И в то же время трубач у штаба бригады заиграл подъем.
Через год, когда комбат у них был уже другой, Сергею снова присвоили гвардии младшего сержанта, а потом и гвардии сержанта.
Окончилась война, и они все вспоминали и вспоминали. Как раньше, во время войны, они вспоминали дом, близких, все довоенное, так теперь они сразу начали вспоминать и войну - и бои, и просто всякие случаи и происшествия.
А мечты о доме впервые облеклись в реальные очертания, можно было с легким сердцем о чем-то загадывать, что-то планировать. Никак не верилось, что Тележко вправду не хочет сразу ехать домой. Это было дико, невероятно. Такого просто не могло быть! Что-то он темнит или болтает попусту, как всегда. Сергею казалось: если ты вправду болен, то и то - приедешь домой - все само пройдет.
Окончилась война. Они были молоды. Как много дорог было у них за спиной, но впереди их было еще больше. Главное было впереди.
2
Однажды Сергей проснулся ночью - было тепло, они спали на земле, завернувшись в шинели, натянув над головой плащ-палатку - проснулся бог знает где, над Влтавой, прислушался к шагам дневального и вспомнил вдруг теорему Паскаля. Она сама собой неожиданно всплыла в памяти: "Во всяком шестиугольнике, вписанном в коническое сечение, точки пересечения противоположных сторон лежат на одной прямой",- всплыла, как на экзамене, когда тебя спрашивают о том, чего ты не знаешь и никогда не знал, и вдруг ты отвечаешь - оказывается, знал, сам о том не подозревая. Но здесь не было экзаменов. При чем здесь эта теорема, откуда она взялась? Может быть, она теперь понадобится, ведь начинается совсем другая, мирная жизнь. То, что он просыпался среди ночи без всякой причины, говорило ему о его силе и зрелости. Раньше он спал, рухнув безжизненным пластом, до подъема.
На другой день он вспомнил одну девчонку из Хлебного переулка. Конечно, он не мог бы сказать, что он совсем ее забыл, нет, но он почти уже не вспоминал о ней, хотя отчаянно, мучительно думал о ней раньше, в начале службы. Он гулял с ней когда-то по Никитскому бульвару. В каком он был классе? В восьмом? В девятом? Теперь она снова завладела его мыслями. Ведь нужно было возвращаться. Это было далекое, милое, довоенное.
Многое, приобретенное за войну, кое в чем уже теряло смысл - война кончилась.
Они часто говорили о женщинах. Рассказывали о девчонках, оставленных дома (ждут они или забыли? Переписка - дело пустое - давно оборвалась), о первой любви, часто привирали и врали о романах, приключениях и победах. Вася Мариманов сказал как-то, что никогда не знал женщин (Сергей первый раз слышал, чтобы так человек сказал). Некоторые снисходительно засмеялись, хотя таких, как он, было большинство. Но он сказал об этом так спокойно и откровенно, что даже Тележко не стал издеваться.
Сергей задумался:
- А у меня сын мог бы уже быть, лет трех парень!..
- Может, где и есть! - тут же подхватил кто-то.
- Сын полка! - добавил Тележко.
Они, отдыхая, постояли недели две здесь, над Влтавой. Потом, как всегда неожиданно, собрались и в конце дня двинулись в путь, и так же, как в России, шли женщины рядом со строем, забегали вперед ребятишки.
Батальоны, полки и бригады, дивизии и корпуса с техникой, с танками, самоходками, артиллерией, с походными кухнями и полевыми пекарнями, с типографиями и медсанбатами вытянулись в исполинскую многокилометровую колонну, и где-то, затерявшиеся в этой колонне, шли третий взвод и отделение гвардии сержанта Лабутина. Той же дорогой, какой они недавно двигались на запад, широко растянувшись по фронту, шли они теперь обратно. Целая армия. Это производило впечатление! Выходили обычно перед вечером, когда спадала жара, шли всю ночь, а под утро останавливались на привал. Через большие города проходили днем. Так, чеканя шаг, прошли они по заполненным людьми, любопытствующим улицам Вены, которую они брали два месяца тому назад. Они пересекли Австрию, опять, но с другой стороны, вошли в Венгрию, и их дивизия остановилась наконец под Будапештом, на острове, образованном двумя рукавами Дуная. Здесь они достроили городок из досок и прутьев, глины, черепицы и плащ-палаток и зажили размеренной мирной жизнью: подъем, физзарядка, политчас, завтрак, полевые занятия, обед, опять занятия, чистка оружия, личное время, отбой. И так каждый день. В середине лета распространился слух, что их отправляют на Дальний Восток, но постепенно слух этот затих, никуда их не отправили. Началась и тут же закончилась война с Японией. У них было политзанятие на эту тему. Так прожили они до зимы и встретили Новый год. Ударили холода. Замерз Дунай. Ветер свистел за тонкими стенками их стоящих строго по линейке самодельных хижин. Теперь возник новый слух, он все более и более креп, сладко волнуя и наполняя надеждой: "Скоро в Россию!" Стало доподлинно известно: на соседней станции формируется эшелон. И вот, наконец, они строят нары в вагонах, ставят печурки, грузятся и едут медленно-медленно. Машинист останавливает паровоз каждые полчаса, выходит, разговаривает со знакомыми, ест сало, пьет виноградное вино - бор. Потом мадьярский паровозик не может стронуть эшелон с места. Паровоз уезжает за помощью. Приходит еще паровоз, но нет первого, и так без конца.
В Румынии они пересаживаются в наши вагоны, здесь начинается широкая колея. Затем пересекают границу среди высоких заснеженных гор, это еще не Россия, но это уже Советский Союз, и едут дальше, все восточнее и все севернее, жадно смотрят в проем дверей, поют песни, дружно высыпают при остановках, заполняют пестрые и жалкие послевоенные базарчики. Так едут они два месяца. Не к спеху, никто не торопится их везти - не на фронт! Наконец пасмурным снежным днем прибывают на место, выгружают на снег все свое имущество. В лесу - пустые землянки, здесь давно стояла какая-то часть, они мертвы, засыпаны снегом. Но через день струятся дымки над трубами, расчищены линейки, звучат звонкие голоса команд.
Потом еще долго, словно по инерции, продолжала их мотать и крутить армейская, военная судьба. То они стоят около Тулы, то едут под Иваново, то в Новгород, то под Калугу. То их хотят расформировать, то переформировать, то решают придать кому-то, то раздумывают. Отстает где-то, на какой-то медицинской комиссии Петька Тележко, требующий, чтобы его послали лечиться. А время идет - весна, лето, осень...
Взвод распался - одни туда, другие сюда. Только Сергей с Васей Маримановым все еще держались вместе. Из Новгорода, с одной из только что составленных рот, разношерстной, как штрафная, они попали в Таллин, а оттуда на маленький остров в Балтийском море, где совсем уже была тоска и уныние. Кто-то в шутку прозвал этот остров "балтийской гауптвахтой". На остров они плыли пароходом, был сильный шторм, пароходик резко кренился, и казалось, вот-вот оторвутся закрепленные цепями трехтонки, стоящие на палубе, и пойдут гулять, все круша, как пушка в какой-то книге, кажется, в "Девяносто третьем".
В городке на острове стояла мягкая тишина, лишь слышно было, как шумит море или где-то далеко проходит с песней рота. По лесным дорогам маленькими группами ходить было нельзя, в лесу и на хуторах хозяйничали банды, с которыми ничего не удавалось сделать. Неделю спустя после приезда Лабутина и Маримаяова солдаты наткнулись в лесу, в заросшем овражке на труп старшины, пропавшего месяц назад. Его с трудом удалось опознать.
Неприятно было стоять на посту на этом острове.
Демобилизовались они зимой. Залив замерз, и они ехали на Большую землю в грузовике, сидели на корточках в открытом кузове, тесно прижавшись друг к другу. В Таллинне им выплатили деньги, документы на руки не давали. Они жили три дня в какой-то казарме. Один раз выпили с сержантом-эстонцем, который, охмелев, кричал, что с бандитами скоро будет покончено, и ругался. Он им дал пачку продовольственных талонов.
Потом их команда набилась в пассажирский поезд, и без того переполненный, и их повезли в Ленинград.
Прибыли вечером, построились около вокзала. Летел снежок. Строем они пошли на пересыльный пункт. Все повторяли: "Фонтанка, 90", "Фонтанка, 90". Проходили мимо каких-то смутно различимых на фоне снежного неба статуй. Открылись ворота, они вошли в глубь обычного казарменного двора, и скоро уже лежали на нарах. Три дня они провели на этой Фонтанке, 90. Ленинград посмотреть не удалось - каждую минуту вспыхивал слух, что сейчас подадут команду идти на вокзал. Москва была рядом, но Сергей уехать не мог - не было документов. На четвертый день их построили, они погрузились в машины и поехали на товарную станцию. Там уже стоял эшелон. В вагоне была печка, но никто не хотел ее растапливать. На перроне гремел оркестр, потом был митинг, представители славного города Ленинграда провожали солдат по домам и желали им счастья (а они даже не видели их города, только чуть-чуть с машины). Больше всего Сергея поразило то, что на перроне продавали эскимо. Он купил шесть порций и позвал Мариманова. Они сели на нары в холодном вагоне, бросив рядом вещмешки, и съели мороженое. Вася сбегал и принес в шапке еще шесть штук, они и это съели. Потом им раздали документы - все, теперь они на гражданке! - под гремящий марш эшелон плавно тронулся и пошел, набирая ход, сквозь редкую пелену снега.
Вечером, не дотянув километра до большой станции, остановились. Сопровождающий сказал: "Бологое". Еще в детстве Сергей слышал от кого-то, что это название не склоняется. И сейчас он не говорил как все: "Доехали до Бологого", а говорил: "До станции Бологое". Здесь эшелон сворачивал на восток. Непонятно было, зачем москвичей держали трое суток на Фонтанке, 90, ожидая, пока сформируется этот эшелон, если он мог довезти их только сюда. Сергей попрощался с Васей, маленьким, деловитым, трогательным, пожал руку. "Адрес помнишь? Ну, бывай!" Взял свои вещмешки и спрыгнул на междупутье. В их вагоне было еще двое москвичей, и они втроем медленно пошли к станции. И еще не успели пройти половины, как сзади просвистел паровоз, и эшелон тронулся по другому пути, к Уралу, к Сибири. Сергей шел с двумя солдатами-москвичами (почему-то слово "земляк" не очень подходило к москвичам), с ребятами, которых он видел-то всего несколько раз. Но теперь они уже были близки ему, он был связан с ними. А Вася Мариманов, с которым рядом он столько прошел и пережил, был уже где-то далеко и виделся смутно, как Тележко, как лейтенант, как весь их взвод.
Они дошли до станции. Вокзал был забит битком - и солдатами, и гражданскими. Некоторые сидели здесь уже трое суток и не могли уехать - поезда проходили мимо, не останавливаясь. "Для близиру только останавливаются, двери все равно не открывают,- сказал им пожилой усатый солдат.- Вся Россия по домам едет, шуточное ли дело!"
Им удалось уехать только ночью.
В вагоне, переполненном настолько, что не только сесть - по проходу было пройти невозможно, они, прислонясь кто к чему, стоя доехали до Москвы.
Было уже совсем светло, когда они вышли из вагона. Ясное, с легким морозцем утро встречало их. И было все не так, как представлял когда-то Сергей,- он не остановился, восторженно глядя вокруг, и не в силах сдвинуться с места, нет, он вместе с толпой сразу же рванул к выходу. Один из его попутчиков, смущенно улыбаясь и бормоча: "Мне до Кировской!" помахал рукой и бросился в метро, со вторым они зашли в буфет, выпили по стакану водки и тоже распрощались. Сергей перешел на соседний вокзал, сел в электричку, облокотился на свои "сидора", чтобы но стащили, и задремал. Изредка он вздрагивал, поднимал голову, смотрел в окно, потом засыпал снова.
Он уже давно из писем знал, что живут они теперь не в городе.
3
Его родители были партийные работники. В партию они вступили сразу после революции, вернее, отец даже раньше, перед Октябрем, летом семнадцатого года. Познакомились они на каких-то курсах, уже после гражданской, отец только что вернулся из армии - ходил в синих с кожей галифе и в кубанке, мать - молоденькая, в косыночке - Сергей помнил эту карточку с детства. Учась на курсах, они и поженились. Потом они еще много кончали всяких краткосрочных курсов и школ. Когда родился Сергей, им стало трудновато, но они не унывали, таскали его по общежитиям, с места на место. Потом отца опять взяли в армию, политработником, потом опять демобилизовали. Мать посылали на разные фабрики и в артели, потом она даже была секретарем райкома в Москве. Сережку отдавали в интернаты и в детские сады, он неплохо "разбирался в текущем моменте", где-то у отца хранилась справка, удостоверяющая это (Сережке было тогда пять лет). Потом мать опять таскала его повсюду с собой. На каких он только не бывал совещаниях, конференциях, заседаниях бюро!
Однажды на собрании, когда была партийная чистка, он сидел сбоку, за кулисой, почти на сцене, и рисовал цветными карандашами буржуя, которого бьет штыком красноармеец. Один известный партийный работник, старый политкаторжанин, увидел это, пришел в восторг и поцеловал Сергея в голову. "Это символично,- сказал он,- ночь, партийная чистка, и мальчик со своим большевистским рисунком". В середине заседаний Сергей обычно засыпал и до сих пор помнил, как его тормошили, одевали, везли,- все это в полусне.
Мать была занята постоянно, ее знали, она часто бывала в ЦК, в правительстве, была хорошо знакома с Калининым. Многие друзья юности матери и отца занимали теперь очень высокие должности, но сами они с какого-то времени перестали продвигаться, а наоборот, стали получать назначения все более и более скромные, и постепенно,- а произошло это очень быстро, всего в несколько лет,- растеряли прежние связи и стали совсем незаметными и забытыми. Сначала это было горько и больно, они чувствовали, что с ними поступают несправедливо, хотя не привыкли обижаться на партию, а потом они и про себя смирились с этим, а еще позже даже были рады этому где-то в самой глубине души...
Многие их друзья и боевые сподвижники оказались врагами народа и агентами иностранных разведок.
Был арестован и тот партработник, поцеловавший когда-то Сергея и похваливший его рисунок.
Перед войной они тихо жили в Москве, отца опять мобилизовали, мать нигде не работала, получала пенсию. В июне сорок первого Сергей окончил девять классов и мечтал через год поступить в военно-морское училище имени Фрунзе.
Осенью мать эвакуировалась в Казань, потом переехала в Свердловск, где служил в это время отец. Они пробыли там долго, мать работала в отделе народного образования. Отец попал на фронт лишь в конце войны - в Польшу (в политотдел армии).
В Москве их ожидали неприятности. В середине войны их квартиру занял какой-то тип: не то из жилотдела, не то еще откуда-то. Они писали, но Сергей не понял. У них были соседи, соседям дали другую площадь. Дело в том, что мать не сохранила почтовые квитанции, хотя переводила деньги за квартиру аккуратно. А в домоуправлении было все подтасовано, и новый пьяный домоуправ говорил: "Ничего не знаю!" Вещи их вытащили на чердак, сделали роскошный ремонт и заняли квартиру. Два года ушло на борьбу с этим человеком. Все права и законы были на их стороне, суд четыре раза решал дело в их пользу. Решение обжаловалось, все начиналось сначала. А со стороны их могущественного противника выступали вежливые, хитрые шантажисты, опытные, наглые лжесвидетели. Сам он в суд даже не являлся. Однажды на заседании суда отцу стало плохо. Жить было негде, врачи рекомендовали режим и покой, и, когда взамен квартиры им предложили полдомика за городом - две комнаты, кухня, терраска,- они сдались, согласились. Отец демобилизовался, они оба жили теперь на пенсии, впрочем, вполне приличные.
Сергей вовремя, как по заказу, проснулся и через минуту вышел на деревянную, покрытую твердо утоптанным снегом платформу. Спросил улицу, никто не знал, где такая,- здесь, как и в большинстве дачных поселков, были другие, свои ориентиры: за магазином, у водокачки. Наконец нашелся знающий, и Сергей пошел по узкой бугристой тропинке вдоль заборов, среди тишины и снега, потом свернул направо, опять направо, остановился около дома с нужным ему (теперь уже его!) номером, неожиданно страшно захотел курить, закурил,- было тихо, пламя зажигалки не колебалось,- и толкнул калитку.
Он знал, что родители занимают только полдома, необъяснимо, и не пытаясь объяснить это, сразу узнал - какую половину, поднялся на крыльцо и постучал. Никто не отзывался, он постучал снова. Из другой двери вышла старушка в солдатской шапке со следом от звездочки.
- Вы к кому?
- К Лабутиным.
- Вы им кто будете?
- Сын.
- Это я так спросила, проверить. Сразу видать, в отца. А я им соседка. Гулять пошли, скоро придут. Нашарь-ка ключ под приступочкой.
Он нащупал ключ, вошел в дом и с чувством радости, удивления и грусти остановился посреди комнаты. Петом прошел и во вторую. Здесь были многие известные ему вещи - и этот комод, и этажерка с книгами, и стол,- но он помнил их не так, раньше они не так и не здесь стояли. А некоторых вещей, о существовании которых он вспомнил лишь сейчас, взглянув на эти, вообще не было,- не было дивана и шкафа, стоявшего прежде в правом углу, и маленького столика. А другие вещи, не знакомые раньше, теперь, рядом со старыми выглядели особенно чужими. Он повесил шинель в углу на гвоздь,- вместо вешалки было вбито в стену несколько гвоздей. В комнатах было прибрано, чисто, но чувствовалось поразительное, всегда присущее их дому отсутствие уюта,- с этим, видно, ничего уже нельзя было поделать.
На этажерке стояла большая групповая фотокарточка. Эта фотография была семейной реликвией, предметом особой гордости. Когда-то мать ездила на юг в санаторий. Однажды к ним приехали отдыхавшие поблизости Сталин и Калинин, побыли с ними недолго и сфотографировались на память. Несколько десятков человек стояли друг над другом, амфитеатром, напряженно вытянув шеи, чтобы наверняка попасть в кадр. Калинин сидел где-то в среднем ряду, а Сталин во втором, и мать сидела от него за три человека. Когда приходили школьные друзья, Сережка спрашивал: "А где моя мама? Не можешь найти? Вот она, от товарища Сталина за три человека". Сталин был моложав, он сидел, положив руки на колени, и на правой руке один палец у него был забинтован. Может быть, он порезал палец, чиня карандаш, или обжег, раскуривая трубку.
Маленькие окошки, вата между рамами. А снаружи уже весенние, оседающие, но ярко сверкающие под солнцем снега.
Отца и мать он узнал, когда они едва появились в конце улицы и когда, собственно, узнать их было невозможно. Но он не был уверен всего лишь мгновение. Они шли, не торопясь, рядом, но молча, думая каждый о чем-то своем, а может быть, оба о том же самом. Отец в бекеше, в высокой полковничьей папахе, в белых бурках, мать в черной шубейке с серым смушковым воротником, в ботиках.
Так они и не научились ходить под руку.
Сергей вышел навстречу без шапки, сбежал с крыльца, обнял мать, и ему увиделось в ней что-то из тех давних времен, когда была она еще молодой, а он еще маленьким.
- Совсем? - спросил отец, обнимая его.- Ну и хорошо, сынок!