3
В клубе на танцах Андрей встретил как-то Нюрку-бетонщицу, с которой когда-то при пуске фотографировали их для газеты, танцевал с ней почти весь вечер, потом пошел провожать, она жила в третьем женском общежитии. Мороз был сильный, звезды так и сияли, а луна терялась в туманном желтом кольце. Нюркино лицо все было закрыто белым пуховым платком, она смотрела спокойно, не мигая, из-под удлиненных морозным инеем ресниц. Около барака он отогнул край платка, крепко поцеловал ее в теплые губы, помахал рукой и пустился бегом к себе - больно уж холодно было. Он с ней еще встречался в клубе и танцевал раза два, а потом его позвали к девчонкам в барак, в гости, на складчину. Он сперва не хотел идти, но все же пошел и, увидав там Нюрку, сразу понял, что это она предложила его позвать,- все были строго парами. Неизвестно где достали патефон, один кудлатый малый его заводил, ему кричали: "Не перекрути, пружина лопнет..." Ставили все время какую-то чудную пластинку - "Ай дую, дую, дую, мистер Браун" - и танцевали, теснясь в узком пространстве между столом и вешалкой. Потом они с Нюркой вышли на улицу и пошли по поселку, мороз аж звенел, а шаги раздавались далеко-далеко. Около своего дома Андрей сказал просто: "Зайдем ко мне?" И по спине прошли мурашки, когда она кивнула в ответ. Он велел ей подождать на лестнице, а сам стал стучать, возмущаясь, как никогда, этим обстоятельством. Наконец Дуся отворила ему, и, зевая, прошла к себе. Он открыл дверь в свою комнату, потом, страшась, что Нюрка уже ушла, выглянул на лестницу - Нюрка была здесь и смотрела на него спокойными глазами. В комнате она хотела сесть на табуретку, но он посадил ее на постель, сел рядом, обнял и подумал о койке: "Скрипит, сволочь!"
Потом Нюрка еще приходила к нему и днем приходила два раза. Однажды, когда он один был в кино, в темноте, в перерыве между частями кто-то сзади тронул его за плечо, прошептал дружелюбно и доверительно:
- Слышь, Гущин, отвались от Нюрки, по-хорошему говорим...
Андрей кивнул, будто соглашаясь, а сам резко повернулся и хотел схватить говорившего. Но тот ждал этого, легко уклонился и не больно, но обидно дал Андрею ладонью в лоб.
- Тебе сказали! - И, согнувшись, удалился по проходу.
После картины были танцы, Андрей отыскал Нюрку и нарочно долго танцевал с ней, неуклюже переступая ногами в валенках и поглядывая по сторонам, но никакой угрозы не обнаружил. Нюрка как будто тоже ничего не знала. Он проводил ее, но стал теперь осмотрительней, домой пошел не обычной дорогой. И продолжал гулять с Нюркой.
Они подкараулили его недели через две, когда он уже утратил осторожность. Он задержался после смены минут на двадцать около расточного одношпиндельного станка и пошел домой кратчайшим путем - не через переезд, а прямо через насыпь. Откуда они узнали это, непонятно. По узенькой тропке он взбежал на насыпь, ступил на рельсы, увидел четверых и сразу понял: ждут. У них были подняты воротники, они обступили его, и вроде тот же голос, что в клубе, сказал: "Тебя предупреждали?.." Андрей знал, что не нужно сопротивляться, ничего хорошего от этого не будет, и все же, когда один хотел ударить его ногой, поймал обеими руками его ногу, резко крутнул носок внутрь и бросил этого взвывшего от боли малого с насыпи. В тот же миг его ударили сзади, и страшно загудело в голове, он упал и, закрывая лицо и голову, сказал, когда они стали его бить ногами: "Ведь убьете". Только он не знал, слышали они или нет, но он слышал, как кто-то крикнул:
- Выбей ему гляделки-то синие!
Когда-то, еще в Сухом Ключе, перед службой, он дрался с ребятами, его ударили палкой, и кровь текла, заливала глаза, а братик Мишка смотрел на него в ужасе, не узнавая. Потом узнал и побежал, плача, в руке у него была кедровая шишка. Кровь заливала Андрею глаза и, пользуясь этим, его все били и били, пока не подбежали дядя и мать. Дядя разбросал парней, а мать причитала:
- И что же они поделали с тобой! Сыно-ок, тебе, однако, ехать пора. Машина-то вон гудит...
Он сам слышал, что поезд уже идет, хотя еще далеко, очень далеко, но идет, чуть уловимо подрагивая, начинают звенеть рельсы. Он открыл глаза. Шел снег. Он лежал на путях, а из ночи, из снега, из тьмы - было явственно слышно - приближается поезд. Это был экспресс - на Москву. Теперь он понял: они нарочно бросили его на рельсах, будто он сам попал под поезд. Кривясь от боли, он стал подниматься, хотел сойти с насыпи, но не удержался, упал, скатился вниз, снова поднялся, пошел, шатаясь, согнувшись от боли и от предчувствия боли. Какая-то парочка шарахнулась от него в испуге. Он шел по вымершему ночному поселку, под снегопадом, время от времени, не в силах идти, он останавливался и, прислонясь к сосне, ждал, потом шел дальше. Уже у самого дома он упал, потерял сознание, но тут же пришел в себя и заставил себя встать и войти в подъезд. Он долго поднимался по лестнице, цепляясь за перила. Постучал в дверь, но слишком слабо, потом застучал изо всех сил, стоя, опять потерял сознание и очнулся от дикого крика Дуси Оловян-никовой, увидевшей его лицо.
Оловянниковы стали стучать к главному, и его жена, выбежав, закричала:
- Снег на лицо! Быстрей снег на лицо! Боже мой, это кровавая маска. Снег, снег на лицо!
А сам Валединский позвонил и послал за врачом машину. Врач, молодая женщина, Елена Ивановна, сказала, едва войдя:
- Это очень хорошо, что кладете снег, очень правильно.
Она сняла пальто и повесила на крюк рядом с гущинским, а сама, в белом халатике, высокая, прошла на кухню, стала мыть руки. Дуся держала полотенце, спрашивала:
- Давно врачом-то?
- Два года как окончила.- Она вернулась в комнату.- Ну, больной, как вы себя чувствуете?
Андрей, изображая улыбку, чуть раздвинул распухшие губы:
- Бодро.
- Вот и прекрасно. Здесь болит? А здесь? А здесь?..
Этот случай наделал много шуму. Выступая в клубе на общем собрании, Степан Степаныч Перминов сказал, что это можно расценивать как вражескую вылазку: хотели убить лучшего стахановца, бросили на рельсы. Приходили к Андрею из милиции, разузнавали: что да как, искали. Вообще, было много посетителей - и из комсомольского комитета, и из завкома, и просто так ребята заходили. Андрей лежал, смущенно улыбался. У него были сломаны два ребра, остальное вроде все цело. Здоровым был малый Андрей Гущин. Как-то раз зашла Нюрка, измененная завивкой, словно с чужими волосами, присела в пальто на краешек койки:
- Знаешь, Андрюша, я хочу тебе сказать, я ведь не виновата, - и посмотрела на него своими спокойными глазами,
- А я ничего и не говорю.
Однажды зашел главный, Андрей услышал из передней его негромкий голос, сопровождаемый Дусиным воркованием:
- Проходите, проходите.
Валединский был под хмельком. Андрей сразу это за метил. Наверно, заметила и Дуся. Он потоптался неуверенно, сесть было некуда: на единственном стуле стояли стаканы, бутылка с морсом.
- Ничего, ничего,- сказал Валединский сконфузившемуся Андрею. Он расстегнул портфель и достал несколько больших апельсинов - каждый завернут в папиросную бумагу с нерусской надписью. Андрей совсем смутился:
- Ну, зачем это вы? Лучше бы дочке. Ну, спасибо!
Главный поднял два пальца: "Поправляйтесь!" и вышел неловко, цепляясь за косяк расстегнутым портфелем. А в коридоре опять заворковала Дуся:
- До свиданьица, спасибо, что зашли!..
Валединский из дверей в двери прошел к себе, жена сразу вышла навстречу:
- Опять?
- Что опять? Что опять?
- Опять ты пьешь. И я поражаюсь, почему ты дружишь только с подчиненными?
- Как тебе не стыдно! И позволь заметить: во-первых, почему нельзя дружить с подчиненными? Во-вторых, я с ними не дружу, и, в-третьих, с кем, по твоему мнению, мне дружить - с директором?
- Почему ты ставишь себя в такое положение, что с тобой никто не считается?
- Неправда, со мной считаются.
- Ты пьешь, это все видят, все знают. Почему тебе не повысят жалованье? Ты должен добиваться. Такой специалист!
- Я не умею добиваться. И не буду. Я могу сказать в главке: увеличьте мне зарплату, иначе я ухожу. Только так.
- Ультиматумы, одни ультиматумы. Почему ты пьешь?
- Оставь меня, дай мне отдохнуть.
- Нет, не оставлю, нет, не дам. Нет, ты будешь меня слушать!
- Я хочу, чтобы было тихо. Чтобы в моем доме было тихо.
- Нет, ты этого не хочешь.
Лида сидела в своей комнате, учила уроки, зажав ладонями уши. Мать входила и снова выходила, ноздри ее трепетали.
- Мамочка!
- Нет! Если он не жалеет себя, пусть пожалеет меня, которая отдала ему все, пусть пожалеет дочь. Поговори с ним утром. Потребуй, чтобы он прекратил пить...
Лиде не хотелось этого, ей было неприятно и стыдно, она смутно чувствовала ложность своего положения. И все же она говорила:
- Папа, зачем ты пьешь?
Он морщился:
- Я не пью. Это тебе мамочка велела спросить?
- Нет, я сама.
Он снова морщился:
- Вырастешь - поймешь.
- Я уже выросла, папа.
- Нет, дочка, ты еще маленькая.
...Когда он не хотел выслушать жену, отговариваясь тем, что много раз все это уже слышал, она излагала то же самое на бумаге, писала ему длинные письма и давала: "Прочти!", а если он не хотел брать, совала ему в карман пиджака или пальто.
Но послания эти он не читал, тем более не сохранял и не перечитывал. Не то, что ее старые письма.
4
Через три недели Андрей Гущин как ни в чем не бывало вышел на работу. Над сверкающими снегами нестерпимо пекло солнце, пахло весной. Чем-то изменился Андрей, это сразу чувствовалось. Пока он лежал, к нему регулярно, через два дня на третий, приезжала из городской больницы Елена Ивановна - в поселке был медпункт, но хирурга не было. Потом он сам еще съездил в город на рентген, и все.
Однажды Дуся Оловянникова была в квартире одна, когда постучали во входную дверь. Дуся открыла:
- Елена Ивановна? Здрасьте. А он на работе уже. Или вы не знаете?
Та улыбнулась:
- Я знаю. Но нужно, чтобы и дальше он был под медицинским наблюдением...
Дуся не нашлась, что возразить, только подумала про себя: "Вот так номер" и пригласила посидеть, обождать, угощала чаем, а сама не могла дождаться, когда же он придет,- посмотреть хотела, что будет. Но ничего такого не было, он и не удивился, хотя обрадовался очень.
Перестал ходить на танцы Андрюшка Гущин, то он к ней в город, то она к нему. К маю они расписались.
Как-то раз утром, когда Андрей умывался на кухне, Дуся сказала мужу:
- Вот наш Андрюша и на ученой женился. Андрей, смеясь, повернул лицо в мыльной пене:
- А я все равно больше ее зарабатываю.
Первого мая его премировали за стахановскую работу велосипедом. Это был дорогой подарок, мало у кого в поселке были велосипеды. Теперь Андрей ездил на велосипеде на работу, положил на никелированный руль тяжелые руки с въевшейся в кожу металлической пылью. Через проходную и по заводскому двору он вел машину, положив руку на кожаное седло. А по вечерам он катал Лену, сажал ее на раму - она сидела бочком, свесив ноги в носках и тапочках,- разгонял велосипед, отталкиваясь одной ногой, а потом переносил через седло эту ногу с зашпиленной штаниной, ловил педаль и ехал, ехал, касаясь лицом ее волос, вдыхая ее запах.
В отпуск он хотел повезти Лену домой, в тайгу, в свой родной Сухой Ключ, где давно не был, но они застряли в городе - там жила родня Лены. Они ходили в кино, и в театр, и в цирк, и в ресторан, ведь по сути раньше Андрей никогда не жил в городе - так время и прошло. Родители Лены предложили им жить у себя и дальше, но Андрей не захотел терять самостоятельность, и они вернулись в заводской поселок. Там же устроилась работать и Лена.
Когда Дуся впервые заметила, что молодожены вместе читают книжку, она удивилась, но, когда она догадалась, что книжка эта - учебник и они учатся, Дуся была поражена. Проходя из кухни в комнату и обратно, она задерживалась у их двери, прислушивалась изо всех сил. Они говорили об этой своей учебе, но голоса у них были не такие, а особые, нежные, волнующие Дусю:
- Видишь, я геометрию позабыла. Ты сейчас уже лучше понимаешь, чем я. Мы же в институте ее не учили.
- Ну, хватит на сегодня.
- Нет, давай уж доделаем, что наметили.
Он (после молчания):
- Нет, ничего не выходит. Устал.
Она (смеясь):
- Еще попробуй. Ты же талантливый, упорный.
Он (тоже смеется):
- Ну-ну, попробуем...
Вечером, лежа в постели, Дуся сказала мужу:
- Зря она его учит. Выучит, он ее же и бросит.
- Наоборот, оба ученые - лучше,- возразил Оловянников, обнимая Дусю.
Перминов попросил как-то зайти Андрея в партком.
- Слушай, Андрей, есть такое мнение - предложить твою кандидатуру в завком, а изберут тебя в члены заводского комитета, избрать дальше председателем завкома. Ты как?
- Что вы, Степан Степаныч,- искренне взмолился Андрей,- я не могу, да и не умею я.
- Сумеешь, сумеешь, Андрюша.
- Неудобно как-то. Почему меня? Вон сколько народу!
- Этот срок ты будешь, другой раз - другой. В случае чего поможем. А подходишь ты в самый раз. Ты послушай меня. Из рабочей семьи. Отец голову свою сложил за свободу. Сам ты в Красной Армии отслужил, стахановец. Все тебя знают. Ты глянь в окошко. Глянь, я тебе говорю. Видишь всю эту красоту: цеха, трубы, путь железнодорожную. А приехал ты сюда, ничего этого не было. Ты это все построил, ты профессию здесь получил, рабочим человеком стал и снова учишься. Нет, парень, ты нам подходишь!
Андрей смотрел на загорелое, пересеченное несколькими глубокими морщинами лицо Перминова (оно всегда было такое, и летом, и зимой, будто он только что калился на берегу под палящим солнцем), Андрей смотрел на его лицо и пытался вставить словечко.
- А еще чем ты нам подходишь,- заключил Перминов,- что парень ты больно хороший.
И Андрей не нашелся, что возразить:
- Я подумаю. Посоветуюсь. Можно?
- Конечно можно. Посоветуйся с Еленой Ивановной, она женщина толковая. С женой советоваться мужу не зазорно,- и хлопнул смущенного Андрея по плечу,- давай, давай, советуйся да соглашайся, будем с тобой в одном треугольнике.
- В равнобедренном? - засмеялся Андрей.
И навалилось на Андрея Гущина: и то, и се, и касса взаимопомощи, и путевки в дом отдыха, и народное гулянье, и клуб, и самодеятельность, и ясли, и духовой оркестр, и футбольная команда.
Думал, когда соглашался, что свободного времени больше будет. Куда там! Опять утром выходил с велосипедом - оттолкнулся, ногу перебросил, покатил. По его инициативе стали строить свой стадион. Место было подходящее, свалили десяток сосен, разровняли землю, поставили ворота. Всю комсомолию поднял Гущин на это дето, и другого народа откликнулось много. Но не знали, что нужно футбольное поле засевать травой, делать газон, выехали в выходной за реку, нарезали дерна, уложили по всему полю, однако получилось неровно, футболисты жаловались - мяч не так отскакивает. Потом утрамбовалось, ничего. Выровняли склоны кругом, вкопали скамейки. Пригласили в гости футболистов из соседнего военного гарнизона, у них команда считалась очень сильной. Но накануне матча прошел ливень, и оказалось, что со всех склонов, которые служили трибунами, вода ручьями стекает на поле и не впитывается, не уходит - должно быть, внизу глина. Настоящий пруд. Андрей за голову схватился. Потом догадался: вызвал обе пожарные машины, которые были на заводе, пожарники раскатали рукава, несколько часов откачивали, и солнце припекло хорошо, играть стало можно.
Народу собралось много, и директор пришел, даже Валединский с женой и дочкой. И вся эта людская пестрота, шум и оживление, и оркестр, и два грузовика с красноармейцами, которые приехали "болеть" за своих, и звук судейского свистка, и гулкие удары по мячу - все это возбуждало и радовало. Андрей, наволновавшись и набегавшись, стоял с женой за воротами своей команды ("Надо будет сетки достать, а то что это за ворота без сеток!"). Игра неожиданно для всех: и для зрителей, и для хозяев поля, и особенно для гостей - закончилась вничью, и это было как победа. Сразу после финального свистка зрители кинулись на поле, окружили своих, провожая до дверей дощатого сарайчика - раздевалки. Андрей протиснулся в раздевалку, поздравил разгоряченных игроков, пожал каждому руку - заправский предзавкома.
Потом еще долго не расходились, тесно окружили две волейбольные площадки, где играли желающие "на вылет" - проигравшая команда уступала место другой, тут же организованной. И Андрей с Леной играли, только они попали в разные команды. Андрей при подаче кричал: "Персональный для жены!" и с удовольствием смотрел, как непринужденно она принимает мяч.
Скоро команда, где играл Андрей, проиграла, а ту, где была Лена, никто не мог выбить, так она и не ушла с площадки, пока не сгустились сумерки и не стало видно мяча.
Домой шли не торопясь, утомленные, довольные, он в белой рубашке с расстегнутым воротом, она в маркизетовом пестром платьице. Уже возле дома догнали Оловянниковых.
- Ну как, были на стадионе?
- Были, и потом тоже смотрели. Елена Ивановна так играет хорошо! - сказала Дуся растроганно.
Они вошли в свою комнатку, совсем тесную, потому что в ней прибавилось вещей: шкаф, буфетик, а койку заменила двуспальная кровать.
- Чайку, Андрюша?
- Попьем!
За стеной Оловянников взял свою гитару с красным муаровым бантом, и она залепетала под его грубыми пальцами.
Застучали во входную дверь, слышно было, как Дуся отодвигает щеколду. "Гущину телеграмма". Он повернул голову, но почему-то не встал, а остался сидеть, и Лена глянула на него с удивлением и вышла в коридор сама. Ему показалось, что ее не было очень долго. Потом она вошла, посмотрела на него жалобно и вдруг заплакала. Только тогда он, словно очнувшись, поднялся и взял из ее рук телеграмму. В ней было сказано, что умерла мать и родня ждет его на похороны.
Добираться до Сухого Ключа было не просто: сперва поездом до соседнего района, потом автобусом до пристани, потом вниз по реке до их сельсовета. И концы неблизкие, сибирские, и везде нужно угадать, чтобы сойти с поезда, а автобус ждал, чтобы прибыть на пристань, а пароход еще не отвалил. Но разве так угадаешь! А от сельсовета там и пешком рядом, километров двадцать до Сухого Ключа. И телеграмма еще два дня шла. В общем, не дожидаясь его, похоронили мать. Невозможно было больше ждать, да и не уверены были твердо, приедет ли.
Мать умерла от разрыва сердца, пекла хлебы, почувствовала сильную слабость, прилегла ("Сейчас,- говорит,- встану"), заснула тут же и померла. Ей не было пятидесяти.
Андрей стоял у ее могилки со свежим крестам. Сухой Ключ - деревушка маленькая, а погаси большой: у каждого много родных здесь похоронено. Вот у Андрея и дед, и бабка, и отчим, а теперь мать.
Потом сидели в его избе, пили самогон - не то поминки, не то его встреча,- потом продолжали уже у дяди.
- Мишку с собой беру,- говорил Андрей.