Довернув прощальные полкруга, Волк резко отжал ручку от себя, и машина, как с обрыва, рухнула в бездонную пропасть. Голова у Андрея откинулась назад, он ухватился за турель и встал на ноги. Ветер хлестал по лицу морозными вениками, уши захлопнуло, словно на них упали чугунные задвижки, стальные ленты стяжек выли. Хотелось свистеть, орать, выть от восторга быстроты, - а может, он и орал, - он не слышал собственного голоса, ветер набивался в рот, как пакля. В мозгу пролетали слова, не имеющие по смыслу никакой связи между собой: сатана - Вагнер. Почему Вагнер? (Ага, слышал по радио!) Вагнер - удар - ударь…
Буйство охватило Андрея.
Но что это? Ломит виски… Какая нестерпимая боль! Что-то уж долго?.. Не пора ли?.. Самолёт продолжает падать. Андрей быстро глянул на альтиметр: пять тысяч. Вслед за этим удивление его перешло в тревогу. Тревога возникла от положения туловища Волка: он как-то странно навалился грудью на управление. Андрей растерянно потряс его за плечи - голова безвольно завалилась в угол кабины. "Умер". Стрелка указателя высоты продолжала падать, самолёт развивал сумасшедшую скорость. Андрей знал, что показание прибора запаздывает: до земли гораздо ближе… Через голову Волка он попытался достать до ручки управления, но это была немыслимая затея. Тяжелое, невидимое море, разрастаясь, надвигалось на него - все ближе и ближе. Андрей быстро метнулся в свою кабину, к запасной ручке управления, но тут он вспомнил, что ручка и фуражка выпали. Не помня себя, он ухватился за башмак второго управления и, напрягая согнутую спину, с нечеловеческим усилием начал тянуть его на себя. Рычаг был слишком мал… "Успею или нет?" Одна эта мысль застыла в голове.
Волк пришёл в сознание от встречных потоков ветра, тотчас же чутьем он определил положение машины и, схватив ручку, медленно, с величайшей осторожностью вывел самолёт в линию горизонтального полета. "Спаслись…" Альтиметр показывал три с половиной тысячи. "Вот это да, - удивился Волк, - упал с Казбека?.. Уже второй случай…"
"Обморок". И Волк быстро произнес слово наоборот: "Коромбо, коромбо, коромбо, коромбо". Произнося механически слово, он не забывал, однако, добавлять оборотов, чтобы прогреть мотор. "Коромбо, коромбо, коромбо, коромбо… Обморок!.. Коромбо, коромбо…"
Льдинки пота висели по краям шлема. Волк ощущал в теле слабость. Интересно, заметил ли Андрей его обморочное состояние? Он обернулся: Клинков пристраивал оборванный шланг телефона.
- Ну, как тебе нравится такая фигурка? - с деланным молодечеством засмеялся Волк.
Андрей не отвечал.
- Клинков!
- Алло?
- Трухнул, спрашиваю?
- Да уж!..
- А я люблю! Правда, на больших высотах пикировать долго не следует. Резкий переход опасен для кровеносной системы. Организму надо давать осваиваться с переменой давления!
Андрей промолчал. Сердце ещё скакало, но постепенно он овладел собою. В кромешной мгле, слева и внизу, проплывали огоньки. Волк внимательно рассматривал карту.
- Проходим над рыбацким поселком!
Машина, как взнузданная, терпеливо и монотонно ввинчивалась в ночь. Серые лохматые облака изредка окутывали самолёт. Волк шёл с легким снижением: вдали уже виднелось пепельное сияние над городом. Сияние служило ориентиром направления.
- А здорово я над тобою подшутил?
- Я уж думал - конец, - простодушно признался Андрей.
Справа, по чёрному бархату темноты, медленно полз красный светлячок.
- Поезд!
Обогнав огонёк, самолёт быстро подвигался к городу. Андрей растирал занемевшие руки. Усталость и нервное напряжение давали себя знать.
Вот уже и город: тысячи огней помаргивают, словно развеянные угольки костра. Волк включил сигнальные огни. Самолёт, разукрашенный, как елка, шёл низко, над самыми крышами. Перевалившись за борт, Андрей узнавал улицы. Вот сад. В раковине играет оркестр. По главной улице проходят гуляющие. Гостеприимно светят витрины магазинов. Как хорошо сейчас прогуляться бы с какой-нибудь девчонкой!
Будто огромная разноглазая рыбина, торжественно плыл самолёт, уходя из золотой сети городских огней во тьму…
Покружив над аэродромом, Волк прицелился и пошёл на посадку. Андрей выбрался из кабины и побежал как будто на чьих-то чужих, деревянных ногах. Он ещё находился под впечатлением высоты и от этого иначе смотрел на людей и вещи, ожидая от товарищей участия и беспокойства за их отсутствие, но ребята встретили его без удивления и даже с признаками неприязни.
- Разлетались, черти! - с сердцем сплюнул Гаврик. - Из-за вас разбор полетов задерживается. Жрать, как собака, хочу. И автобус в город уже ушёл…
Андрея так и подмывало рассказать кому-нибудь о полёте. Как во сне, перед ним проходили облака, закат, стремительность падения, оживлённость городских улиц, но он забывал, что каждый из товарищей живет сейчас своим. Сколько раз он сам, стоя на старте и встречая прилетевших, замечал на их лицах отчуждённое, самосозерцающее выражение. Редко кто отзывался на приветственный кивок головы: каждый ещё находился под впечатлением полета и внутреннего напряжения от выполнения посадки. Самолёт становился в ряд с другими машинами, мотор, доработав остатки бензина, затихал, летчик устало отстегивал ремни и постепенно переключался на землю. Так это происходило и с Андреем. Отойдя в сторону, он молча курил папиросу и пренебрежительно, как хорошую знакомую, рассматривал на небе Большую Медведицу.
Командир звена бежал с каким-то распоряжением.
- Домой! Разбора не будет!
Андрей устало побрёл в столовую.
В полётном листе, куда заносилась работа мотора и характер выполненных полётов, Волк вписал своей рукой: "Полёт по маршруту на ориентировку". Остальное было скрыто.
10
В этот период воздушный флот густо насыщался свежими людьми. В отряд прибыл новый комиссар, Ираклий Чикладзе, партийный работник с Грозненских нефтепромыслов.
Знакомить комиссара с работой лётчиков взялся сам Волк, решив с первого полета воспитать в нём уважение к этой профессии и навсегда отбить охоту вмешиваться в работу командира.
Средней облачности день плыл над аэродромом. Комиссар неумелыми пальцами застёгивал шлем, Волк уже ожидал в кабине. От торопливости пряжка выскальзывала из рук комиссара, а попросить кого-нибудь застегнуть ремешок он стеснялся. Волк отвернулся и досадливо сплюнул; комиссар это увидел и ещё больше заспешил. Общаясь преимущественно со стажёрами и слушая их восторженные отзывы о первых полётах, он и не подозревал, какие неприятности предстояли ему в этом воздушном крещении. Правда, он учитывал разницу между своим поношенным организмом и здоровьем этих краснощёких, широкоплечих ребят, но ему готовили особый полёт.
"Я ж тебя помотаю, - думал Волк, выруливая на линию взлёта, - чертям тошно станет!"
Самолёт тронулся, чужие очки запрыгали на носу, комиссар стал их прилаживать, решив проследить момент отрыва от земли: он слышал от стажеров, что этот миг совершенно неуловим для глаза. Приладив резинку, он глянул за борт и ахнул: далеко-далеко внизу лежали тёмно-вишнёвые крыши ангаров. Нет, ощущение первого полета совсем не похоже на то, что ему рассказывали и как это он себе представлял. Неощутимый привычному обонянию Волка запах отработанного газа, вылетающий из патрубков, вызывал у комиссара тошноту.
На виду у всех Волк вёз комиссара осторожно. Прошли первый слой облаков. Машина шла по прямой, мотор гудел полным, жизнерадостным голосом и вдруг осёкся, словно перерезанный: комиссар тревожно глянул на Волка. Самолёт, легко покачиваясь, медленно оседал по вертикали. Чикладзе испытывал приятнейшее ощущение.
- Парашютирование! - крикнул Волк. - Правда, приятно? - И не успел комиссар кивнуть головой, как машина, свалившись на правое крыло, с опущенным носом завертелась в сумасшедшем вихре. Чикладзе, вцепившись скрюченными пальцами в сиденье, глядел поверх крыла - облака белой каруселью шли перед глазами. Со свистом выйдя на прямую, Волк крикнул:
- Штопор!.. Мы сделали три витка!
Он с усмешкой наблюдал в зеркало за растерянностью комиссара.
Затем промчавшись по прямой и дав пассажиру немного прийти в себя, Волк сделал лихой переворот через крыло. Чикладзе, не понимая, что происходит с самолётом, ухватился за борта кабины: горизонт провалился куда-то вниз, резко и косо по вертикали пересёк поле зрения, и облака вдруг бросились на машину. "Ну и ну", - думал комиссар, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.
Волк видел его бледность, но не оборачивался. "А ну, попробуем горкой!.."
Верный способ вызвать у любого человека тошноту - набирать высоту горками: раскачиванием машины с хвоста на нос - тут уж никто не выдержит. На пятой горке голова комиссара завалилась в кабину и показалась обратно с позеленевшими щеками. Волк продолжал пытку. Чикладзе стыдился говорить о том, что ему нехорошо. Помотав как следует комиссара, Волк разогнал машину и сделал подряд четыре мёртвых петли. Разорванные облака, голубые клочья неба, солнце, горизонт - в пьяном нагромождении сыпались куда-то вниз. Чикладзе уже совсем не разбирался в происходящем. Выйдя из петли, Волк сразу завалил машину в глубокий вираж: обед густо хлынул из горла комиссара. Он уже ничего не видел и, повиснув на ослабевших руках, глядел в кабину. "Так опозориться?.. Ай-яй-ай-яй!.." - покачивал он головой. Волк убрал газ и крикнул:
- Ну, как?!
Комиссар поднял лицо и виновато улыбнулся.
- Что такое? - словно не понимая, спросил Волк.
Чикладзе высунул язык и показал рукой, что с ним происходит.
- Тошнит?.. Рано, рано. А я думал ещё пару переворотиков завернуть…
Комиссар покачал головой: довольно.
- Значит, домой?..
Чикладзе так ослабел, что выбрался из кабины лишь с помощью Савчука. Отойдя в сторонку, он лёг на траву. Голова шла кругом: и небо, и люди, и облака, и солнце тянулись в хороводе. Волк насмешливо чиркал о коробок спичкой, переглядываясь с Андреем.
- Теперь наш комиссар грамотный стал.
- Слабоватый мужчина…
На разборе полетов Чикладзе не присутствовал. Сев в автомобиль, он прямо со старта уехал домой.
Моторист Савчук догадывался, в чём дело, и из сочувствия к комиссару с особенной старательностью мыл кабину, хотя обыкновенно к людям, страдающим в полете, он питал тайное презрение.
11
В столовой к Андрею подбежал вестовой из штаба.
- Товарищ Клинков, вас командир отряда срочно вызывает!
Волк ожидал в автомобиле за рулём.
- Передайте начальнику штаба, что я вернусь через два часа… Пообедал? - по-свойски спросил он у Андрея, включая скорость.
- Наполовину.
- Дообедаешь. Поедём в лес прокатиться. Опять неприятности: ночью разбился отрядный шофёр.
Машина вырвалась из ворот и понеслась мимо авиагородка к железнодорожному переезду. Шлагбаум был опущен: пыля, проходил скорый поезд. Волк проводил его долгим задумчивым взглядом.
- А завтра он будет уже в Москве, - произнёс он со вздохом… - Спички у тебя есть?.. Давай, брат, закурим… Хороший ты парень, Андрей, жалко, что поздно в авиацию пришёл. Теперь не то. Раньше в нашей столовой вино подавали. Сели бы с тобой в уголочке да побеседовали. Пей, сколько влезет. И никакого позора. Ты как?..
Андрей сразу понял, к чему клонилось дело.
- Я, что ж… Не без этого…
- Я ещё в госпитале определил, что парень ты свой.
Андрею льстила фамильярность командира, он робко перешёл на "ты".
- Да и… ты мне понравился…
- Ну, вот и хорошо… Сейчас я тебе хочу вывозной полёт дать…
- То есть как вывозной?
- У нас такая компания есть. Старая организация. Соберёмся, выпьем немножечко, на гитарке побренчим. Девушки. То да сё… Старые члены выбыли: кого перевели в другую часть, кто разбился, кто женился, кто вообще оторвался от масс. Вот я и хочу ввести тебя в общество. Сегодня как раз провожаем одну девушку. Артистку. Из Москвы. Стихи читает, закачаться можно… И знаешь, скажу откровенно, я в неё… - Волк переключил машину на тихий ход: она нежно вошла в лес, - по уши. Как мальчишка. Никогда не думал. Вот почему я вздохнул на переезде: завтра в этом же поезде она отчаливает в Москву… - И Волк опять вздохнул.
Дорога струилась, уходя под колеса, густые каштаны приветственно шевелили широкими ладонями листьев, красный флажок на радиаторе отдавал им трепетный салют.
Ночью Волк и Андрей шагали через кладбище на вечеринку. По краю аллеи стояли в ряд беспокойные тополя, они шумели и пенились листвой.
Не оборачиваясь, Волк рассказывал:
- Нигде ни одной скамеечки. Давно жители на топливо растаскали.
До самой калитки Андрей не проронил ни слова. Низкий домик с кривой водосточной трубой стоял в саду. Через закрытые ставни гостеприимно улыбалась робкая полоска света, глуховато дребезжала гитара и долетал женский смех.
Волк по-хозяйски застучал в окно. "Наверно, часто бывает тут, - подумал Андрей. - Славный парень. Хоть, командир, а не зарывается". Двери открылись.
- Пришли, товарищ командир, - ответил из темноты голос летнаба Голубчика.
"Как, и этот тут? - удивился Андрей. - Тихий-тихий, а ишь какие дела проворачивает". В углу молча сидел техник Аксготкин.
- Привет друзьям! - громко поздоровался Волк. - Летчик Клинков! Сегодня я даю ему первый вывозной!
Андрей через плечо командира оглядел девушек: та, что потолще, сдирала с селёдки чешую, вторая безучастно шевелила струны гитары. На маленьком диванчике ёлочного цвета в длинном пурпуровом платье, отвернув к стене лицо и обидчиво обхватив подушку, лежала немолодая блондинка.
- Алина Константиновна! Глядите, нового гостя привел. Ишь какой сероглазый!
Блондинка с кокетливой суровостью оглядела Андрея; освещённое отражённым от платья огнём, лицо её было нежно-розовым.
- Ну и целуйтесь с ним, а я курносых не люблю.
Андрей заулыбался.
- А вот ямочки на щеках у него миловидные… Ну-ка, улыбнитесь ещё раз.
- Много не могу, скулы болят…
- Отчего у вас в лице такая мальчишность?..
Волк присел на диванчик и осторожно тронул блондинку за плечо, она отодвинулась. Волк встал.
- А в общем, один обижается, другой играет на гитаре. А раз так, начинай пир! Напьёмся, как… Вот чёрт, каждая профессия имеет свою норму. Слесари пьют в шплинт. Портные - в лоск. Плотники - в доску. Печники - в дымину. Железнодорожники - в дребезину. Попы - до положения риз. Сапожники - в стельку. Поэты, как сапожники… А вот у лётчиков нет нормы!
Волк залихватски, быстро и ловко разлил по стаканам вино.
- Начнём с белой для поднятия настроения.
- Алина Константиновна, прочтите что-нибудь вместо тоста… Бросьте дуться!
Блондинка поднялась с диванчика и в упор, вызывающе посмотрела на Волка.
- Идёт… Веселиться, так веселиться.
Она стояла, подняв стакан, светловолосая, похожая на пасхальную открытку.
- Только, чур, не мешать. Читаю Пушкина.
Она помолчала и твёрдым, мужским голосом начала:
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле -
Проглянет день, как будто поневоле,
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье,
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук…
Остановившись, она быстро выпила вино и налила ещё полстакана, - это было проделано с такой ошеломляющей независимостью, что все загудели и захлопали в ладоши.
- Алина Константиновна…
- Слушайте дальше!
Она взмахнула рукой и зацепила рукавом бутылку с вином. Все вскрикнули, но Волк ловко подхватил бутылку на лету.
- А вы говорите - вылетался?.. Рефлекс на месте! - И Волк самодовольно подмигнул Андрею.
Эх, вы, сани. А кони, кони.
Видно, чёрт их на землю принёс.
В залихватском степном разгоне
Колокольчик хохочет до слез.
Эх, бывало, заломишь шапку,
Да заложишь в оглобли коня,
Да приляжешь на сена охапку, -
Вспоминай лишь, как звали меня.
Запустив в волосы пятерню, Волк невесело опустил голову.
- Волчонок, миленький, что с вами?.. Бросьте…
У Андрея кружилась голова. Он сидел рядом с гитаристкой и брезгливо рассматривал её сбоку: из-под темных низких бровей её глазки сверкали, точно кусочки антрацита. "Выглядывает, как из танка", - подумалось ему.
Вспомнилась Маруся, и ему стало стыдно.
Голубчик вовсю врал толстухе о каком-то своём необычайном полете, он разговаривал слишком громко; блондинка перестала читать стихи и отошла от стола. Волк сердито кашлянул, но Голубчик не унимался.
- Понимаешь, высота уже триста метров. Начальство диву дается: какой это отважный авиатор откаблучивает над самыми крышами?..
Толстушка застыла с приготовленными для всплеска ладонями.
- А я гну мертвые петли. Одну, другую, третью, четвертую, над самой землёй. Уже сто метров осталось. Разгоняю машину - и даю пятую…
Волк поднялся.
- Слушай, если ты загнешь ещё хоть одну петлю, сейчас же по уху получишь!
Голубчик сразу увял.
Волк попытался обнять блондинку.
- Мне нравится ваш резко-континентальный характер.
Она отодвинула его руку.
- Оставьте…
Молчавший техник подсел к толстушке.
- Товарищи, есть предложение перейти в сад!
Все задвигали стульями.
Поднимаясь из-за стола, Волк неосторожно наступил на платье блондинки и разорвал его до самого пояса. Девушки стихли в ужасе.
- Авария, стабилизатор отломился, - определил сочувственно Аксюткин.
Блондинка с печальным недоумением, не моргая, смотрела на платье, и слёзы, горячие, обидчивые, вдруг брызнули, как у ребенка.
Волк упал на колени.
- Лина, Алина Константиновна…
- У-у-у…
- Линочка!
- Нет, нет, я больше никогда не останусь здесь.
Андрей попытался вступиться:
- Он же нечаянно…
- Нет, нет, всё кончено!
- Лина… Андрей, Аксюткин, не пускайте, уговорите её…
Уткнувшись в подушку и вздрагивая, блондинка захлебывалась слезами.
- Я вас люблю, Лина. Я готов отплатить чем угодно. Ну!..
Блондинка сразу умолкла и отвернулась, словно что-то обдумывая.
- Любите? - вытирая ладонью глаза, недоверчиво спросила она.
- Лина… Хотите, застрелюсь?
- Нет.
- Приказывайте!
- Завтра утром вы провожаете меня на самолёте.
- Но…
- Никаких "но". Я так хочу! Иначе мы незнакомы.
- Ладно! - Волк хлопнул ладонью об пол, и все сразу зашумели и пошли в сад.
Андрей сидел с молчавшей гитаристкой на скамейке и слушал долетавшие из кустов стихи:
Милая, мне скоро стукнет тридцать,
И земля милей мне с каждым днем.
Оттого и сердцу стало сниться,
Что горю я розовым огнем.
Коль гореть, так уж гореть сгорая,
И недаром в липовую цветь
Вынул я кольцо у попугая -
Знак того, что вместе нам сгореть…
- Сгореть вместе с самолётом… ради вас, - тёплым, виноватым голосом отвечал Волк.
Уже под утро Волк попросил Андрея проводить артистку на вокзал, Аксюткину он приказал идти на аэродром и готовить машину к полету.
Волк чувствовал перед Андреем некоторую неловкость. Голос у него набух и осел.