Из подъездов и ворот, поеживаясь, выходят дворники и, покурив, начинают стучать метлами по асфальту. В это время Ванька просыпается и смотрит в белое окно. Задумчивый дворник с соседнего двора стучит метлой громче всех, здоровается кивком с Султаном Хабибулиным - дворником Ванькиного двора, и через улицу слышится русская речь вперемежку с татарской.
Это первый утренний шум. Потом хлопают открывшиеся окна и двери, дома оживают, и появляются первые прохожие - опешат на завод.
Собравшись и поев, Ванька снова смотрит в окно, и его берет давнишняя досада, что никак не может проснуться раньше дворника. Бросив "доброе утро" злой кастелянше, Ванька Лопухов выходит на улицу - маленький, с круглым лбом, закрытым челочкой, с подпухшими глазами. Губы тонкие, будто поджатые, подбородок вперед, а ладони ободранные и жесткие, всегда сжаты в кулаки. Одет он в широкую до колен фуфайку, штаны заправлены в носки. Дворник-татарин уже ждет его, в белом фартуке поверх пальто, в калошах. Ванька знает (так говорили), что Султан имел большое хозяйство в Башкирии и учил сыновей и дочерей в институтах, а сам работал с утра до ночи. Недавно приехал сюда, но ничего не делать не мог, и вот работает дворником. Он многодетный, жена рожает каждый год, и Султан никогда ни на что не жалуется, только любит советоваться и порассуждать - если весел, помолчать - если не в духе, и все зовут его философом. Ваньку он особенно любит из всех жильцов и всегда его поучает. "Мое хозяйство теперь - все дома и люди. Людей много, и все они разные, и жизни и у них разные. Одни работают, другие живут. Я мусор убираю, разный мусор..."
Каждый день, собравшись на завод, Ванька здоровается с дворником, угощает его папиросой, татарин дымит, кашляет и, как обычно, спрашивает:
- Работать идешь?
- На завод.
- Человек работает - дело делает. Жизнь делает. Ты, Ванька, правильный человек!
Сегодня Султан Хабибулин был весел и, завидев "правильного человека", помахал ему рукавицей, припевая:
Грудь трещит,
Сердце болит,
Она мне про любовь говорит!
Черная тюбетейка плотно облегает его лысую большую голову, седая круглая белая бородка чисто побрита у губ и будто приклеена к его коричневому мягкому лицу.
- А-а-а... Ванка! Издрастуйта! - Султан поздоровался на "вы", и у Ваньки защемило сердце от любви к этому пожилому доброму человеку.
- У нас опять малайка родился! Праздник.
Лопухов не знал, что надо говорить в таких случаях, он просто улыбнулся и кивнул, как будто давно ждал, когда родится у жены Султана сын, и вот дождался.
- Опять работать идешь. Денег много получаешь?
- Не знаю я. Еще не выдавали зарплату.
Султан расхохотался, вглядываясь в растерянное Ванькино лицо.
- Зачем тебе много денег? - и развел руками: - У тебя жены нету, малайка еще не родился... Зачем тебе деньги?
- Платят за работу. А как же без денег?!
Закурили. Дворник похлопал Ваньку по плечу.
- Тебе надо сначала жизнь сделать, - сжал коричневый кулак с синими венами. - Крепкую, большую, умную! Тебе большой человек нужно стать. Нащальник!
Лопухов поджал губы, будто не понимая, и Султан заметил это. "Какую еще жизнь сделать - выдумал. Все уже продумано".
Мимо них проходили рабочие, хозяйки с сумками и кошелками. Со стороны завода раздался долгий, призывный гудок, означавший, что до начала смены осталось тридцать минут. Султан будто не расслышал Ванькиных торопливых слов "ну, я пойду" и все говорил-говорил, довольный, веселый, свой.
- Мне жена грамотный попался. Каждый год малайка таскает, таскает!.. Это у вас называется любовь!
Ванька вздохнул. Султан на прощанье сказал:
- Ты меня любишь? Да? Приходи в гости! Лапшу есть будем! - и прищелкнул языком.
Навстречу вставали многоквартирные каменные дома, с холодными синими стенами, асфальтовые тротуары бок о бок с кленами, уходящими вниз к чугунному заводскому мосту, а там, где трамвайные рельсы изогнулись в полукруге, с Комсомольской площади, виден весь завод, город и вдали под небом аглофабрика, бараки и землянки по горам. Ванька оглянулся! Султан торопливо орудовал метлой, маленький, но заметный на фоне освещенных голубым утренним светом стен.
"Хороший человек Султан Мударрисович. Вот в гости к нему пойду..." - подумал Ванька и вспомнил родной город, отца, сегодняшнюю полубессонную ночь. Усмехнулся. Советовать, конечно, легко, это он понимает, а вот как жить? Можно по-разному. Может быть, правильно сказал Султан: "Зачем тебе деньги?" Жизнь, говорит, надо крепкую и умную сначала сделать, человеком большим стать. А как?! И какую? Ведь он еще молод, и жизнь его впереди. Мимо прогромыхала грузовая машина, и шофер погрозил Лопухову кулаком:
- Куда смотришь, кикимора?
Ванька обиделся; машина затормозила около большой шумящей толпы. Рабочий поток!
В это время на полчаса останавливаются трамваи, автобусы и машины, потому что негде проехать. Главный вход завода - несколько проходных, над которыми прибиты полинявшие от дождя и зноя лозунги и два ордена, разрисованных на фанере, - не вмещает всех. Деловито и торжественно проверяют пропуска вспотевшие вахтеры. И улицы и мост гудят, асфальт под шарканьем и стуком подошв шлифуется и крошится.
Один за другим идут рабочие, никто раньше других, все вместе, будто знают, что нельзя не вместе. "Разные или одинаковые люди", - подумал Ванька и услышал грохот телег и металлические удары копыт по булыжнику - будто возчики везут грома. Поток уважительно раздвинулся, и телеги повезли грома дальше - этих надо пропустить раньше: на телегах инструменты, уголь, спецодежда.
Молчаливые, сонные, бодрые, грустные, кричащие, разговаривающие, неторопливые, спешащие, разные по лицам и голосам, но одинаковые в потоке люди. Каждый думает о чем-то своем, но все об одном: в восемь - работать!
"Сколько нас!" - восхитился Ванька и удивился самому себе: он тоже с ними! Идут и идут! Черно на улицах, и на мосту, и у главного входа. Вышли все разом, как на демонстрацию или на митинг, или срочно переселяются из домов.
"Да, мы встаем раньше всех, и если нас собрать, сможем по лопатке перенести с места на место целую гору!"
Пока проходишь мост, можно и покурить, и побалагурить, и поговорить, и помолчать, но никогда не удастся пройти стороной - идешь рядом с другими, в потоке.
Ванька смотрел на всех, кого в учебниках, газетах и книгах с серьезным восхищением называют рабочим классом, и чувствовал себя частицей идущих взрослых людей. Вот он сейчас обойдет грузовик и высунувшегося из кабины курящего шофера, который обозвал его "кикиморой", войдет в поток и почувствует себя сильным, одинаковым со всеми, рабочим парнем.
Ваньке стало очень обидно, что из всего потока он знает только свою смену - четырех взрослых и разных рабочих - выбивальщиков, да и то они относятся к нему снисходительно и называют его один "мальцом", другой "нашей кадрой", третий Иванушкой, а Нитков, самый старый, просто никак, а только показывает пальцем...
Ванька всегда, постояв у моста, вглядывается в поток, ища глазами знакомые лица и фигуры. Как и во все прошедшие дни, он, не скрывая радости, находит их, потому что держатся они вместе группой, и, здороваясь с каждым за руку, идет рядом, стараясь попасть в ногу.
Сегодня они о чем-то спорили и на его "здравствуйте" не обратили внимания. Ванька услышал, как Мокеич - Нитков, высокий, жилистый, с постоянной ухмылкой на румяном лице, хвастливо доложил, заглядывая каждому в лицо:
- Узнала, что я за птица, и такой она мне кавардак устроила!..
Ванька понял, что "она" - это новая жена Ниткова: он вчера отпрашивался у начальника цеха на свадьбу, берег всю смену завернутый в платок яркий галстук, купленный в обеденный перерыв. Он знал, что веселый, с тихой душой человек Нитков - хороший литейщик, своей квартиры не имеет, живет у знакомых женщин, у которых от него есть дети. Половина зарплаты у него уходит по исполнительным листам, а сам он кормится у всех и каждый день со смехом хвалится в цеху: "Я международный... У меня вон сколько домов, и всюду я муж и отец".
- Значит, выгнала?! А как теперь? - спросил молчаливый, застегнутый на все пуговицы Хмыров, узкоплечий, лысый, с брюшком.
- Теперь подарок понесу какой-нибудь... - ответил задумчиво Нитков. Шагавший с ним рядом Белугин, тяжелый, плечистый и чуть сгорбленный, расправил покатые круглые плечи, брезгливо раздвинул усмешкой прокуренные усы, покачал большой головой:
- Думаешь на подарке всю жизнь прожить... Э-э! Не выйдет!
- Проживу как-нибудь... - сжал губы Нитков и махнул рукой. Белугин кашлянул и, расправив ладонью усы, бросил зло:
- Как-нибудь не годится. Хорошо надо жить. А так... По дурочке, все это.
- Ну вот, выгнала... Теперь все начинай сначала! А у тебя ни кола, ни двора... Был бы хоть крохотный дом с огородиком, привел бы какую жену и - живи! - Хмыров одернул пиджак и с достоинством взглянул на Ниткова.
Ванька услышал разговор, и ему было жаль Ниткова. Хмыров был прав, но Ванька не любил этого дядьку с голодными подслеповатыми глазами. Не любил его за то, что тот никогда не обедал сними в столовой - считал это "тратой денег" - и садился в цехе на пролет лестничной площадки или прямо на болванку, уткнув ноги в лесок, расстилал перед собой платок и ел продукты, выращенные на своих огородах, "в своем личном сельском хозяйстве".
Когда он ел, становился веселым, на его рябоватом и грязном от колошниковой пыли лице нельзя было понять: то ли он улыбается в это время, то ли жует. И говорит при этом: "Молоко от коровки, у которой вытек глаз, а доится, холера, как водокачка. Яйца от хохлаток-наседок, мясо от петушков... Птицы не райские - земные". Ел холодное сваренное мясо, морковь, огурцы, лук и масло, а потом, сворачивая остатки (в узелок и вздыхая, ложился вздремнуть, пока не разбудят.
- Так вот я и говорю. Домишко тебе с огородом и жену, и - живи!
Белугин перебил Хмырова, передернул плечами:
- Зачем ему это? Зачем?! Человек запутался, как рыба в сетях. Бьется, бьется, а плыть не может, - и обратился к Ниткову, оглядывая его с ног до головы:
- Тебе, Мокеич, себя ладить надо.
- Куда уж, налажен! Поздновато вроде, - обиженно ответил Нитков.
- А что ему, не мальчишка! Один, скажем, хозяйством живет, честь честью на производстве... Другой с женами воюет. А с ними натощак трудновато! Иногда надо уступить, а иногда наступить! Совет тебе дам, Нитков: люби жену, как душу, а тряси, как грушу! Я тоже свою трясу. Вот она у меня где, - засмеялся Хмыров и показал, где у него жена, вытянув кулак.
- Вот он их и трясет, а все равно жизни нет, - отрезал Белугин.
- Нету, это верно, - устало согласился Нитков.
Все они прошли мост и зашагали по булыжнику заводской площадки к главному входу. Ваньке все было понятно из разговора, особенно он прислушивался к Хмырову: тот говорил прямо и определенно, видно, живет этот человек скаредно и круто. Ниткова ему было жаль. Ванька вспомнил свои мысли о невестах. Конечно, у него все будет по-другому, и жить так, как Нитков, он не будет. Непонятно только, почему Белугин раздражен. Ванька относился к нему с почтением. Белугин первый встретил его на заводе, поставил работать рядом с собой, учил, как держать вагу и стаскивать опоки, чтоб не устать сразу, и всегда раздражался, если что не так.
В первый же день он пригласил Ваньку к себе домой и представил своей жене, сыновьям - художнику и инженеру:
- Вот новенький в цехе. Наша кадра!
У Белугина добрая и ласковая жена - "тетя Варя". Она покормила гостя ужином и стала показывать картины и рисунки сына, который ушел в кино.
Сейчас Лопухов смотрел в широкую спину Белугина и старался вслушаться в его слова.
У Белугина шея как у борца, голова седоватая, большая и подстрижена под бокс.
- Все мы, как чугунные опоки. Выбивать надо, вытряхивать из нас все, что сгорело. Ты нас не слушай, сынок.
Лопухов подошел.
Белугин обнял его тяжелой, теплой рукой, и так, обнявшись, они прошли мимо вахтера.
- Ну, наша кадра, что кислый такой и нос повесил? Настроение плохое?
- Не знаю... - грустно ответил Ванька, чувствуя теплоту руки Белугина. Так обнимал когда-то отец, когда ему было хорошо.
- Надо знать. С плохим настроением в цех входить строго воспрещается. Будь я на месте директора, издал бы такой приказ. Понял? Дело делать идешь, не на прогулку. Голову опустишь - ерунды можешь напороть. Человек должен радоваться.
- Чему радоваться? - спросил Ванька. Ему хотелось поговорить с Белугиным, довериться ему, но о чем говорить - он не знал.
- Чему?.. Жизни. На работу надо, как к невесте ходить, а не просто потому, что зарплату дают. Вот они двое, - указал Белугин на шагавших впереди Ниткова и Хмырова, - особенно Хмыров Николай Васильевич, по двадцать лет на заводе, а все равно рабочими не стали. Ты думаешь, написал заявление, оформлен и уже рабочий... Э-э! Нет...
- Это я понимаю, - согласился Ванька и доверил: - Тяжело работать...
- Оно понятно, мы не с печенья пыль сдуваем. С железом дело имеем. А сталь для человека - все равно что хлеб. Ты думаешь, все мы рабочие? Что грязные да трудно - это всем видно. Кому рубли нужны, а кому еще петь хочется. Работа! Не люблю я это слово... Не то оно. Работа кормит. А вот... дело. Это здесь... - Белугин постучал себя по груди: - в душе, в жизни. Я тоже раньше уставал. А почему уставал? Не любил. А полюбил и понял, что, зачем и куда. По-другому петь стал. Ну, известно: чем больше любишь, понятно, больше сделаешь и других уважать станешь, крепко, на всю жизнь, как товарищей. Тогда, брат, и душа хорошеет. И на завод идешь, как к себе домой.
- Я плохо спал сегодня, всю ночь думал... Вам хорошо - вы на ноги встали... - сказал Ванька, покраснев.
- Во, во! Это ты здорово подметил. На ноги! Не сразу, а несколько десятков годков, каждый день на ноги становлюсь. Главное, чтоб все стало на место у человека: дело, любовь, чтоб обут был, товарищей полно. Смотришь - и началась жизнь! У тебя, я вижу, не началась еще. Вот и трудно тебе, и ночь сегодня не спал... Начать жизнь не трудно... А какую?! Можно и как Нитков прожить, да стыдно себя и других обманывать. Вот он прожил целую жизнь и сегодня понял, что прожил ее не так. Настоящей-то - жить трудно. Настоящая-то мимо прошла. Так и не понял он красоты в рабочем деле. О Хмырове я и говорить не буду - у него любовь к делу на рубле замешана. Живет в свое удовольствие... Вот наговорил я тебе сколько.
- Подходим, - кивнул Ванька на ворота цеха. Белугин споткнулся о болт, вбитый недавно в землю, и выругался. Остановились.
- Вот придем в цех. Разные люди мы. А ты присмотрись к каждому. Понаблюдай, что у кого на душе, послушай. Плохое - отбрось, хорошее - возьми.
Они вместе вошли в цех и первое, что увидели - гудящее пламя.
Уже прошло три часа - три заполненных опоками конвейера, а Ванька все не мог почувствовать, что пришел в цех, как домой. Так же, как и в первый день, все было по-старому, только сегодня за три часа он устал больше, чем в прежние дни.
Литейный цех. Остекленные пролеты высоких стен, всюду жаркий воздух, яркое пламя и черные тени.
Огонь, огонь... Здесь никогда ночи нету. От огня становятся, как раскаленные, железные стропила здания, подкрановые балки и фермы, а там, где вагранщики льют чугун в ковш, качаются зарева и долго сыплется потом металлическая пыль и дрожит насыщенный пылью и паром горячий воздух.
От жары губы пересохли, потемнели, и когда вспыхивает красно-желтый свет от расплавленного чугуна, на лицах видны одни глаза, и все похожи на бронзовые скульптуры.
- Давай, давай, давай!.. - кричит Белугин, становясь во главе рабочих выбивальщиков, и тут начинается работа.
Но до этого - люди ждут, курят. Сначала слышится оглушительный грохот пустого конвейера, пламя на лицах колышется, тухнет, вздрагивает земля под ногами, и не чувствуешь стука сердца - будто оно молчит. Огни разного цвета сменяются один за другим там вдали, а здесь под мерный спокойный свет электросварки готовят из песка форму. И конвейер спешит к вагранке, где беснуется уже живое, веселое зарево, и искры кипящего чугуна простреливают воздух.
Громадный ковш ждет у вагранки, зияя черной пустотой, потом пьет желтое месиво металла и медленно, нехотя, свисая и покачиваясь на крюке подвесного крана, спешит залить черные рты пузатых опок, уставленных на конвейерной ленте, как патроны в патронташе.
Как всегда, смеется заливщик в синих очках, похожий на мотоциклиста.
Смеется каждый день, потому что знает: ковш наклоняется и льет в опоки чугун, а кланяется ему - человеку. Откланявшись, ковш утихает и уплывает на кране назад, будто снова хочет напиться расплавленного тяжелого пламени.
Дрожат над опоками голубые огни, снова гудит земля. Конвейер уже ждут наготове с железными крюками выбивальщики.
В это время и кричит Белугин:
- Давай, давай!..
Ванька тоже ждет. Длинная железная вага тяжела. Он держит ее на весу, выставив вперед, как ружье.
Конвейерная лента движется равномерно, но тут уж успевай зацепить вагой опоку, выбить и стащить, да так, чтоб она не упала на твою голову.
Ванька следит, напрягается, бьет вагой опоку, и она выпадает из ленты на решетчатый пол. Ванька отскакивает, зажимает уши от грома, по ногам и телу проходит дрожь, - пол прыгает под тобой, и начинаешь чихать от угара: горелый песок трескается и шлепается кусками под ноги и сыплется в решетку. Держи вагу крепче и целься в следующую опоку. "Сталь для человека все равно, что хлеб. Хорошо и приятно шагать на завод в рабочем потоке, а вот попробуй работать, успевать и не хнычь, что кости болят!" Ванька выбил и сдернул другую опоку. Она загремела об пол, но песок не рассыпался. Подошел Белугин и ударил по песку молотом. Чугунная болванка обнажилась. Хмыров подцепил отливку крюком подъемника и уложил в железный ящик.
...За два часа до обеда у Ваньки перед глазами поплыли пламенные круги. Они были сначала маленькие и действительно плыли над конвейером, потом круги закачались над вагой, и, когда он зацеплял опоку, круги вспыхивали, освещали цех, и все вокруг качалось, грохало, гремело, и сыпался, сыпался горелый песок. Он шуршал, как камыш над водой, и горел, стрелял, хлопал, жег щеки, палил грудь, и хотелось упасть и уснуть.
Нитков, высокий и жилистый, орудовал будто за всех, румяное лицо его с ухмылкой было красивым, он вскидывал вагу вверх, целясь в опоку, и, зацепив ее, кричал:
- Бац - и нет старушки!
А когда отливка обнажалась, он стучал в чугунную болванку ногой, поднимал руку и радостно кланялся болванке:
- Прри-вет!
Ванька удивлялся, что у Ниткова все получалось легко, как будто он не работает, а играет, и позавидовал ему. "Милый Мокеич, посмотрели бы жены твои, как ты трудишься... Где трудно - у тебя легко, а где легко (Ванька имел в виду семейную жизнь) - трудно!"
Хмыров и здесь был застегнут на все пуговицы и наблюдал за Ванькой подслеповатыми глазами.