- А чего ему,- не соглашался дядя.- Пускай у нас живет, однако. На белку будем ходить. Раздолье. Останешься, Миша?
Андрей, охмелевший, говорил, расчувствовавшись:
- Братишка, поедем, дорогой. У меня жена мировая, Лена.
- Привезешь показать? - спрашивала тетка.
- Конечно.
- А своих-то детей чего же нету?
- Мишка, собирайся, поедем. Ты же, чудак, еще иоеэда не видал.
- Однако, насмотрится, успеет...
А прямо за стеной, тревожа Андрея, неясно, будто отдаленно маня его, без конца и края стояла тайга.
В школе у них было страшное правило: отличников прямо посреди года переводили на класс выше. Правда, редко кто умел удержаться там, начинал учиться плохо, его возвращали с позором. Лиду тоже хотели перевести вверх, но отец воспротивился, даже в школу зашел, к директору. Директор школы, старичок в очках, сказал:
- Это у нас уже вроде традиции. Для поощрения,- и стал жаловаться: - Учителей мало. Очень трудно. Вот если бы вы, Аркадий Викторович, с вашей эрудицией, могли нам помочь...
Валединский только пожал плечами.
Мишка стал теперь учиться в одном классе с Лидой. Только фамилия его была не Гущин, а Кашкаров. Когда Лида его первый раз увидела, он, насупленный, шел с Гущиным к дому.
- Во, Лида,- сказал Гущин,- познакомьтесь. Это мой брат. Из тайги приехал. Теперь вместе учиться будете. Ты над ним возьми шефство, надо будет - помоги.
- Однако, и сам не пропаду,- пробурчал Мишка. Мишка многого не знал или только начинал узнавать: на поезде ехал сюда - впервые, кино увидал - впервые, но учился хорошо, стихов много помнил наизусть - Пушкина, Некрасова. Учителя он слушал внимательно, аккуратный, деловитый, весь урок не шелохнется.
У него не было ни отца, ни матери. Лиде казалось это диким: как можно жить без отца и мамы? Она смотрела сбоку на его непроницаемое лицо,- она сидела в другом ряду и чуть сзади,- и думала: "Он тоскует сейчас по родным местам, по тайге, вспоминает мать". Может быть, она и ошибалась.
Елена Ивановна ему нравилась. Он сам сказал однажды: "Невестка у меня хорошая". Конечно, в Сухом Ключе вряд ли были такие.
В одной комнате им стало очень тесно, в соседнем подъезде освободилась квартира, они перебрались туда.
У Миши теперь была отдельная комната, он разложил учебники, тетрадки, включил радио: "Попурри из русских народных песен. Исполняет трио баянистов: Кузнецов, Попков и Данилов".
Стали писать в газетах о разоблаченных врагах народа, о шпионах и агентах иностранных разведок. В школе говорили, что на обложках тетрадок, где были картинки на пушкинские темы, замаскировано написаны антисоветские лозунги, что нарисованное на спичечном коробке пламя не что иное, как силуэт Троцкого. И что самое обидное, врагами народа оказывались очень большие люди. Чего им еще не хватало? Как хорошо, что их вовремя сумели разоблачить.
Теперь в школе они вычеркивали, вымарывали из книг знакомые и вдруг ставшие ужасными имена. Из пяти красных маршалов осталось только двое. А портреты тех троих они тоже замазывали чернилами.
Однажды отец пришел в обед взволнованный. Он позвал мать в другую комнату и - Лида все равно слышала - сказал:
- Ты знаешь, ночью арестовали директора!
- Как?
- Вот так. Не магу поверить, чтобы этот человек... Он неумен, он часто бывал мне неприятен, но он не враг нет, нет.
- Но как же иначе, Аркадий?
Потом произошел несчастный случай на заводе. В цехе сборки был подъемник на второй этаж, на галерею, подъемник только для материалов, людям подниматься было запрещено категорически. Но поднимались - лень пройти пятьдесят шагов и подняться по лестнице. С техникой безопасности было не все в порядке. И вот придавило человека, старого рабочего, опытного.
Был суд, судили начальника цеха, начальника смены, бригадира. Присудили вычитать из зарплаты различные суммы.
И вдруг, как гром среди ясного неба, приказ: "За халатное отношение, выразившееся в неисправности механизмов, повлекшее за собой гибель человека, за преступное ослабление производственной дисциплины, за невыполнение заводом месячного плана ("выполнили на 98 процентов впервые, раньше перевыполняли и опять перевыполним") главного инженера Валединского А. В. от занимаемой им должности освободить, как не справившегося со своими обязанностями".
Что делать? Обжаловать этот нелепый приказ? Но каким образом? И кому нужно жаловаться? Он заставил себя сразу поехать в город, в обком, но секретари были заняты, а инструктор неопределенно сказал, что, да, конечно, нужно разобраться. Потом он зашел в ресторан, но почти не ел. Вернулся он поздно, жена уже все знала, слышала, как Дуся Оловянникова говорила кому-то:
- А главного-то сняли.
Жена бросилась к нему:
- Аркадий, нельзя сидеть сложа руки. Надо протестовать, жаловаться!
- Я уже жаловался.
Он все же сел и написал длинное письмо в наркомат, сидел за стоим столом, у зеленой лампы и писал, а жена, возбужденная, ходила из угла в угол и говорила-говорила, что он должен написать, чем аргументировать.
Он ее не слышал.
В ожидании ответа (все же слабо брезжила надежда: исправят ошибку, извинятся, восстановят) он устроился в школу преподавать алгебру и немецкий язык, и Лиде странно и стыдно было встречать отца в тесном и людном школьном коридоре. И ему самому было как-то странно (то ли еще будет!) входить с классным журналом в учительскую, чувствовать на себе любопытствующие взгляды учителей. Проходя по поселку, он часто слышал за спиной шепоток. Теперь он уже сам заходил в магазин, покупал водку, чтобы выпить тайком от жены, но, когда он выпивал, это сразу же обнаруживалось.
Преподавал он хорошо, им были довольны. Однажды утром директор сказал:
- Можно попросить вас, Аркадий Викторович, зайти ко мне в кабинет?
- Но ведь уже звонок?
- Ничего, ничего. Входите, пожалуйста, садитесь.- Он снял очки и теперь, вероятно, лишь смутно видел Валединского.- Аркадий Викторович, вы знаете, как я ценю ваш ум и вашу культуру. И я очень доволен вами как педагогом. Но, понимаете, к нам обратились. Знаете... Калошин, он заведует лабораторией... Так вот он выступил на собрании и заявил: "Он не имеет права учить наших детей!"
Валединский смотрел на старичка директора и видел давний зимний вечер, вокзал и Калошина, семенящего по перрону: "Аркадий Викторович? Ждем вас, ждем..."
Арестовали Перминова. На Андрее не было лица. Он ходил по квартире, из одной комнаты в другую, по коридору в кухню и обратно. Вернулся с улицы Мишка. Андреи ушел к себе, закрыл дверь, сел на диван. Время от времени он всплескивал руками и еле слышно, про себя, стонал: "Этого не может быть!"
Уже поздно, когда Мишка давно спал, он спросил:
- Лена, а могли его посадить за то, что он служил у Блюхера?
Она глянула на него удивленно:
- У Блюхера служило очень много людей.
Они внимательно посмотрели друг на друга. Она добавила:
- Ты, между прочим, тоже служил у Блюхера.
- Это ошибка,- оказал Андрей тихо,- страшная ошибка. Но почему с ним? Как они только могли подумать? Как они могли поверить? Ведь это большевик, настоящий большевик.- Он помолчал.- Я мог бы поручиться за него. Чем угодно.
Они не спали почти всю ночь.
- Никогда в это не поверю. Это ошибка. Но ведь ошибку можно исправить. Директора посадили... Не знаю... Но может быть... Валединского сияли. За что? Непонятно.
- Им бы надо уехать отсюда, Валединским, - сказала Лена.
Теперь родители оба устроились учителями в школе соседнего поселка. За ними каждый день присылали бричку, и они ехали за пять километров. Наступила глубокая осень, дожди. Лида с сжавшимся сердцем смотрела, как они влезают в мокрую бричку, как отец держит зонт.
Как-то Мишка сказал ей:
- Слышь, Лидк. Брат говорит, Андрей: чего они тут сидят маются, ехали бы себе, однако.
Лида покраснела до слез:
- Вам какое дело! Захотим, уедем, захотим, тут будем жить.
Но уезжать пришлось. Явились из ЖКО с требованием освободить квартиру в 3-дневный срок.
Мать опять закричала: "Жаловаться, протестовать!" - но отец вдруг сказал:
- Чего там жаловаться, надо ахать!
Стали укладываться, уложили вещи, сняли со стен ренуаровскую Самари, сняли портрет Лавуазье. Антуан Лоран Лавуазье. Опять приходили чужие люди, рассматривали вещи, выносили их.
Лида с матерью шли из магазина, встретили Гущина. Он поздоровался. Мать отвернулась. Он подумал с обидой: "Ну, это вы напрасно".
Заведующий гаражам отказался дать машину ехать на вокзал, сказал, что не имеет права. Отец автобусом поехал в город, там нашел машину и вернулся на ней. Был ясный холодный день. Погрузили вещи и поехали. Их никто не провожал.
Куда они ехали? Так, вообще, в Москву. Там видно будет.
На вокзале отец договорился с носильщиками, что они достанут билеты. Он бегал, суетился, большие вещи сдавали в багаж. Было заметно, что отец успел заскочить в буфет, мать уже ничего не говорила.
Наконец все было готово, и билеты куплены. Теперь они стояли на платформе около чемоданов. Поезд должен был вот-вот показаться, уже объявили. К отцу подошли двое.
- Вы Валединский?
- Да. В чем дело?
- Пройдемте в вокзал.
- В чем дело?
Отец был страшно бледен. Один из людей показал ему что-то в ладони.
- Пройдемте.
- Но я не могу. Вот уже мой поезд.
- Ничего, ничего, пройдемте.
Поезд уже замедлял ход у платформы.
5
Как-то, зайдя в городе в книжный магазин, Андрей купил книгу "Лесная таксация" - учебник. Дома Лена сказала:
- Ну, что ж, с боном! - и поцеловала Андрея. Он весь вечер сидел, листал книгу. С тех пор он стал покупать и выписывать книги по лесному хозяйству.
Сдав за среднюю школу (потом оба они обычно говорили: "Когда мы окончили десять классов"), он поступил на заочный в лесной институт. В цех он уже не вернулся. Хотели его и дальше продвинуть по профсоюзной линии, но он отбился: ведь он, собственно, перешел совсем в другую отрасль. Учиться в лесном и работать на заводе, изготовляющем механизмы для горной промышленности, было нелепо, и Андрей устроился с помощью обкома в областное управление лесного хозяйства. Хотел куда-нибудь в глушь, в лесничество, но Лене там негде было работать,- она хотела в серьезную хирургическую клинику,- и они поселились в городе, в старом сибирском городе на великой реке.
В сорок первом году Мишка окончил девятый класс и мечтал через год поступить в Военно-морское училище имени Фрунзе, хотя никогда не видел моря, только Байкал.
Когда началась война, Гущину дали бронь, и он ею воспользовался. Первым делом мобилизовали Лену, она стала работать в тыловом госпитале, в большом уральском городе, ему удалось один раз съездить к ней. Была осень, густым потоком поступали раненые. Лена вышла к проходной, незнакомая, осунувшаяся, в длинной шинели, но, увидев его, просияла, побежала, сразу стала прежней. Лена жила на квартире у хозяйки - муж ее был на фронте,- туда же недавно "поставили" эвакуированных: женщину с девочкой, и у хозяйки еще дети, теснота. Лена сказала: "Нужно мне перебраться в общежитие". Спали они на кухне.
Сейчас на Урале и в Сибири было много крупных заводов, переброшенных из европейской части страны, и было много гражданского народа, так что на Андрея, молодого здорового мужчину в штатском, никто не обращал внимания. Но ему самому было не то чтобы стыдно, но как-то неприятно для себя смотреть на этих женщин и детей, тянущихся с запада, на этих молоденьких мальчиков-бойцов.
Едва взяли Мишку и он дымным морозным днем уехал в красной теплушке на запад по стонущей от напряжения сибирской магистрали, Андрей прямо с вокзала пошел и заявил, что отказывается от брони и уходит в армию. Он окончил краткосрочные курсы политработников и был направлен замполитом в батальон аэродромного обслуживания. Их БАО обслуживал тяжелые бомбардировщики.
Аэродром находился неподалеку от дачной станции. Немцы уже были далеко отсюда, и по платформе гуляли девушки с сержантами, гудела электричка. И все было мирно с виду, спокойно. Но заделывались пробоины в фюзеляжах, заливалось горючее в баки, подвешивались под плоскостями тяжелые бомбы. Перед вечером, когда уже начинали сгущаться сумерки, отрывались машины от полосы, ревя, разворачивались над лесом, по три, с одинаковым интервалом, еще, еще, еще, и ложились на курс. И наступала тишина. Тишина ожидания. Рано-рано, едва начинал брезжить рассвет и слипались глаза у дневальных, Гущин почти всегда выходил из землянки и прислушивался. И вот вдали, очень далеко, почти нереально, возникал гул, он медленно приближался, усиливался, переходил в рев, это, едва не задевая сосен, разворачивались над лесом вернувшиеся родные самолеты. Но не вое возвращались. А один бомбардировщик не дотянул до аэродрома двух километров, рухнул, весь издырявленный, как решето, и взорвался. И еще одна братская могила появилась на тихом дачном кладбище. Над ней не обелиск, не крест, а искореженный винт-пропеллер.
Потом аэродром перебазировался на запад, ближе к врагу, потом еще дальше на запад.
Через два месяца после победы к нему приехала Лена и пробыла целую неделю, все над ним подтрунивали, что жена майор, а он лишь капитан.
Демобилизовался он раньше, чем Лена, но она до этого перевелась в госпиталь в их город и была уже дома. В обкоме его спросили:
- Ну как, Гущин? Думаешь лесной институт оканчивать?
Он удивился:
- Конечно.
- Ну, так вот, есть для тебя работа. Лесной кончаешь, в авиации, можно сказать, служил. В общем, хотим тебе доверить авиационную охрану лесов, парашютно-пожарную службу. Дело важное и интересное. Соглашайся.
И он согласился.
В глубине большого двора, во втором этаже бревенчатого двухэтажного дома уже были пять комнат его "конторы". Но, боже мой, что творилось кругом. Внизу помещалась какая-то артель по пошиву шляп и кепок, рядом на площадке жили люди, на крыльце и в подъезде на лестнице визжали ребятишки, бродили куры. Андрей, привыкший в армии к порядку, был поражен. "Надо, чтобы их всех выселили,-подумал он,-иначе невозможно". Его встретила пожилая милая женщина.
- Голубева,- представилась она.- Я тут пока и бухгалтер, и счетовод, и машинистка. Штаты ведь не укомплектованы.
Он прошел к себе в кабинет, сел за стол.
- Товарищ Голубева!
- Слушаю вас.
- Карту нужно, большую карту всей территории, нам доверенной. Где можно достать?
Теперь он с головой ушел в работу. И в институте нужно заниматься, и тут хлопот полон рот. Он требовал выселения из дома всех посторонних - обещали помочь - и набирал штаты, и торчал на аэродроме, и читал-читал все, что ему доставали по вопросу о лесных пожарах, начиная с более чем полувековой давности записок академика Обручева и кончая сегодняшними сводками и опытами тушения. Его все интересовало. Еще по сути ничего не было организовано и подготовлено. Хорошо хоть, кончался пожароопасный период. Появилась статья в областной газете и снимок: он, Гущин, стоит около карты. Газетчики любят такие вещи: тайга, пожары, парашютисты - романтика! Польза статейки была в информационности: теперь парашютисты могли узнать об этом деле.
Однажды Андрей сидел в конце дня у себя в кабинете. За окнами было еще светло, но в комнате уже можно было зажечь лампу. Однако Андрей сидел, задумавшись о чем-то, глядя на висящую перед ним карту, уже не различая на ней почти ничего, лишь зная все по памяти. Должно быть, он сидел так довольно долго. В дверь постучали, и Голубева, просунув голову и удивившись тому, что он сидит в темноте, сказала:
- Андрей Васильевич, к вам.
- Да, да.
Он тряхнул волосами, зажег свет. Вошла девушка лет двадцати, может быть, чуть старше, поздоровалась. Андрей пригласил сесть, она не села.
- Что у вас?
- Андрей Васильевич, я хочу попросить вас, чтобы вы меня... чтобы вы помогли мне, помогли устроиться на работу к вам.
- К нам? А какая у вас специальность?
- Специальность? Специальности сейчас у меня нет. Но не в этом дело. Андрей Васильевич, вы меня, конечно, не помните. Но я училась в одном классе с вашим братом Мишей. И еще вы знали моего отца. Аркадия Викторовича Валединского.
- Лида?
Он был взволнован, растерялся:
- Лида! Как же ты, где?
- Я вообще сейчас нигде. Я работала на лесозаготовках, потом заболела.
Он замолчал, не зная, что сказать. Она тоже молчала.
- Лида, зайди ко мне завтра. Я подумаю, куда тебя устроить.- И, чувствуя, что надо еще что-нибудь сказать, опросил зачем-то: - Зайдешь? Только обязательно. Ладно?
- Хорошо. До свидания.
Когда она уже бралась за ручку двери, он окликнул ее:
- Лида! А ведь Мишка-то погиб...
Потом он шел домой, временами останавливаясь, кривясь от боли и стыда. Иногда он даже чуть слышно стонал. "Посоветуйся, посоветуйся,- повторял он про себя,- Елена Ивановна женщина толковая. Мужу с женой советоваться не зазорно".
- Почему ж ты не позвал ее к нам?
- Я не знаю. Как-то неловко получилось. Не знаю, не знаю.
- Где же она сейчас?
- Ну, Лева, ну, не знаю!
- Я боюсь, что она завтра может не прийти.
- Почему? Она должна прийти.
Назавтра он должен был ехать на аэродром, не поехал, отменил встречу в облисполкоме, сидел, ждал. И она пришла.
- Лида,- встретил он ее вопросом,- ты умеешь печатать на машинке? Ну, ничего, Голубева научит. Будешь секретарем-машинисткой. Ладно?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Петька Тележко теперь тоже работал на базе.