Поэт Константин Ваншенкин хорошо знаком читателю. Как прозаик Ваншенкин еще мало известен. "Большие пожары" - его первое крупное прозаическое произведение. В этой книге, как всегда, автор пишет о том, что ему близко и дорого, о тех, с кем он шагал в солдатской шинели по поенным дорогам. Герои книги - бывшие парашютисты-десантники, работающие в тайге на тушении лесных пожаров. И хотя люди эти очень разные и у каждого из них своя судьба, свои воспоминания, свои мечты, свой духовный мир, их объединяет чувство ответственности перед будущим, чувство гражданского и товарищеского долга. Писатель как бы делится своими раздумьями о том, что каждое поколение советских людей прошло сквозь большие пожары и у каждого поколения достало мужества одолеть их.
Содержание:
ГЛАВА ПЕРВАЯ 2
ГЛАВА ВТОРАЯ 10
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 18
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 23
КОНСТАНТИН ВАНШЕНКИН
БОЛЬШИЕ ПОЖАРЫ
НЕСКОЛЬКО ИСТОРИЙ, СВЯЗАННЫХ МЕЖДУ СОБОЙ
Патрульный самолет лесной авиации АН-2, в обиходе именуемый "Антоном", неторопливо шел над тайгой. Его борт только что покинули последние трое парашютистов, и летчик-наблюдатель Саша Бавин хотел еще сбросить над таежными деревушками несколько вымпелов с решениями райисполкома. В этих решениях было сказано, сколько выделить людей для тушения пожаров, куда этим людям идти и кто ответственный. Должность Бавина - летчик-наблюдатель (или сокращенно - летнаб) - имела чисто условное название. В сущности он не был летчиком, пилотом, хотя налетал немало часов и хорошо знал самолет, аэродинамику и аэронавигацию. Он был лесным специалистом и лучше всего знал лес, и особенно все тонкости и природу лесных пожаров, но как бы между прочим прекрасно умел пользоваться радиоаппаратурой, а при надобности и отремонтировать ее, знал взрывные работы, имел первый разряд по парашютному спорту. Он занимался воздушной лесопатологической разведкой, находил с самолета очаги лесных вредителей: шелкопрядов - непарного, соснового и монашенки,- пяденицы сосновой и пихтовой, боролся с ними и уничтожал их. На нем висела масса хозяйственных обязанностей, он отвечал за вверенные ему денежные суммы, за парашюты, за взрывчатку. И главное, отвечал за людей.
Ежедневно он летал по маршрутам, а сейчас, в условиях "повышенной горимости", и дважды в день.
Летчик-наблюдатель Александр Иванович Бавин был начальником оперативного отделения.
Под его контролем, в его владениях было без малого пять миллионов гектаров тайги. И тайга эта горела.
Стояла страшная, долгая, непонятная жара, пожарная опасность, определяемая по методу Нестерова, уже давно была высшего, третьего класса. Тайга здесь глухая, захламленная, мхи до метра высотой, сухие, как порох, и, когда огонь со свистом вырывается из-под мха, аж гудит все. Верховой пожар распространяется с дикой скоростью, бывает, по 30 километров в час. От такого пожара ни на чем не уйдешь. Бавин как-то встретил геологическую партию, которая еле-еле успела укрыться в реке, побросав все свое имущество. Стоя "по шейку" в воде, геологи смотрели, как горит их "газик", палатка, оборудование. Хорошо хоть, что большинство пожаров - низовые.
Сперва начало сильно гореть севернее бавинского отделения. Туда стали стягивать силы из других мест. Был там и Бавин со своими ребятами. Его команда, которую он сбросил на пожар всю целиком, заблудилась в дыму, потерялась. Рации у них не было, он натерпелся страху. Тяжелый дым копился, висел над тайгой. Перестали ходить пароходы по реке, не выпускались самолеты. Только вертолеты трещали над верхушками сосен, с них безуспешно пытались рассмотреть что-нибудь.
Через неделю ребята вышли к реке, осунувшиеся, измученные, но в полном составе, все на ногах, таща на себе парашюты.
Потом стало гореть и у самого Бавина, чем дальше, тем больше. Места у нею были малонаселенные, деревни за десятки километров друг от друга, людей для тушения нет. А жара была на редкость устойчивая и длительная для здешней стороны, дожди не выпадали уже два месяца.
С центральной базы из Москвы приезжал начальник, имя которого и прежде все многократно слышали или видели напечатанным. Этим именем подписывались всевозможные инструкции и приказы. Начальник был поражен увиденным и сказал: "У вас тут отношение к пожару, как к закономерному явлению - к дождю или к снегу!" Это он, конечно, здорово сказал, но что они могли сделать?
Про отделение Бавина говорили на базе и в других отделениях: "Горит Бавин, горит", и сам он думал и говорил: "Горю", не в том смысле, что, мол, погорела премия или будут какие неприятности, нет, в другом, в том, что горит тайга. Он совсем замучился, хотя это и не было заметно, почти не ел и не спал, на квартиру приходил в темноте и вставал на рассвете. Он, как крестьянин в засуху, страстно, мучительно мечтал о дожде, о настоящем дожде, долгом, обложном. Иногда ночью он выходил босиком на крыльцо и задирал голову - ему казалось, что капли стучали по крыше, но вверху были крупные частые звезды.
Теперь он сидел на правом сиденье, на месте второго пилота, и готовил вымпелы, вкладывал в кармашки решение райисполкома, расправлял яркую красно-белую ленту. Первый пилот Валя Алферов, сидящий на своем месте слева, снижал машину, делал "коробочку", чтобы обратить на себя внимание, потом Бавин выбрасывал вымпел, Алферов снова делал "коробочку", теперь уже затем, чтобы удостовериться, что вымпел поднят, и они ложились на курс. По дороге летнаб наносил на планшет новые очаги, "привязывая" их к ориентирам на местности,- этих очагов было уже два,- остро жалея, что нет на борту парашютистов и он бессилен что-либо сделать, а завтра эти едва начавшиеся пожары разрастутся. И продолжая работать, он думал о своих ребятах, которых выбросил сегодня в тайгу.
А Валька Алферов, первый пилот, сидел слева и вел машину. Свободно держа рогульки штурвала, на ощупь зная все свое хозяйство, весь этот красивый центральный пульт кабины с разноцветными рукоятками и тумблерами, знакомыми еще с училища: черная рукоятка - газ, белая - винт, зеленая - сектор подогрева карбюратора, оранжевая - стоп-кран, желтая - кран фильтра всасывания и еще многие другие,- досконально зная, понимая и чувствуя все это, он испытывал удовольствие. И хотя он вел не турбовинтовой лайнер, не ТУ-114, для которого сейчас на аэродроме _в его родном городе удлиняли полосу, не реактивный сверхзвуковой истребитель, а доброго старого "Антона", самый тот факт, что он не едет по земле, не плывет по воде, а летит по воздуху, всякий раз снова удивлял и радовал его. С тех пор как начался пожароопасный период и его "Антон" в числе других был арендован базой авиационной охраны лесов и стал базироваться на маленьком аэродроме в районном центре, он лишь один раз был дома, один раз виделся с женой, которую, как и его, звали Валей. Тогда была очень большая задымленность, самолеты здесь не летали, и его послали в город за запчастями к каким-то лесным механизмам. Улыбаясь про себя, он вспомнил, как Валька ахнула от неожиданности и вся расцвела, увидев его. Он провел дома один день и одну ночь. Вечером они гуляли в Парке, нежно, как молодожены.
От пожаров до юрода было пятьсот километров, но и здесь - Валька изумился! - в воздухе чувствовался явный дымный привкус, и можно было, не щурясь, смотреть на солнце, как при затмении сквозь закопченное стекло, хотя самый дым и не был заметен.
А сейчас, видя вдалеке справа светлый, легкий, вроде безобидный, дым пожара, Алферов, как и летнаб, подумал о ребятах, спрыгнувших недавно в тайгу, наверное, уже подходивших к кромке. Как и большинство летчиков, он недолюбливал парашютные прыжки. Должно быть, это потому, думал он, что для летчика прыжок подсознательно связан с гибелью машины.
Второй нилот Глеб Карпенко, уступив свое место Бавину, задумчиво постоял немого сзади, между пилотскими креслами, потом прошел назад, в пассажирскую кабину, укрепил металлическое сиденье, сел и закурил. Он думал о девушке, о дочери командира их отряда, которую любил (или ему так казалось...). Во всяком случае, ухаживать за дочерью начальства было непросто, могли не так это понять и расценить. Он даже слышал недавно, как одна радистка сказала за его спиной: "Карьерный мальчик!.." Он несколько раз целовал дочку командира, но она разрешала ему это как-то отчужденно и недоверчиво, и это обижало его.
- Все! - сказал Бавин и хлопнул ладонью по планшету.
- Домой, Иваныч? - спросил Валька.
Всех летнабов базы называли почему-то только по отчеству, хотя все они были молоды, это как-то уже укоренилось, к этому привыкли.
- Домой! - Бавин снял форменную фуражку и окунул пальцы в густые светлые-светлые волосы, взъерошил их. Затем он шагнул в пассажирскую кабину, освобождая для Карпенко его место второго пилота, а сам уселся на поднятое металлическое сиденье и положил планшет на колени. Теперь он совершенно не замечал, что они летят, он слишком давно привык только к одному виду транспорта - самолету. Он стал размышлять о том, что прямо с утра надо подбросить продукты группе, которую ему прислали из соседнего отделения, а своим доставить взрывчатку. Он опять начал думать о своих ребятах, о каждом из них, ведь у каждого из них была своя история. Ему было приятно, что он их знает как облупленных.
Самолет уже заходил на посадку. Это было в самый раз, потому что солнце уже коснулось нижним своим краем зубчатого горизонта. А их оперативный аэродром, подставляющий под них свое летное поле, был открыт, как вещала его радиостанция, "для легких типов в светлое время".
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Они лежали у воды, у нестерпимо сверкающей воды, весь взвод вместе с лейтенантом, который вообще-то был младшим лейтенантом, но во взводе его звали - лейтенант. Они давно уже знали, что война скоро кончится, и вот она окончилась, и прошло уже две недели, и они лежали у воды, ничего не делая. Некоторые сидели в тенечке, и среди этих сидящих сразу были заметны новенькие, только вчера прибывшее пополнение,- на них было обмундирование почище, и не блестели на гимнастерках медали, парашютные и гвардейские значки с отбитой эмалью. Большинство лежало на животах - самая удобная поза для лежания на земле, когда не холодно. Кое-кто разделся до пояса, и поражало странное несоответствие болезненной белизны их тел густо загоревшим, задубевшим лицам, шеям, затылкам.
Сергей подошел к взводу. Там, как всегда, под общий хохот что-то рассказывал Тележко. Петька Тележко был один из старожилов в батальоне. Длинный, ничем особо не примечательный парень. Иногда во взводе пели, переиначивая старую строевую песню:
Мы в бой поедем на Тележке
И пулемет с собой возьмем...
Однажды, на привале, много спустя после боя, неизвестно откуда залетевшая пуля ударила Петьку справа в щеку. Пуля, видимо, была на самом излете и осталась во рту. Тележко выплюнул ее на ладонь вместе с десятком выбитых ею зубов. С этой минуты Петр Тележко стал известной личностью. Начальник политотдела майор Лютов сказал перед строем: "Вот какие у нас гвардейцы! Пули ртом ловят!" Это выражение и описание всего происшествия опубликовала дивизионная газета, потом армейская и фронтовая. Тележко даже получил "Отечественную войну" второй степени, не прямо, конечно, за это, но не будь этого, вряд ли получил бы. А когда он лежал в санбате, то был окружен исключительным вниманием.
Тележко повернул голову к подошедшему Сергею. Правая щека его в том месте, куда попала пуля, была как бы немножко втянута, а при улыбке обнажались зубы из белого металла.
Сергей стянул гимнастерку и нательную рубаху и лег. На правой руке, чуть ниже плеча, у него синела наколка, такая же, как у некоторых других ребят, - раскрытый парашют, перекрещенный авиационными крылышками, над куполом три буквы: ВДВ - эмблема воздушно-десантных войск, а на спине, под правой лопаткой, было такое, чего не было у других ребят,- большой шрам, похожий на букву "Т". Казалось, рана только недавно затянулась: такой нежной розовой кожицей, такой топкой блестящей пленкой она была покрыта.
- А здорово он тебе тогда закатал! - сказал Тележко.
Сергей ничего не ответил, и выражение его лица не изменилось, но перед глазами неожиданно встал тот дымный ранний рассвет, тесный "дуглас", сирена "Приготовиться!" и раскрытые на обе стороны двери. "Пошел!" Он шагает в дверь следом... За кем же он прыгал? Неужели забыл? Забыл, потому что это не важно. При динамическом ударе его бьет стропами или лямками по лицу, разбивает нос, но это тоже не важно. Он висит над дымным полем, снизу стреляют по нему, а он висит, беспомощный, будто голый. Он подтягивает стропы, пытается скользить, уйти хоть немного в сторону, но висит, висит неподвижно, как мишень. Он высвобождает автомат, но не стреляет вниз, на всякий случай, боясь, что там уже есть свои. Он вдруг понимает, что они попали не туда, и это наполняет его ужасом. Он приземляется на опушке, ударяется о землю, падает на бок, но тут же вскакивает и, отстегнув подвесную систему, бежит вслед за взводным, неизвестно откуда появившимся здесь. Он бежит за взводным, и в это время что-то раскаленное с шипением касается его спины, сперва касается десантного вещмешка, проходит вещмешок, потом ватник и, конечно уж, гимнастерку,- как будто кто-то хочет потушить о его спину гигантскую цигарку. Он чувствует запах горелого и падает лицом вниз, а потом переворачивается на спину, чтобы погасить о землю этот огонь, эту боль.
- А красивый шрам получился,- говорит Тележко,- как все равно этот...
- Как самолет,- подсказывает кто-то.
- Как самолет, - соглашается Тележко. - Верно, Серога?
Он произносит на белорусский манер - "Серога".
- Да я его путем и не видел,- отвечает Сергей,- один раз только в замке, где зеркала были большие.
- Раньше, в древние времена,- лениво произносит лейтенант,- ранение в спину считалось позором. Это потому, что ранение в спину мог получить только убегающий от врага.
- Здорово! - восхищался Тележко.- А сейчас куда хочешь может ранить, снаряды-то и сзади рвутся, и сбоку.
- А как же тогда, в старину,- тихо спрашивает Вася Мариманов,- если предатель ударит в спину, такая рана тоже считалась позором?
- Такая, конечно, нет.
- Товарищ лейтенант,- говорит, смущаясь, Мариманов,- как вы думаете, домой нас скоро отпустят?
Мариманов маленький, трогательный, скромный. Он и Тележко земляки, оба сибиряки, хотя Тележко родился в Белоруссии, а Вася Мариманов коренной сибиряк, чолдон, русский, с проступающими смутно монгольскими чертами.
Лейтенант почесывает мизинцем бровь:
- Не думаю, чтобы скоро.
- Пусть сперва вылечат, а потом отпускают,- бурчит Тележко.
На тыльной стороне ладони у него татуировка - какая-то взъерошенная птица и подпись к ней: "Так улетела моя молодость". Он после войны всем начал говорить, что у него больная грудь и его должны вылечить, послав в военный санаторий к Черному морю.
- Понравилось в медсанбате?
- А что, товарищ лейтенант,- моментально оживляется Тележко,- и там неплохо. Я там лежал, а там медсестра Нина, красивая, как все равно эта... Я и так подкатывался и этак - ни в какую. Я говорю: "Ниночка, почему?" Отвечает: "Я замужем". - "Ну и прекрасно,- говорю,- я тоже женатый!" (Все засмеялись, кроме новеньких из пополнения, те, может быть, думали, что он, правда, женатый.) Но она опять не хочет. Говорю: "Ниночка, почему?" - "Не хочу,- говорит,- моего мужа обманывать". Я говорю: "Ниночка, не волнуйся, мы его и не будем обманывать, мы лучше мою жену обманем".
- Ох, силен Тележко.
- Как ему язык тогда не отбило?
- А он его под себя подобрал.
- Нет, не в этом дело, пуля-то обыкновенная была, а нужно бы бронебойную, такая не возьмет.
- Ха-ха-ха! - добродушно передразнил Тележко.- Гогочут, как все равно эти... Вы ж не понимаете, что к женщине подход нужен и такт. Чего скалишься, не слыхал такого слова: такт? Скажите ему, товарищ лейтенант. Я вот там, значит, лечусь, с Ниночкой гуляю потихоньку,- твердо выговаривая "ч", продолжал Тележко,- она мне все рассказывает, как жила да где, как в армию пошла и все такое. Вот, говорит, в армию я пошла, а мама мне говорит: "Главное, дочка, береги ноги и горло". А я и брякни: "А муж ничего беречь не велел?" Она - ф-р-р-р - и все, будь здоров. Я туда-сюда, Ниночка, Ниночка,- ничего, пустое дело. Еще и начальнику капнула: мол, ранбольной Тележко распорядок нарушает. Через баб вообще много неприятностей. Вот Серега может рассказать. Товарищ Лабутин! Товарищ гвардии сержант, как се звали? Не помните?..
- Отстань! - сказал Сергей, но, когда Тележко действительно отстал и начал плести что-то новое, Сергей уже не слушал его. Он лежал, уткнув лицо в гимнастерку, подставив майскому солнцу свою изуродованную спину, почти дремля, и память его заколебалась: затихнуть ли и отдохнуть или оживиться снова? Она выбрала второе и все быстрее пошла по тропинке, указанной Петькой.
...Тогда стояли на переформировке и отдыхе в Московской области, летом, в лесу, и ходили в самоволку за шесть километров на кирпичный завод. Там девчонки жили в бараке, в трех громадных комнатах. Что там творилось! Но все полюбовно. Безотказные были девчонки. А звали ее Вера. Он много раз бывал у нее. Когда в последний раз пришел (он не знал, что в последний), в бараке было очень душно, и многие спали на крыше. И они вытащили тюфяк на крышу и укрылись одеялом и шинелью. Потом перед рассветом пошел мелкий дождик, она не просыпалась, он спросил: "Ты спишь?". Она ответила: "Спю!" и сама услышала и засмеялась сонно: "Как я смешно сказала - спю!.." Потом он под меленьким-меленьким дождичком шел домой, а когда вошел в лес, дождик давал о себе знать лишь еле слышным шуршанием. До подъема было, наверное, еще полчаса, когда он прямиком, через овраг, поднялся к расположению,- все было в порядке. И здесь он увидел комбата, майора Губу, который, вместо того чтобы спать, прогуливался, опираясь на трость, по задней линейке. И комбат издали увидел его. "Стой!" - крикнул он и побежал, размахивая тростью. "Стой!" Сергей резко завернул за угол, пропетлял между землячками, скатился в свою, показал кулак изумленному дневальному и быстро лег на свое место. Разъяренный комбат побегал между землянками, сбежавшиеся дежурные по ротам ничем помочь не могли, никого не видели, они были в помещении, ведь шел дождик.
- Тревога! - крикнул Губа.- В ружье! Всех на линейку - дневальных, дежурных, всех!
Он перехитрил Сергея. У всех были сухие шинели, не успели намокнуть, а у Сергея мокрая. Комбат определил это даже на глаз.
- Ты! - закричал комбат.- Младший сержант Лабутин? Пять шагов вперед! Кругом! - Сергей стоял перед батальоном, перед своим взводом, перед подчиненным ему отделением. (Сейчас только двое осталось от этого отделения - Тележко да Мариманов, направляющий и замыкающий.)
Комбат швырнул трость, подскочил к старшине, вырвал у него из ножен финку и, повернувшись к неподвижно стоявшему Сергею, двумя точными движениями срезал у него с погон лычки.
- Разжаловать в рядовые!
А затем рванул и погоны.
- Десять суток ареста!
- За один и тот же проступок два наказания? - спросил Сергей.
- Молчать! - Комбат затопал ногами и, схватив поданную кем-то трость, пошел к штабу батальона.- Отбой! - бросил он на ходу.