Он заметил, что она красивая. Не то чтобы красавица, но красивая. Он не знал, что у нее красивые, какие-то золотистые глаза, что у нее красивые стройные ноги. Он воспринимал ее всю сразу. Но сама она знала о себе все как бы в мелочах и иногда говорила ему, тогда он понимал, что уже замечал это. Когда она весной ходила с работы по длинным деревянным тротуарам, мимо стоящих кучно бездельников-парней, они так смотрели на нее, что она поначалу думала иногда: "В чем дело? В порядке ли чулки?", потом перестала беспокоиться.
Однажды, когда они шли вечером из кино, она оказала:
- Знаешь, Сережа, я давно тебе хочу оказать одну вещь. Ты мне веришь? Ну так вот. Ты вот опрашивал о моих родителях. Их арестовали, давно, в тридцать седьмом году.
- Я знаю. Мне говорили.- И добавил важно: - Дети за родителей не отвечают.
- Кто тебе говорил о них? Хорошо, хорошо. Я не знаю, отвечают ли дети за родителей или нет. Пока что отвечали. Но я знаю, что мои отец и мать ни в чем не виноваты. Я это знаю твердо. Ты мне веришь?
- Да.
- Тебе трудно это понять. Ты, наверно, далек от всего этого, и слава богу. Но если бы твоих родителей посадили, ты бы поверил, что они враги?
- Я же оказал, что верю тебе.
Он нагнулся и поцеловал ее в твердые девичьи губы, и она доверчиво обхватила его шею рукой.
Теперь открылась новая сфера, которой прежде они почти не касались,- детство.
- А елку у вас дома устраивали?
- У нас нет.
- А у нас обязательно.
- Ты, наверно, отличницей была.
- Отличницей не отличницей, но училась хорошо. А за каждую двойку пятерку получала.
- ?
- Ну, тогда не двойка называлась, а "неуд" или "плохо". Помнишь? Вот если я "неуд" получала, мама мне давала пять рублей на развлечения. Пять рублей это ведь много было, правда? Это чтобы я не очень огорчалась.
- В качестве компенсации?
- Ага, наверно, так. А вообще я училась хорошо. Я ж теперь вое мечтаю поступить на заочное в институт иностранных языков. Не знаю только, как получится. А ты?
- Надо бы. Но не знаю, все руки не доходят.
У нее возникла привычка, потребность рассказывать ему обо всем - о разных историях из детства, и о детприемнике, и о совхозе, где она работала в войну, и о лесозаготовках, и он испытывал острую жалость, представляя, как она, голодная, замерзшая, копошится на делянке, собирая ветки, как до нее никому нет дела. И он начал отвечать ей тем же, рассказывать о себе, о войне, о родителях, о том, как он избил шофера и уехал сюда, и снова о войне. Ему были близки Мариманыч и Петька Тележко, он вспоминал о других ребятах и даже тосковал о них, но больше всего он тосковал о погибших - о Замышляеве, о Карпове, о Кольке Авдюшине, они казались ему лучше, может быть, потому, что потеря была невозвратимой. Он рассказывал Лиде о горящей тайге, о ее глухой бесконечности, о прыжках и взрывных работах, и она сказала ему как-то:
- Ты теперь будь поосторожней, пожалуйста.
...Начинались подгоговительныо работы, нужно было ходить на занятия по повышению квалификации, потом сдавать экзамены, опять - в который раз! - устройство парашютов, техника и тактика тушения пожаров, противопожарное снаряжение, практические занятия - взрывные работы, наземная подготовка: трамплин, парашютные качели, а потом и прыжки. Сергей теперь был инструктором, и действительно, он хорошо знал это дело и теперь сам уже объяснял и показывал. Потом он заезжал за Лидой,- занимались в лесном техникуме, в загородной школе, на аэродроме,- заезжал на базу, и они медленно шли по заснеженной длинной и прямой, как корабельный ствол, улице.
- Мне так хорошо,- сказала она.- А ведь знаешь, когда отца арестовали, я думала, жизнь кончилась.
- А кто его посадил, ты знаешь?
- Как кто? НКВД.
- Это, конечно. Но кто тот человек, который написал на него, который посадил его, понимаешь? Гущин, наверно, знает.
- А что, ты думаешь, обязательно такой должен быть?
Они шли по длинной заснеженной улице и не знали, что в одном из домов сидит за столам и бесшумно ест постаревший, плешивый человечек по фамилии Калошин. После обеда он натянет полосатую пижаму, ляжет на диван и станет решать кроссворд и решит его почти весь, только нескольких слов не будет знать, а потом придет маленький мальчик, окажет: "Здравствуй, дедушка", и они будут играть в дурака...
- Ему трудно было, твоему отцу. У него друзей не было. Вот что бы, например, я без друзей делал? И еще,- он нагнутся к ее уху,- у него такой жены не было.
...Они сняли комнатку поблизости от базы, чтобы Лиде ходить было недалеко. Комнатка крохотная, все вещи чужие, то вое равно хорошо.
- Ты меня любишь?
- Да. А ты?
- И я.
И те же вопросы опять, опять.
- Лида, а что это за ключи у тебя в чемодане, я забыл спросить?
- Достать?
- Зачем? Лежи, лежи.
- Это тети Нюшины. У меня тетя Нюша есть в Москве, я тебе, помнишь, говорила? Папина сестра. Меня ведь в Москве не пропишут, она сюда хотела переехать. А я: ни за что! С какой стати! Тогда она ключи прислала. От входной двери и от комнаты. Это, говорит, твой дом, входи в любое время. Смешная.
- Хорошая.
- Да, конечно. Не кури, я прямо не могу от дыма. Посмотри, вставать не пора? Ой, не хочется. Можно еще понежиться?
Она протянула руку и включила свет.
- Подвинься. Какой шрам, не могу смотреть. Как они тебе сюда попали! Очень больно было? - и поцеловала розовую гладкую кожицу под правой лопаткой.
Забежал Тележко, с сожалением оглядел Сергея:
- Еще один готов. Тепленький еще, как вое равно этот. А ведь человеком был.
Остался обедать, стал хлебать гороховый суп, удивился:
- Сама готовила? - И добавил: - Свадьбу смотрите не замотайте.
...За два месяца до женитьбы он и не помышлял об этом и, как нарочно, написал матери, чтобы не беспокоилась на этот счет.
- Придется давать опровержение,- посочувствовал Тележко.
- Вы думаете, она почему за меня дошла? - спрашивал Сергей, поднимая рюмку,- мы как в ресторан или в кино сходим, она считать начинает, сколько мне должна, прибавляет к прежнему. Но в арифметике не сильна, сбилась, запуталась. Что делать? Махнула рукой: замуж.
- Как в прорубь.
- Ох, он злился, когда я спрашивала, сколько заплатил.
- Горько!
- Все равно горько! Подсластить!
Они вставали, Сергей касался губами Лидиных губ. Было шумно.
- А ты, Петя, чего не женишься? Невест, что ли, мало? - это Голубева спрашивает.
- Я уже устарел. Маримановы сидят чинные.
- А Клара-то разоделась. Ты для кого это, Кларита, так вырядилась? Небось не для мужа.
- Ну, что вы - свадьба.
- Женщины одеваются для женщин, а не для мужчин,- это Петька,- а для мужчин они раздеваются
- Тьфу, дурак.
- Вася, пацан-то с кем остался?
- Колька с матерью.
- Сережа, дай я тебя поцелую. Ты, Лида, не ревнуй, я просто так. Дай и тебя поцелую. Живите счастливо,- это радистка базы.
- Был мороз очень сильный,- рассказывает Гущин, - думал, однако, пропаду. Доехал до дому - уже помертвел весь. Лена сразу полную ванну воды. Помнишь, Лена? Кипятку прямо напустила, раздела меня, я лег, а вода через две минуты холодная. Ей-богу. Помнишь, Лена?
- Как не помнить! Я горячую струю пустила, а (вода в ванне все холодная. Такой он был холодный. Представляете? Наверно, только через полчаса стала вода горячая в ванне.
- Спасла меня. Я уснул, встал как ни в чем не бывало.
- Горько!
- Андрей Васильевич,- почтительно говорит Кларита,- а вы как с Еленой Ивановной познакомились?
- Мы-то? Я болел. Помнишь, Лена?
- Ничего себе, болел! Представь, помню.
- Я болел, а она врачом уже была, пришла, можно оказать, с визитом. Ну не с визитом. По вызову приехала из города. Вот мы и познакомились. Не было бы счастья, да несчастье помогло, как говорят.
На миг что-то прошло по их лицам, смутная улыбка, воспоминание. Зима. Он плетется по вымершему поселку, прислоняется к соснам, не в силах идти от боли, а с сосен летит мелкий сухой снежок. Она входит в дверь. "Правильно, что клали снег на лицо, очень правильно сделали..." Дуся Оловянникова держит полотенце: "Давно врачом-то?.." Это только начало. Потом они сидят над книгой, над учебником геометрии. А за стеной лепечет гитара. Потом праздник, стадион. Потом Мишка... Инженер Валединский, отец вот этой счастливой невесты, подтянутый, бритый. И Перминов, боже мой, Степан Степаныч! И война. У нее - госпиталь, операции, перевязки без конца, плач, стоны, а у него аэродром, и самолеты с ревом разворачиваются над лесом. И - Мишка, Мишка...
- Да, давно это было.
- Горько! Подсластить! - кричат уже лениво, по обязанности.
- Давайте споем, - предлагает Мариманыч. - "Ходит слава боевая".
- Чего это тебя забирает? - спрашивает Кларита.
- Знаешь, Клара,- говорит Тележко,- ты из тех жен, которые, если, окажем, драка, своего же мужа за руки хватают. Вон, смотри, Лида сидит, да она за Серегу глаза выцарапает.
3
В конце зимы Гущин дал им короткий отпуск. ("Тебе, Сергей, две недели, больше не могу. В Москву ехать? Двадцать дней. Все!")
Лида предложила не телеграфировать тете Нюше о приезде (о том, что поженились, они написали раньше и ей и его родителям), а просто приехать с вокзала и открыть ключом дверь, но Сергей сказал:
- Нет, если бы ты одна была, конечно, а со мной неудобно.
Тетя Нюша встречала их на вокзале. Она была маленькая, сухонькая, подтянутая. Они с Лидой смотрели друг на друга, целовались и снова смотрели, но не плакали, как того ожидал Сергей. Лида была слишком молода и занята своим, другим счастьем, а тетя Нюша, судя по всему, не любила позволять себе слабости.
- А теперь дайте я на вас погляжу. Ну, что ж, здравствуйте,- и крепко пожала ему руку.
Давно он не приезжал в Москву, давно он сюда не возвращался. С того самого Зимнего утра, когда на соседнем вокзале он вывалился на перрон со своими "сидорами". Давно. И давно он здесь не был.
Было еще утро. Они позавтракали у тети Нюши, на Каляевской, в солнечной комнате, приятной Сергею своим довоенным московским видом, знакомой мебелью,- у них да и у многих, наверно, была такая. А Лида вскрикивала:
- Я помню эти статуэтки, пастуха и пастушку! О, я помню эти часики и эту картину!
Попом Сергей сказал:
- Не буду вам мешать, пойду пройдусь.
- Ты нам не мешаешь.
- Завтра к моим поедем? Телеграмму дать?
- Можно послезавтра?
Он засмеялся:
- Можно.
Он снова был москвичом. Он свернул направо и пошел по кольцу. Он ничем не выделялся среди толпы. Можно было подумать, что он никуда не уезжал, он знал здесь все, и знал, что и когда нужно делать: когда остановиться, когда прибавить шагу, когда повернуть голову и посмотреть, не угрожает ли ему опасность сзади,- здесь был поворот. У Маяковской он отметил новый дом со шпилем и синими часами. Он собирался пойти вниз по Горького, но его привлек высотный дом, виднеющийся у площади Восстания, и он направился туда. Потом он спустился в новое метро у Арбата, но в поезд не сел, а миновал длиннейший вестибюль, перешел на "Библиотеку" и вышел наверх у Манежа, потом он стоял на мосту около "Ударника" и смотрел на кремлевские соборы, на синее небо над ними, по которому тянулась тонкая полоска самолетного выхлопа, которая все расширялась и расползалась, как линия, проведенная пером по промокашке. Потом он пошел обратно и на Моховой, около университета, окликнул кого-то: "Лейтенант!" Человек с портфелем, идущий впереди, вздрогнул.
Никто уже давно не обращался так к этому человеку: "лейтенант", или "товарищ гвардии младший лейтенант", или "взводный". Давно никто так не окликал его на улице. Он сам стал уже забывать эти слова. Иногда,- очень редко,- когда он сходил с троллейбуса и перед ним автоматически открывались двери, ему на миг казалось, что он делает шаг из самолета. Но это было так мимолетно, что он не обращал на это внимания. Сейчас он оглянулся и сразу же сказал:
- А, Лабутин!..
Они отошли в сторонку, оглядывая друг друга.
- Что-то потолстел, лейтенант.
- Курить вот бросил.
- А!
Сергей раньше никогда не говорил взводному "ты", но сейчас почему-то сказал, и это было естественно. Он достал "Беломор", и лейтенант протянул руку:
- Дай-ка одну все же испорчу.
Они с удовольствием смотрели друг на друга, их не тяготила эта встреча, как иные случайные встречи, когда нечего вспомнить, не о чем говорить.
- Карпова помнишь? - спросил лейтенант.- А Ку-дельникова? А Авдюшина?
- Как же! Были люди и нету.
- Н-да,- и лейтенант, как когда-то давно - Сергей сразу вспомнил это движение,- почесал мизинцем бровь.
- Демобилизовался, значит,- сказал Сергей чуть снисходительно.- Чего же так?
- Я же не военный человек. Да и армия сейчас совсем другая. Тоже поплавок нужен.
- Какой поплавок?
- Ну, знаешь, значок об окончании высшего учебного заведения. Да вот,- он отвернул борт пальто и открыл синий ромбик.
- Значит, уже окончил?
- Да. Теперь в аспирантуре.
- А я все старым делом занят. Прыжками.- И объяснил: - Пожары в тайге тушим. Профессия.
Лейтенант заинтересовался, стал расспрашивать:
- На лес прыгаете? Неприятно.
- Привыкли.
- Я, наверно, тоже буду скоро в ваших краях. Диссертацию готовлю: "Товарищ Сталин в сибирской ссылке 1903-1904 годов".
- Да, чуть не забыл. Со мной же там наши: Тележко и Мариманов.
- Ну? - обрадовался лейтенант.- Как они? Привет передавай.
- Ладно.- И снова снисходительно: - Адрес запиши.
Они обменялись адресами и разошлись на людной московской улице.
У Лиды болела голова, она плохо себя чувствовала.
- Можно завтра? - опросила она жалобно.
- Я же сообщил, нас ждут.
- Ну, поедем. Мне же самой хочется. Я просто боюсь совсем разболеться.
- Хорошо, я сегодня съезжу, повидаюсь, а с тобой дня через два поедем. Ты зато поправляйся...
Теперь уже не было никаких нищих в вагоне, но на станции, где он вышел, стояла такая же, как и прежде, снежная тишина. Прогудела за лесом, осыпая снег с ветвей, уходящая электричка, залаяли вдалеке собаки. Он шел по узкой бугристой тропинке вдоль забора - направо, опять направо,- неся чемоданчик с сибирскими гостинцами: матери - большой пуховый платок, отцу - шапку с длинными, до пояса, наушниками и ерунду - кедровые шишки. И тут ему встретился еще один знакомый: по другой стороне улочки, по такой же бугристой, то поднимающейся почти до высоты штакетника, то ныряющей вниз тропинке шел шофер, из-за которого все и получилось. Сергей сразу узнал его. Впрочем, может быть, сейчас он уже не был шофером. На нем было длинное зимнее пальто и зеленая бархатная шляпа, надетая задом наперед - бантом вправо. Он равнодушно скользнул взглядом по Сергею и прошел мимо.
Мать испугалась, вскрикнула первым делом:
- Почему один?
Он объяснил:
- Ничего, успеете.
- Что ж, придется потерпеть,- сказал отец.- Ну как, сынок, сильно мы подались, или еще ничего?
- Вы молодцом.
- Стараемся.
Они, конечно, постарели и смотрели они на него как-то умиленно и растерянно, чего раньше у них не наблюдалось. В комнатах был наведен порядок - их ждали, но все равно чувствовалось и замечалось свойственное их дому неистребимое отсутствие уюта. По-прежнему на этажерке стояла знакомая фотография. Сели за стол. Отец разлил водку по рюмкам:
- За твой приезд, сынок. Как хоть ты там живешь, Сережа?
- Я нормально, мама. Как вы?
Ну, что же, они тоже без дела не сидят. Мать хорошо поработала на агитпункте, во время подготовки к выборам, отец - нештатный лектор райкома, выступает иногда с лекциями на предприятиях и в учреждениях. Еще хотелось бы ему написать воспоминания о революции и гражданской войне, ню вот слогам он не владеет, хорошо бы найти такого, кто бы мог обработать.
- А в Москве, значит, остановились у ее тетки? А родители ее где?
- Родителей у нее нет.- И не ожидая дальнейших расспросов, добавил: - Их арестовали в тридцать седьмом году.
Мать несла ко рту кружочек колбасы, и рука с вилкой замерла в воздухе.
- Ты серьезно?
- Конечно.
Она покраснела.
- Ты хорошо подумал?
- Я люблю ее, она очень хорошая.
- Чего уж теперь говорить,- сказал отец,- это нужно было обсуждать раньше.
- Когда вы женились, могли обсуждать с кем хотели, а мне эти обсуждения ни к чему. Я уверен, что ее родители ни в чем не виноваты. У плохих людей не рождаются такие дети.
- О! - воскликнула мать с иронией.- Морганизм. Поздравляю!
Сергей видел, что родители очень огорчены и переживают, стараясь не подавать виду.
О Лиде больше речь не заходила. Сергей скупо рассказал о работе, о пожарах, о прыжках. О Васе Мариманове и Петре Тележко.
- Да,- вспомнил ой,- а шинель моя где?
- Шинель? - опросила мать с чуть заметным смущением.- Зачем она тебе?
- Моя шинель, в которой я демобилизовался.
- Ее нет, я ее отдала нуждающимся людям, ее стал носить один мальчик, студент техникума. Зачем она тебе?
- Просто как память. Моя солдатская шинель.
- У тебя есть прекрасное пальто.
- Ну, хорошо, мама.
Он остался ночевать, лег во второй комнате и долго не засыпал, слушая, как стучат часы на кухне, вспоминал, как он лежал здесь тоща, после армии, не зная, куда приткнуться, с чего начать. Теперь он думал о себе и о Лиде, о ребятах, о Гущине, о подготовке к длинному трудному лету. Теперь он чувствовал себя прочно.
Его разбудил отец, тормоша за плечо: "Сережа, Сережа!" Он был не одет. Мать стояла босиком, в халате. Горел свет, было включено радио. Сначала он ничего не мог понять. Потом одна фраза поразила его: "Товарищ Сталин потерял сознание".