Первым его движением было отказаться. Это уловила Марийка. Но в следующее мгновение он взял ее за руку, и они вошли в круг танцующих. Марийка погрозила Абдулле пальцем и с легким укором сказала:
- Пожалуй, мой лучший друг меня и на свадьбу не позовет...
Абдулла рванулся, словно хотел уйти, но Марийка удержала его.
- Не сердись, - торопливо добавила она. - Я ведь все понимаю. Я рада за тебя.
Пока танцевали, он смотрел мимо нее каким-то пустым, остановившимся взглядом, вяло переступал ногами. И Марийке уже хотелось, чтобы скорее прекратилась музыка, чтобы Абдулла подошел к Зине. Но вальс все не кончался. Абдулла молчал, а Зина, стоя в уголке, украдкой бросала на него недовольные взгляды. Это было мучительно, и Марийка остановилась среди танца, как могла безмятежнее сказала Абдулле:
- Я устала.
Он будто очнулся.
- Я устала, - повторила Марийка. - Выйду на улицу...
И стала пробираться к выходу.
Дверь квартиры была раскрыта настежь. Марийка вышла, в нерешительности остановилась у подъезда: уходить домой, ни с кем не простившись, было неудобно, а возвращаться не хотелось. Все-таки решила вернуться, как вдруг услышала за своей спиной громкие торопливые шаги.
Бледный и решительный перед ней остановился Абдулла.
- Что с тобой? - вырвалось у Марийки.
- Я больше не могу, - глухо сказал он. - Мне противно притворяться!..
Узкие черные глаза его впервые за последнее время смотрели на Марийку прямо и пристально.
- Я люблю тебя!
Она ахнула, метнулась в сторону, как от внезапного удара, закрыла лицо руками.
- Нет! Нет, нет! Что ты говоришь? Опомнись...
Абдулла отнял ее руки от лица, упрямо и беспощадно повторял:
- Я люблю тебя. Это правда. Я не могу побороть, не могу заставить себя...
Она вся съежилась. Абдулла посмотрел на нее с откровенной грустью:
- Но... мне ничего не надо. Я... не имею права. Я помню об этом.
Он медленно, тяжело повернулся и ушел в дом. Марийка прислонилась к холодной стене подъезда и беззвучно заплакала.
Это случилось через пять лет после смерти Григория.
А еще через год Марийка согласилась стать женой Абдуллы. Потому что поняла: она не смогла бы жить без него.
Оказывается, приходит к человеку вторая любовь...
Молодым супругам дали комнату. Они внесли в нее свои нехитрые пожитки и, не сговариваясь, первым долгом повесили на солнечную сторону увеличенный портрет Григория.
...Портрет висел в комнате на том же месте. Я слушала обстоятельный, несколько отстраненный - будто не о себе - рассказ Марии Степановны и была благодарна случаю, раскрывшему мне простые и удивительные судьбы. Я смотрела на портрет Григория, на фотографию Абдуллы - в тонкой ореховой рамке на письменном столе - и думала о красоте этих людей, об их дружбе, любви, бескорыстной и высокой. А Мария Степановна продолжала рассказ:
"...родились сыновья, В честь друзей их назвали Григорием и Вениамином..."
А потом началась война. Комбинат получил военные заказы, все цехи стали работать с нагрузкой, какую не могли и предполагать проектировщики. И ни на минуту не прекращалось строительство. В декабре 1942 года зажглись огни пятой домны. На очереди была шестая. Магнитогорцы тоже чувствовали себя солдатами: каждая скоростная плавка была равна выигранному сражению.
И все-таки магнитогорцы рвались на фронт. Смелые, горячие люди, они не случайно десять лет назад бросили свои родные места и приехали в голую степь, хмурую и бескрайнюю. Не случайно за небывало короткий срок построили в этой степи гигантский комбинат и большой город. Магнитогорцы сердцем слушали каждое слово партии и, когда она обращалась к народу, говорила ему о своих решениях, понимали это очень просто и верно. Каждый считал: партия обращается лично к нему. Так считал и Абдулла. Он обучил своей специальности троих пареньков из школы ФЗО и настоял, чтобы его отправили на фронт.
Марийка вырвалась на час из швейной мастерской, где теперь работала и где в три смены женщины шили солдатские шинели и гимнастерки. Она проводила мужа на вокзал, постояла с ним на платформе возле состава. Абдулла был весел, разговорчив, но Марийка видела: весел он только для нее. В добрых глазах мужа появилась суровость. И не по документам, не по обмундированию, а по одним только глазам можно было признать в нем солдата.
...В комнату незаметно, будто крадучись, входят сумерки. Диван, стол, стулья, книжные шкафы темнеют, оплывают, теряют четкость контуров. Зажигаются на широком проспекте яркие фонари. На земле - мир... Город у подножия горы Магнитной достроен. Он в несколько раз больше, чем в тот день, когда уезжал из него солдат Аламов. Впрочем, если говорить точнее, то слово "достроен" не подходит к Магнитогорску, как не подходит, пожалуй, к тысячам советских городов. По крайней мере сами магнитогорцы и сейчас говорят примерно так же, как когда-то говорил Абдулла: "Вот развернем еще комбинат, достроим город, тогда..." Но, наверное, и "тогда" магнитогорцы будут считать, что не все сделано.
...В комнату входят сумерки. Ветер пойманной птицей бьется в полотняных шторах. За окном - асфальтовый разлив широкого проспекта. На земле - мир!..
Мария Степановна смолкает, и мы обе сидим притихшие. Она - во власти воспоминаний, я - под обаянием ее рассказа. В самом деле: она рассказала все это как спела песню. И грустную. И радостную. Мы молчим, а песня еще звучит. Я вслушиваюсь в ее звучание, хочу, чтобы оно осталось в моей душе, как остаются светлые следы от встреч с чистыми и светлыми людьми. Песня все еще слышится... И вдруг ее обрывает громкий, настойчивый стук в дверь. Мария Степановна вскакивает, спешит в коридор и возвращается вместе с сыном. Григорий зажигает свет и шумной радостью наполняет просторную комнату.
- В общем, решено! - торжественно говорит он и расстилает на столе географическую карту. - Вот сюда... - Он ведет от Магнитогорска красную карандашную линию. Линия уходит за Урал, пересекает Красноярский край, поворачивает круто вверх, и карандаш замирает на Крайнем Севере, у Норильска. - Вот сюда едут ребята из десятого "Б".
Мария Степановна недоумевающе поднимает брови и осторожно спрашивает:
- А вы? Разве вы передумали?
Узенькие глаза Григория загадочно щурятся, поблескивают веселой лукавинкой.
- Передумали! Северные стройки - это, конечно, здорово! Трудности там, экзотика... Но ведь в Челябинске строят новые домны. Комсомольские!
Мария Степановна смотрит на сына нежно, восторженно и немножко грустит. А Григорий не перестает говорить:
- Завтра в горком заявления понесем. Ты ведь не будешь против?
Мария Степановна гладит сына по жесткому ежику коротких иссиня-черных волос, тепло спрашивает:
- Кем же ты там работать будешь, на стройке-то?
- Хоть кем! - горячо выпаливает Григорий. - Рабочим... землекопом! - И вдруг громко, заразительно смеется: - Я и забыл! Землекопов-то теперь нет. Вместо них экскаваторы. - Он складывает карту, становится серьезным. - Работу возьму, какую дадут. Пусть даже самую трудную...
Мария Степановна тихо соглашается и прячет от Григория затуманившиеся глаза.
1957 г.
Владимир Турунтаев
НАШЕ МУЖСКОЕ ДЕЛО
Мы с ней проехали в общей сложности около тысячи километров: в то утро, когда отправлялись в Орск за битумом, на счетчике выскочила цифра с тремя нулями - сто одна тысяча, а по возвращении из последнего рейса до следующей круглой цифры оставались уже сущие пустяки.
Один из совхозных руководителей шепнул мне по секрету, что с Тоней Яровой ездить небезопасно: эта лихая девица может на обычной полевой ухабистой дороге разогнать свой "газон" километров этак до девяноста - мыслимо ли дело! "Ведь это же машина, сложнейший механизм - какая-нибудь гайка нечаянно отвернется или там болт выскочит, и конец тебе на такой скорости! Ведь девчонка - разве она удержит баранку, если что? Вы поглядите на ее руки - ими только скрипку держать, а на баранке их и не видно..."
Тоня и правда маленькая, тоненькая. В своей рабочей блузе она смахивает на мальчика, а в платье - на девочку-подростка. И только смуглое, с заостренными чертами лицо и твердый, очень серьезный взгляд темных блестящих глаз выражают совсем не детскую волю и энергию.
Что же касается ее "лихости", то на этот счету меня свое мнение. Если бы не круглая цифра на счетчике, о которой я говорил, можно было бы подумать, что Тонина машина только что сошла с заводского конвейера, - такой у нее свежий, опрятный вид. Да и не только вид: за весь тысячекилометровый наш путь - ни единой остановки "по техническим причинам", разве что у бензоколонки.
В дороге я часто смотрел на ее руки. Порою мне казалось, что они бездействуют, свободно лежат на баранке. Казалось, что им просто нечего делать - так послушна машина. Когда мы проезжали через живописные Губерлинские горы - их здесь называют "оренбургской Швейцарией", - дорога то круто взмывала вверх, то так же круто, стремительно ныряла вниз. А Тоня почти не переключала скорость: на третьей спускалась под уклон, на третьей же поднималась на очередной перевал - до того она точно рассчитывала ход машины.
...Избитая колдобинами дорога вдруг выпрямилась, выгладилась и зачернела свежим асфальтом. Я подумал, что тут-то и прокатит меня Тоня "с ветерком", тем более что мы были одни на шоссе, когда вечером подъезжали к Оренбургу. Машина шла ровно, спокойно. Асфальт, словно вскипая, приятно шелестел под колесами.
Спидометр по-прежнему показывал шестьдесят километров в час. Я не выдержал и попросил Тоню поднажать. Ни один мускул не шевельнулся на ее лице, но стрелка спидометра подобралась к семидесяти километрам.
- А еще?
- Хватит, - сказала Тоня. - Если бы новая была машина...
Двухдневный рейс в Оренбург показался мне довольно утомительным. Особенно длинны были последние десятки километров - ночью, по неровной полевой дороге. Засветятся впереди огоньки, думаешь - вот она, Николаевка, центральная усадьба нашего совхоза. Ан нет, какое-то незнакомое село. Часто спрашивать у Тони, сколько еще осталось ехать, - неловко. И вдруг вижу улыбку на ее лице:
- Засекайте время - через двадцать минут будем дома.
Она ни разу не посмотрела на часы. Но на центральную усадьбу мы приехали ровно через двадцать минут.
Вот несколько историей из ее шоферской жизни, которые Тоня рассказывала мне в дороге.
"ПРИВЕТ ИЗ ХАЛИЛОВО!"
Самая тяжелая работа у нас - зимой. В рейсы ходим целым караваном, машин по шесть-восемь, а то и больше. В одиночку - нельзя, пропадешь в снегах, степи-то у нас, в Оренбуржье, вон какие!
Вставать надо часов в шесть утра, чтобы до начала смены успеть разогреть двигатель. В восемь все водители собираются в кружок и гадают: пройдут машины или нет. За ночь все дороги заметет - как хочешь, так и езжай. Потом звонок: трактор дают. Ну, раз трактор, то и гадать больше нечего. Едем.
Чаще всего мы возим грузы со станции Халилово. Это километров сорок от совхоза.
Как-то возвращались с углем. Первые двадцать километров одолели быстро, к вечеру добрались до Ново-Рудного и оттуда стали звонить в совхоз: нас сопровождал один трактор, так мы хотели попросить, чтобы еще другой навстречу вышел. Не дозвонились - столб, что ли, телефонный бураном повалило. Все же решили ехать.
Трактор ползет впереди, разгребает снег. За ним наша головная машина - самосвал "ЗИЛ-130". На нем - опытный шофер Николай Бутенко. Буран все сильнее. Впереди на дороге сугробы все выше. Вот самосвал за трактором уже буксует. Стоп! Все шоферы выскакивают из кабин, бегут толкать застрявшую машину. Протолкнули, ждут, когда подойдет следующая. Но сил наших не хватает. Достаем тросы, по очереди цепляемся к трактору, и он нас протаскивает на буксире. Одну машину протащил метров триста, возвращается за другой, потом за третьей... Все время выскакиваешь из кабины - то цеплять трос, то отцеплять.
А потом так вовсе дороги впереди не стало - одни сугробы. Вот работенки прибавилось трактористу: пришлось пустить в ход экскаваторный погрузчик, который уголь на станции грузил.
А ночь уже. Метет так, что не видно сигнальных огней передней машины. Снегом залепило ветровое стекло, а "дворники" не работают: на резинки намерзло льда с палец.
Приходится держать открытым боковое стекло, все время выглядывать наружу.
Понемногу, но двигаемся вперед. И чем меньше остается до дому, тем тяжелей. В каких-нибудь четырех километрах от совхоза самосвал Николая забурился так, что уже и трактор не мог его вытащить. Остановилась вся колонна. Собрались мы в кружок: что делать? Главное - бензин на исходе, ведь всю дорогу буксовали.
Решили послать единственный наш трактор в совхоз за подмогой. Сидим, ждем. Я закутала ноги в запасной ватник да еще "москвичкой" запахнулась - ничего, терпеть можно. Только спать сильно хочется, глаза сами так и закрываются. Ну, тут уже мы друг за другом приглядываем...
Пришел второй трактор. Совместными усилиями вытащили из сугроба самосвал. Потом один трактор подцепил две машины, другой две - поехали! В девять утра были дома.
А то еще был случай. Тоже несколько машин с утра занарядили в Халилово за дровами. И метель была. Водители стали просить трактор. Пока они там договаривались с начальством, мы вдвоем - Гена Кулешов и я - взяли путевки и поехали. Неохота было сидеть и ждать.
- Где застрянем, там и дождемся остальных, - сказал Гена.
У меня машина совсем старая тогда была. Гена уйдет вперед, а я буксую да буксую. Мигну ему фарами - он вернется, подцепит меня, вытащит. Поедем дальше. Немного погодя опять: я завязну - Гена меня вытащит. А когда и он тоже буксовал, я его машину задним ходом выволакивала из снежной колдобины. Под конец мы не стали отцеплять трос, так на привязи друг у друга и двигались: он забурится - я его вытягиваю назад, я застряну - он меня вперед тащит.
А когда и на буксире ни взад, ни вперед - беремся за лопаты.
Но вот совсем выбились из сил. Лопаты уже в руках не ворочаются. Решили вернуться: несколько часов уже прошло, а нашей колонны не видно и не слышно. Чтобы развернуться, надо добраться до разъезда. Но разъезда все нет и нет. Развернуться никак нельзя. Мало-помалу ковыряемся, кое-как ползем. Доползли до Ново-Рудного. А дальше дорога хорошая - к двум часам были в Халилово. Сами удивились.
Оттуда сразу позвонили в совхоз:
- Привет! Где машины?
- Вышли, - ответили нам.
Ну, вышли - так вышли. Значит, скоро будут. Ждем час, ждем два. В пять вечера снова звоним в совхоз.
- Давно уже вышли машины, - отвечают, - ждите!
В восемь часов, наконец, наша колонна подъехала к дровяному складу. Водители все злые, обступили нас с Геной и давай ругаться:
- Выскочки, чтоб вас!..
А мы только посмеиваемся.
ПОСЛЕДНИЕ ДЮЙМЫ
Тоже зимой было. Мы с Николаем Бутенко везли из Халилово оборудование для комбайнов. Николай, как более опытный шофер, ехал первым, я - за ним. У меня в кабине сидела пассажирка. Молчаливая такая женщина - и десятка слов за дорогу не проронила. Не люблю неразговорчивых попутчиков. А еще того хуже, когда твой пассажир дремлет. Тогда и самой спать хочется. Говорят, если шоферу дремлется, - надо петь песни. Вот и неправда. Я сама люблю петь, но в дороге, особенно в дальней, никогда не пою. Самое верное средство от дремоты - веселый разговорчивый пассажир.
Проехали Гай, от него до совхоза уже рукой подать. Был вечер, слегка мела поземка. Вот и плотина. Вся запорошена снегом - ни дороги, ни следов не видно. Николай вылез из машины, попробовал ногами - наст твердый. Поехал дальше. Я - за ним. В самом конце плотины он опять, смотрю, останавливается и меня подзывает: поперек пути свалены огромные трубы, за ними - глубокий снег. Проезд закрыт. Надо возвращаться, искать другую дорогу.
Николай развернулся первым, отъехал, вылез из машины и закурил.
Я открыла дверцу, одна нога на подножке, другая на педали. Медленно сдаю машину назад, выкручиваю баранку. Пассажирка моя жует пряник.
Вот машина стала поперек плотины. Позади, совсем рядом, обрыв, и там, внизу, на тридцатиметровой глубине - черным-черно. Смотрю на передние колеса. Нет, не развернуться, еще немного надо сдать. Машина послушная, я за нее спокойна. Протекторы новые - не пробуксовывают. Еще чуть-чуть... Теперь, думаю, хватит: задний борт уже навис над краем плотины. Чтобы переключить скорость, надо было сесть в кабину. Я, как видно, сделала слишком резкое движение, и нога соскользнула с обледеневшей подножки. Попыталась ухватиться рукой за дверцу, но лишь провела пальцами по ребру и - прямо под машину. Приподнявшись, увидела перед собой переднее колесо. Оно медленно-медленно поворачивалось, наползая на меня: машина продолжала пятиться к обрыву. Еще немного, и она полетит в пропасть!
Но тут сработала мгновенная реакция, которая есть у каждого шофера. Все, что последовало дальше, произошло помимо моего сознания. Не помню, как выскочила из-под машины, как очутилась в кабине, как переключила скорость. Пришла в себя, когда мой "газон", чуть вздрогнув, послушно тронулся вперед.
Посмотрела на пассажирку, а она ни о чем и не догадывается - все жует пряник. Я и не стала ей ничего говорить.
КРЕСТНИК
Шофером я начала работать в Карагандинской области. Может, слыхали про Щербаковский совхоз в Нуринском районе? "Комсомольская правда" еще писала, как там у нас двое трактористов остановили пожар в поле. Пока прибыла подмога, они вдвоем опахали целый массив пшеницы и спасли хлеб от огня. Я в то время на водовозной машине ездила - обслуживала сто домов, школу, больницу и еще бригады.
Романтика: едешь, бывало, по поселку, а к тебе со всех сторон кто с ведрами, кто с бидоном, кто с кастрюлей. Знай только останавливайся, снимай шланг, а потом опять забрасывай его наверх и снова останавливайся, наливай воду.
Сто домов - сто остановок.
Раз наполнила я цистерну и поехала на отдаленный участок. Там, возле свинофермы, железный бак стоял. Только я стала в него сливать воду, как подбежал мужчина, ухватился за шланг, стал вытаскивать его из бака.
- Потом воду сольешь. Жене рожать надо - в больницу вези!..
Подъехала к дому. Усадила женщину в кабину, муж тоже хочет втиснуться, да места для него нет. Чуть не со слезами просит:
- Уж как-нибудь. Проводить надо!..
Да не садить же его на цистерну.
Двинулись в путь. Пассажирка моя обеими руками вцепилась в сиденье, охает. Дорога, известно, полевая, с колдобинами. Чуть тряхнет машину - женщина кричит в голос. Я стараюсь ехать потише. И тогда она сама начинает меня торопить:
- Ох, милая, не успеем до больницы-то!..
Я осторожно жму на педаль. Хорошо, что не успела я из цистерны воду слить: с грузом не так трясет. Но все равно каждый оборот колеса чувствуешь. Когда на дороге попадается выбоинка, невольно руки нажимают снизу на баранку: так и хочется приподнять машину.
Проехали километров пять, а у меня руки прямо деревянные, спина взмокла. Страшно я устала. Женщина принялась меня успокаивать.
- Ничего, ничего, милая, уж как-нибудь...
Заехали на центральную усадьбу. Остановила я машину возле больницы - нянечки в халатах выбежали, подхватили мою пассажирку под руки. Только ввели в помещение, как она и разродилась. Мальчик...
Еще бы немного, и пришлось бы мне самой принимать его.