Иван Спиридонович Рахилло
Лётчики
А. С. Новикову-Прибою
1
Андрей потянул широкую лопасть пропеллера и поскользнулся - тупой удар по черепу сбил его на снег. Не помня себя, он торопливо отполз на четвереньках и поднялся на ноги. Обеспокоенное лицо инструктора высунулось из кабины:
- Что случилось?
- Ничего не случилось. Всё благополучно, - ответил Андрей, удивляясь своему спокойному голосу; этот спокойный голос и напугал его больше всего. Андрей поправил шлем и, ощутив за ухом что-то горячее и липкое, бросился бежать прямо по посадочной полосе.
На старте не поняли, в чём дело: перед взлётом прогревались моторы, и вдруг через поле кто-то побежал, кто именно, определить было трудно. Инструктор взволнованно отстёгивал ремни, отдавая приказание двум подоспевшим курсантам:
- Один за ним, другой к санитарке!
Дежурный по полетам распорядился выложить на старте крест.
Возле самолёта уже собиралась толпа, с молчаливым любопытством разглядывая лопасти винта.
- Вот это долбануло.
- И как это он бежит?
Андрей бежал, не чувствуя боли. "Не повезло. Месяц остался до окончания, и вот тебе на! Придётся с другим выпуском заканчивать курс… Вот досада!"
Невесёлый день отражался в широкой лакированной полосе, оставленной санями. Она текла под ноги Андрею, вытягиваясь в бесконечную серебряную ленту: это немного напоминало ощущение быстро скользящей земли, когда самолёт идёт на посадку. "Ничего не произошло: просто лёгкий удар и - всё… Ведь бегу же я…" И Андрею стало стыдно, что из-за такого пустяка он взбудоражил весь аэродром. Но те четыре ступеньки, которые в другое время он мог бы перемахнуть одним шагом, теперь казались непреодолимым препятствием. Опираясь на перила, Андрей поднялся на площадку и ввалился в амбулаторию. Лекпом собирался обедать и уже был в шинели.
- Винтом по голове ударило, - сказал Андрей, опять удивляясь своему спокойному голосу.
- Кого ж это угораздило?
- Меня…
- Что-то незаметно, - неторопливо застегивал свою шинель лекпом. - Чего же ты сюда по всякому пустяку несёшься, когда на аэродроме санитарная машина дежурит?
Андрей, не настаивал на том, что с ним произошло серьёзное несчастье, наоборот: в том, что лекпом принимал его за здорового, он находил для себя даже некоторое облегчение. "Может, и правда?.." И он собрался было уходить, как в распахнутую дверь ворвался запыхавшийся курсант, посланный вдогонку за Андреем.
- Перевязывай… Что ж ты вылупился? - закричал он на лекпома. - Или не видишь, человека долбануло, еле на ногах держится? Садись, Андрюшка! - Он подставил табурет и усадил его.
Лекпом не спеша расстегнул пряжку на шлеме Андрея, но, увидев на шерстяном подшлемнике тёмно-красное пятно в полголовы, бестолково засуетился. Андрей сам осторожно стащил уже прилипший к волосам подшлемник.
- Беги за доктором! - распоряжался курсант. - А ты закури, Андрюша, закури! Когда куришь - легче… Потом и с медицинской точки полезно.
- Уйди, Гаврик…
Засучивая на ходу рукава, торопливыми шагами вошёл врач и следом, тяжело дыша, лекпом.
- Иди, я тебе говорю! - уже сердито закричал Андрей.
Гаврик задержался в приёмной. Вытянув шею, он прислушивался ко всему, что происходило в амбулатории. Вот хлопнула дверца шкафчика. Звякнуло стекло. Защёлкали ножницы. Потом тишина и негромкое "ой" Андрея. Опять тишина. Шаги. Скрип раздираемого бинта.
- Ну вот и готово!
- Можно идти? - голос Андрея.
- Что?.. Что вы, батенька, в уме ли? Мы вас в госпиталь сейчас отправим. Лежать, лежать…
- И надолго? - упавшим голосом спросил Андрей.
- Там видно будет.
Свалилась табуретка. Шаги. Дверь распахнулась.
- Куда пройти?
- Может, помочь, Андрюша?
Гаврик заботливо потянулся поддержать товарища, Андрей хмуро оттолкнул его:
- Брось, я не ребёнок! - И, смущаясь того, что пошатывается, Андрей нетвёрдо зашагал по коридору.
Цветные бабочки вдруг заметались перед его глазами, и пол и дверь стали уходить куда-то вниз. "Так на петле уходит земля", - успел подумать он и во весь рост грохнулся оземь.
2
Каждое утро над госпиталем с контрабасовым гудом пролетали самолёты. Андрей не мог спокойно слышать этого гуденья: он начинал ненавидеть и койку, и простыню, и белую безжизненную тумбочку, запах лекарств становился омерзительным. Ему непонятна была профессия врача и сестры, которые всю жизнь проводили в этих спокойных палатах. Хотелось сорвать повязку и бежать без оглядки туда, в ангары, к ребятам, где так приятно пахнет отработанным бензином, грушевой эссенцией эмалита, где простор и - ветер, ветер!
Во время перевязок он приставал к врачу с одним и тем же:
- Скоро выпустите на волю?
- Нетерпимость - отрицательная черта для летчика. Вас, батенька, с таким характером попрут из авиации.
Андрей ненавидел врача. Лежать надоело. Книг читать не разрешали. Единственным развлечением был сосед по палате, старый лётчик Волк-Волконский. Его обветренное лицо, узкое и скуластое, было иссечено множеством морщин. Hо это не были морщины старости, они вели своё происхождение от упорства и настойчивости. С замиранием сердца ожидал Андрей его рассказов. Волк-Волконский выражался односложно, нехотя.
- Вопрос о притяжении к препятствиям в науке пока не освещён. А тебе знать надо… Я из-за этого потерпел аварию. Это четвертая в моей жизни. У меня сдал мотор. Высота была. Планирую. Кругом поле, садись куда хочешь. И на всем поле одна фабричка. И представь себе: сажаю машину и мажу прямо во двор этой самой фабрички… Разбился вдребезги… Вылез. Курю. Откуда ни возьмись - фотограф. "Будьте любезны, говорит, залезьте в кабину, я вас там в обломках и засниму". Поверишь, обратно не мог влезть - так была смята кабина. Я и не знаю, как выбрался оттуда… Но это мелочь, чепуха, а вот почему я вмазал во двор фабрики, а не куда-нибудь в поле, не могу понять? Или внимание слишком заострено было?
А в двадцать третьем году мы перегоняли "ньюпоры" в другой город. Со мной на второй машине летел летчик Трошкин. У него забарахлил мотор. Пошёл на посадку. А "ньюпору" сесть - пятачок нужен. Кругом природный аэродром - сплошная степь, а в середине стоит одинокая вековая липа. И он, чудак, ухитрился сесть как раз на эту липу. Так и остался сидеть, как птичка. Приезжает аварийная комиссия: налево - степь, направо - степь, кругом - степь, а он, видите ли, посадочную площадку себе на дереве разыскал… В чём дело? Так и не мог объяснить…
А на чём летали? Помню случай - колесо отвалилось. Теперешний разве полетел бы? А я взлетел. Боевая обстановка. Запаса частей ждать неоткуда. Привязал палку волоком, как к телеге со сломанным колесом, и давай бог ноги! За моё почтенье: поднял машину, как бокал!
Волк показал Андрею старую фотографию, где он был снят в пилотке с четырьмя Георгиями:
- Я всю войну на германском фронте провел. Повидал, брат, горячего. И сам сбивал, и самого сбивали. А в семнадцатом сразу перешёл на сторону революции. Я всегда ненавидел офицеров. Раз я летчик - значит, я должен летать. И драться. А командовать - это не наше дело. Под Царицыном я вёз товарища Кирова на Терек через астраханские пески. На курятнике летели. Раз пятнадцать на вынужденную садились. На песок. И ничего, доставил. В приказе благодарность получил. Из того поколения нас осталось раз-два - и обчёлся…
Андрей слушал Волка с восторженным благоговением, ему хотелось быть таким же смелым, отчаянным и бесшабашным.
В выходной день курсанты пришли навестить Андрея. Каждый торжественно нёс подарки: кто печенье, кто папиросы, кто конфеты, а Гаврик - книгу стихов.
- Возьми, - сказал он бесхитростно, - всё равно валяется. Тебе тут делать нечего, читай-почитывай… А я стихов не люблю.
- А ты спроси, с каких пор он перестал стихи любить?
- Расскажи, расскажи!
Гаврик охотно сплюнул в ладони и потер их, словно собирался рубить дрова.
- Может, не стоит? Как, ребята, может, не стоит? - справился он мрачным басом.
- Дуй, дуй, чего там! Нам тоже интересно.
- Ладно. Дело, значит, было так: дежурил я по школе. Скучно. Сидел-сидел, дай, думаю, сочиню чего-нибудь про лётное ремесло. Взял бумагу и сел. Сижу, как заправский поэт, карандаш грызу с задумчивостью. Грызу и грызу. Половину сгрыз - ни черта не получается. Но тут ночь на подмогу подошла. А ночь была, уй-юй-юй, как в Африке! Звёзды большие. А луна! Невозможная. Гляну в окно - и невозможно… Начал писать. Первая строчка получилась скоро:
Ночь темна. А я сижу - дежурю…
Никак дальше рифму не подыщу.
"Дежурю, журю, пурю, турю, каратурю" - и всё какие-то неизвестные слова подвертываются. Наконец нашлось такое словечко. Начал прилаживать. Вышла и вторая строчка. Не заметил, как и ночь прошла. Утром сдал дежурство, отпросился в город - и бегом в редакцию. До редакции-то бегом, а там тихо вошёл. В коридоре оправил ремень, откашлялся и вхожу… Сидит эдакий луй-валуй. В очках. "Садитесь, - говорит, - товарищ". - "Ничего, - говорю, - я и постоять могу". - "Заметочку принесли?" - "Нет, - отвечаю, - стих сочинил". - "А ну, покажите". - "Я, - говорю, - лучше сам прочту". И давай ему читать, не сходя с места.
Взял он, значит, у меня стихотворение, посмотрел и говорит: "Содержание есть, а форма слабая. Форма на первом месте должна быть. А вы, - спрашивает, - моих стихов никогда не слыхали?" - "Нет, - говорю, - не слыхал". - "Ну, тогда послушайте". И давай, сукин сын, читать! Часа два. Мне спать охота, ночь дежурил, а он не останавливается. "Вы, - спрашивает, - замечаете, какая у меня тонкость, например, ход поезда как изображен: колесо на колесо, колесо на колесо… Вот как надо писать!.." Я слушаю, а сам думаю: "Ах, ты луй-валуй!"
Пришёл домой и стал думать, где бы себе такое колесо разыскать? На самолёте ведь они не стучат. Отчего, думаю, самолёт по рельсам не ездит? Тогда б легко было. Думал-думал и нашёл. У меня как раз две посадки плохо вышли, одна - недомаз, другая - перемаз. Я пока четыре строчки сочинил:
Налево - море,
Направо - Кавказ,
Недомаз - перемаз,
Недомаз - перемаз!
Андрей вытирал концом простыни выступившие от смеха слезы. Прибежала сиделка:
- Товарищи, тише. Вы же не в театр пришли.
- Ладно, ладно… А при чем тут "налево - море, направо - Кавказ"? - смеясь, спросил Андрей.
- А это, чтобы во время посадки по бокам не глядел.
Андрей узнал от ребят приятную новость: школа разъезжалась досрочно в отпуск. На целый месяц.
- Неужели на месяц? Вот хорошо. Поеду домой, голова заживёт, и кончим курс вместе!
- Ты, гляди, не подкачай, вылечивайся…
Андрей распрощался с товарищами. Ступая на носки, они осторожно вышли из комнаты. На смену им в палату тихо вошёл вкрадчивый вечер, неся полную охапку радости, размышлений и снов. Андрей ощущал приятное вспыхивание пульса в висках, туго стянутых бинтами. И когда он закрывал глаза, то получал полное впечатление головокружительной бесконечности. Боязнь того, что из-за этой раны он никогда в жизни не сорвётся со старта, не будет управлять машиной, наполняла его страстным желанием выздороветь. Все мысли, вся воля работали в одном направлении: выздороветь, выздороветь, выздороветь…
Он поедет домой! Андрей представлял себе, как он идёт по улице своего поселка, сзади бегут школьники, из-за занавесок на него смотрят девушки. Они ни разу в жизни не видели летчика. Он первый. Он идёт, не обращая на них никакого внимания. Он подходит к заветной калитке и садится на скамейку. На скамейке вырезаны ножичком две буквы: А и М. Ему невыносимо захотелось увидеть эту скамейку с буквами…
Палата теряла углы и делалась мягкой и облачной: так самолёт входит в туман…
3
Вагон мягко покачивался на рессорах, в окне вихрилась освещённая солнцем пыль. Андрей молча лежал на верхней полке и, подперев ладонями подбородок, провожал глазами пробегавшие деревья. Молодая трава пригибалась от ветра: так на пробе мотора от струи винта она гнётся и трепещёт позади самолёта. Хорошо бы уйти сейчас в воздух! Рядом с вагонами, кренясь и ловя крылом воздушную струю, летит коршун. Андрею понятны все его движения. Вот он мягко и стремительно пошёл вниз. "Набирает скорость за счёт инерции, сейчас развернётся", - угадывает Андрей. И коршун тотчас же развернулся в полувираже. Андрей снисходительно заключил: "Неправильно летает, крен даёт не по скорости!"
Понять что-нибудь - это значит получить удивительную радость. Впервые это чувство Андрей испытал, когда научился читать. Это было удивительно: раскрыть книжку и, не сходя с места, бродить по свету. Второй раз, и гораздо острей, он ощутил это на уроке алгебры. Цифры и знаки имели душу. И третий - в школе летчиков, когда не на первом, не на втором, а лишь на сто одиннадцатом полете машина открылась перед ним как откровение. И он обрёл сердце летчика.
Андрей приехал на рассвете. Вокзальчик, куда выходил он с ребятнёй по праздникам встречать поезда и побалагурить с девчатами, показался до смешного маленьким.
Разноголосо пели гудки, вызывая растерянные и вновь обретаемые образы юности. Он знал наизусть каждый из них - густой, басовитый, с захлёбом - шахта ГПУ, двуголосая сирена - химзавод. Высокой пастушеской свирелью протяжно пропела шахта "Комсомолка". По этим гудкам он в детстве просыпался и вместе с Марусей шагал в школу. Маруся!.. Как давно они не встречались, - последний раз он видел её перед отъездом. Стоял погожий осенний день. Он ожидал поезда. На запасном пути в товарный вагон взбирались дети - пионерский отряд выезжал на экскурсию. Маруся распоряжалась посадкой; она, как и все, была повязана красным галстуком и издали казалась совсем подростком. Она стояла в дверях вагона, солнце било ей в спину, и светлые волосы вокруг её головы светились. Прозрачное платье просвечивало - это особенно запомнилось. Маневровый паровозик поволок за собой вагон, дети запели, Маруся махнула рукой и крикнула:
- Прощай, Андрей!.. Пиши чаще! Обо всём пиши!.. - В её голосе ясно звучала зависть.
Любопытно бы повидаться с нею!
Конь втащил линейку на бугор, и перед глазами, в низине, раскиданный вокруг солнечного озера, в сизом тумане возник родной посёлок. Но не всё здесь такое, каким он оставил при отъезде в школу: по берегу, в цветущей облачности вишенника и голубовато-зелёных верб, стояли весёленькие домики с одинаковыми черепичными крышами.
Линейка, обгоняя поднятую черноватую пыль, с разгону влетела в узкий, скособоченный переулок. По улицам уже спешили на работу шахтёры. Андрей с замиранием сердца вглядывался в каждого встречного, надеясь признать в нём знакомого.
Вот и милые, обшарпанные непогодой воротца. Одряхлевший Рябчик не узнал его и, волоча через двор по звонкой проволоке кольцо, надсадно залаял.
Андрей, согнувшись, ввалился в крохотные сени. В чистой комнате всё дышало утренней свежестью, на плите трещал крышкой чубатый чайничек.
В соседней комнате задвинули ящик комода (по скрипу Андрей определил, что ящик нижний, с бельём), и мать, простоволосая, худенькая, бросилась к нему на грудь. Поглаживая её по спине ладонью, Андрей осторожно поставил чемодан на пол.
- Здорово, батька! - приветствовал он отца через голову матери.
- И куда тебя, дьявола, выдуло так? - смеялся такими же, как и у сына, серыми глазами счастливый отец.
И вот Андрей в родной комнатушке, побеленной, с тем же столом и знакомым скрипом стульев! Совсем не верится, что это он на самолёте поднимался за облака. Он всё тот же маленький Андрюня, который становился на стул, чтобы разыскать на комоде ножницы. А теперь комод еле-еле достаёт его груди.
Отец наспех хватил стакан чаю.
- Гуляй тут, а мне пора, гудки прогудели!
Мать делилась поселковскими новостями:
- Маруся на втором курсе, учится хорошо-о… Часто в гости заходит.
Андрей смотрел через окно в скудное выцветшее небо, высоко стоявшее над дворами. Здесь, в сдавленных кособоких улочках, рождалась и крепла его любовь к простору и ясной, захватывающей чистоте пространств.
Вечером он встретился с Марусей. Розовая от гордости, в светлом платье, обтягивающем её тонкую, натренированную фигуру, она повела гостя на водную станцию. Ей нравилось, что у него голубые, её любимого цвета, петлички. Андрей, хотя школы и не окончил, чувствовал себя старым, видавшим виды летчиком. Подражая Волку, он разговаривал односложно, отрывистыми фразами.
На привязной пристаньке сторож пристраивал к лодке уключину.
- Добрый вечер, дедушка…
Сторож не отозвался.
- Глухой, громче кричи, - посоветовала Маруся, по-хозяйски входя в сторожку за веслами. - Беру две пары, - крикнула она оттуда.
- Де-едушка!..
- Аю? - Старик оставил лодку.
- Добрый вечер, говорю!
- Добрый, добрый… Што-то не признаю…
- Никиты Клинкова сын.
- Андрюнька!..
- Что же ты шахту-то оставил?
- В инвалиды вышел. Второй год. Из-за баб ушёл…
В поселке знали эту особенность старика - он был закоренелым врагом женщин. В первые годы старик выступал на собраниях, протестуя против равноправия, а потом смирился, но с женщинами разговаривал, как будто оказывал им милость. Увидев с веслами Марусю, сторож нахохлился и без видимой надобности вынул уключину, повертел в пальцах и опять вставил её на место.
- Не любит меня, - рассмеялась Маруся. - Ты, Андрей, садись на "Пионерку" - вон вторая лодочка с краю, а я на "Авиатора" - это моя постоянная…
- Зачем же, давай вместе!
- Нет-нет, - отстранила она его концом весла, - мы сейчас померяемся, кто из нас больше приспособлен к авиации. Ты же сам писал, что необходимо заниматься спортом. Садись и доказывай теперь…
Никогда в жизни Андрею не приходилось грести, и он озабоченно ухватился за потемневшие рукоятки весел.
- Дистанция: круг по ставку и обратно…
- Есть!..
Андрей думал, что обгонит её в две секунды, но не тут-то было: вёсла вырывались из непривычных рук. Лодка кружилась, виляла носом, одно весло выскользнуло и упало в воду. Андрей из-под руки наблюдал за Марусей: белая её лодочка, с нежно-голубой по борту каёмкой, легко уходила вперёд, оставляя за собой раздвоенный, сверкающий клин. Казалось, что лодка сама взмахивала жемчужными от влаги крыльями, огибая пологий берег озерка. "Тут силой не возьмешь, - убеждался Андрей, - нужна сноровка". Белая лодочка шла ровно, неутомимо подвигаясь к плоту. Как ни обидно было ему сознаться в своем поражении, пришлось с половины дороги ковылять по прямой через пруд. Маруся, держа в руках шпильку и поправляя волосы, ожидала в лодке.
- Ну, бравый летчик, подкачал? Гляди, - протянула она смуглую руку.
- Чего глядеть-то?
- Пульс. Пульс уже опять в спокойном состоянии. Постоянная тренировка!