беженцев. Но так или иначе Совет одобрил поведение Исполнительного комитета.
Что оставалось нам делать?
Итти и во что бы то ни стало брать здание?
Лезть на стену, стрелять?
Нет, - это безрассудно, это вредно для общего дела.
Может быть, снова поднять вопрос в Совете?
Это бесполезно и неудобно: что скажешь нового?
Махнуть рукой?
Нет, не годится; надо что-то сделать.
Я внес следующее предложение, оно было принято: выбираем комиссию из трех человек и поручаем ей найти новое помещение. По приискании доведем об этом до сведения Исполнительного комитета. Если скажут, что оно занято или предназначено под что-либо иное (больница, приют и т. д.) - отказываемся, уходим.
Так же уходим в аналогичных случаях и из второго, третьего, десятого помещения. Наконец, останавливаемся на свободном здании, о чем извещаем Исполнительный комитет.
Тут недоразумений уж никаких быть не может. Да их и не было бы, если б только я разъяснил товарищам во-время ту мысль, что советская организация - наша дружеская организация, что дело делать с нею следует по-товарищески, что тут нечего сразу "оставлять за собою свободу действий", - дело можно бы было устроить в три минуты. Эту мысль я развил им подробно и в результате убедил.
Дальше толковали о том, что приходящие газеты залеживаются, их никто не берет, не распространяет.
Поручено было троим ежедневно справляться на железной дороге и в почтовом отделении. Первым же вопросом разбирался вопрос о праздновании 1-го Мая. Разумеется, мы идем с рабочими. Приготовлено три плаката с лозунгами: анархия - мать порядка; дух разрушающий - есть созидающий дух; ни бога, ни хозяина.
Первый плакат написан чудесно нашим же товарищем, анархистом Грачевым.
Мне поручили написать и выпустить листовку "На первое мая". Накануне вечером листовка была готова в количестве тысячи штук. Плохо только, что песен анархических не знаем, - все некогда научиться, да и не у кого, говоря по совести, никто из нас их не знает.
Вчера вечером собрались потолковать о том, как продуктивнее использовать пасхальные дни. Решили с Александром поездить по району и почитать лекции. Захватываем Кинешму, Шую, Кохму, Юрьев-Польский…
В каждом месте - лекции по две. В четверг же отправляются "разведчики" - узнать о помещении, объявить, сдать кому следует билеты и т. д. Соберемся в субботу вечером накануне пасхи и окончательно все разрешим.
* * *
Я еще остался на советской работе, сняв с себя звание члена Губернского Исполнительного комитета, - остался, в качестве приглашенного, членом коллегии по просвещению, но чувствую все большую и большую тяжесть. Порвались глубокие коренные связи с Советом. Я стал чужим, уже не чувствую себя в Совете "своим человеком", которого касается, которого тревожит всякая мелочь. Я чужой. И хочется мне вернуть старое, но уже нет возможности. Все чаще и чаще приходит мысль об окончательном разрыве. Оставить все, уйти, уехать… Разумеется, уехать можно, но страшно тяжело расставаться с рабочими: к ним я привык, с ними я сжился… Теперь уж и не работаю - влачу существование. Как повернется дело, - сказать трудно, но едва ли оно будет оставаться в таком положении.
С Советом порываются всякие связи.
Вероятно придется уйти. Что пересилит, - не знаю. Уход бесконечно тяжел…
* * *
Ничего особенного. Все прошло средним ходом. Роскошные знамена, выписанные артисты… Все это, разумеется, не худо, но пролетарская целомудренность праздника как-то нарушалась этими ненужными, дрянненькими рассказами про пьяного купца, птичью свадьбу и проч. Хорошо еще, что не все дребедень была.
"Утес", "Каменщик" и две-три другие вещи скрасили впечатление мещанской пошлости, оставленное разным хламом.
Я забежал вперед и говорю о вечере, о торжественном праздновании 1-го Мая.
Но уж если начал - кончу.
Прослушав первую половину вечера, я ушел из театра и не слышал торжественных речей. Ушел без цели, куда глаза глядят, смутно имея в мыслях пойти в Рабочий клуб. Туда и попал. В театре было не по себе. Хотелось выступить, сказать, поведать что-то жаркое, задушевное… И в то же время лень была смертная. Общественные выступления утомляют. Справился у Александра: будешь ли говорить.
- Зубы, говорит, болят.
А вижу, что выступить ему хочется. Я было согласился его заменить, но потом раздумал и, сговорившись с ним, ушел из театра. А часть, и большая часть, рабочих ждала моего выступления, - об этом уж знаю наверное. Ждали они еще у Совета. У Совета речь моя была сорвана: только что начал говорить - как ударил марш.
Приходилось сильно напрягаться. Речь была сорвана. Я озлился, но затаил злобу, бессильную злобу, в груди и никому ничего не сказал.
В театре выступать еще не хотелось и потому, что выступал Александр. Мы вместе как-то не выступаем, обычно управляется один из нас.
В Рабочем клубе пробыл лишь несколько минут.
Артисты как раз кончили. Можно было говорить и даже пригласили, но не хотелось, была смертельная лень. Вышел вон, побрел, было, снова в театр, но повернул в сторону и зашел к Тоне, где в самой безобидной болтовне провел целых три часа. Так печально, нудно закончил я великий день.
Мы шли под черными знаменами:
"Ни бога, ни хозяина".
"Дух разрушающий - есть созидающий дух".
"Анархия - мать порядка".
"Угнетенные, мы всегда с вами против угнетателей".
Это наши лозунги.
Наши черные знамена резко выдавались среди целого моря красных знамен. От наших лозунгов некоторые шарахались в сторону. Мы пели "Черное знамя", спевшись только сегодня утром, в течение пяти-шести раз. Затем снялись. Над головами реяли те же черные знамена, звали и будили мысль те же горячие лозунги.
Что-то в этот день творилось по всему миру? Мы ждем вестей с глубоким замиранием и верим… Верим во всемирное восстание, но эта вера чем далее, тем более принимает характер мученической идеи. И в душу падает сомнение. И сомневаемся, и верим.
7 июня 1918 г.
Этот негодяй (а я его считаю именно негодяем) Яманов считает себя, видимо, хозяином тех сумм, которые были им доставлены с группой. На вчерашнем заседании была опасность, что его проведут в коллегию. Он тут последнее время все вертится в комитете и пытается заявить себя деятельным членом, но мы его тактику хорошо понимаем и предостерегаем товарищей елико возможно.
На заседании 6-го июня в коллегию избраны:
Муравчиков, Шабалин, Иван Черняков, Шатунов, Фурманов.
Кроме Шабалина, все были налицо. Заседание коллегии состоялось. Яманов, видимо, злился, что не попал сюда. Обсуждались вопросы о хранении оружия, многих тысяч денег, относительно париков, плана нападения и обороны. Неужели из нас кто-нибудь ненадежен?
Не допускаю подобной мысли. Только молчаливость, вкрадчивость, осторожность, да какая-то затаенность Павла Ивановича Муравчикова иногда смущает. Хранить деньги он отказался.