- Э, не говорите мне: я не сегодня родился на свет. Фортуна - неверная девица. Адам в раю возле самого бога проживал, но прогнали же его даже из рая. Молюсь и за свое чадо, и за все святое воинство.
- И по совместительству пьете?
- И пью, - согласился отец Хрисантий. - Этим христианин и отличается от турка. - Раскачавши тело, он встал с парты, подошел к угарному светильнику, провел над ним рукой и драматически наморщил лоснящийся лоб. - Это невменяемое копчение скоро всех святых в грешников превратит, и не будут люди знать, кому поклоняться. И зачем такие хлопоты святым?.. Грехи, грехи и военная суета, пойду еще благовест почитаю. - Но сначала он, пошатываясь, повернул на клирос, где висел реестр святых с определением, кто из них и в чем помогает грешным мирянам - или в хозяйстве, или в медицине. Там отец Хрисантий чем-то остался недоволен, потому что забубнил, как осенний дождь, прошаркал сапожищами по стертому полу и скрылся в темноте.
Когда заскрипели и громыхнули церковные двери, Григорий Стратонович спросил Марка:
- Как вам наш душеспаситель?
- По-моему, жизнелюб.
- И даже бабник.
- До сих пор?
Григорий Стратонович засмеялся:
- До сих пор. Однажды под хмельком признался, что его грешить заставляет только давняя привычка, а не что-то другое.
- Хорошее имеете соседство. Чего он так поздно приходил? Проверить, как приемыш ведет хозяйство или привела любовь к храму божьему?
- Скореє, любовь к водке. Наверное, где-то немного не допил. А в ризнице у него есть некоторые запасы не только красного вина. Может, воспользуемся ими? Не раз отец Хрисантий соблазнял меня в подходящий час наведаться в его закуток.
- Глядите, еще этот душеспаситель споит вас, - улыбнулся Марко.
- Такое не угрожает мне. Но сегодня можно было бы отметить ваш приезд.
- Спасибо, воздержусь.
- Не употребляете этого зелья?
- Употребляю, но теперь, к сожалению, перешел на наперстки: медицина так обчекрыжила мне внутренности, что там теперь больше души, чем тела… Полуживого выпотрошили, разобрали меня как-то в подземном госпитале, а здесь как ударит артналет и перекалечил чуть ли не всех, кто работал возле меня. Остался я сам и через некоторое время, придя в сознание, сгоряча встал на локти. Нигде никого, только на операционном столе лежат возле меня все мои внутренности и потихоньку паруют. Никогда не думал, что такие они непривлекательные и так их много. Но потом медицина так походила с ножами, что остались рожки да ножки: постарались, чтобы человек меньше хлеба и напитков потреблял.
Григорий Стратонович с сочувствием и увлечением взглянул на Бессмертного:
- Чтобы кто-то так сказал о своем увечье, поверьте, впервые слышу!
- Поверю. А теперь заиграйте, Григорий Стратонович, что-то душевное, печальное.
- Печальное? Почему?
- А в этих песнях, кажется мне, всегда больше души.
- Вы же подтянете?
- Об этом и не просите. Тело мое фашисты здорово покромсали, а дух и голос почти довоенного калибра остались.
- А мой голос, как и молодость, оборвался в турецкой неволе… Слышал, что много знаете песен.
- Какой украинец не знает их? На бесхлебье, или на хлебах, или в хлебах вырастает, а с песней не расстается.
- Это правда, что когда вы вернулись из нехорошего места, то семь дней со своими друзьями выпивали и лишь одни свадебные песни пели?
Марко весело покачал головой:
- И здесь приврали - только четыре дня.
- И только свадебные?
- Только их. Тогда на печальные не тянуло.
- И на четыре дня хватило свадебных песен? - с недоверием посмотрел на Марка.
- Как раз только на четыре, а дальше пошли работать. Да вы не удивляйтесь, тогда у меня память крепче была и к песням, и к книгам. Не начнем ли с "Забіліли сніги та забіліли білі"?
Печальной тоской и стоном отозвались струны кобзы; в унылом звучании загрустила песня двух бурлаков над судьбой неизвестного человека, который вместо судьбы имел несправедливость, холодную, как снега забелевшие, но имел и верность побратимскую, горячую, как кровь, набежавшая из чистого сердца.
Молчаливые святые, застоявшиеся на своих пожизненных местах, с удивлением прислушались к житейскому пению, а Марку не раз казалось, что их песню слушает еще кто-то, притаившийся в темени возле дверей. Это снова и снова напоминало ему встречу с неизвестной женщиной.
"Не причудлива ли судьба его?" - послал мысли к разрушенной школе и во все концы, где встречал или проходил мимо того, что люди назвали судьбой.
Где-то, как в подземелье, невыразительно пропели первые петухи. Марко встрепенулся, прислушиваясь к полузабытому пению.
- Как быстро время прошло, - начал собираться домой.
- И для меня мелькнуло, как минута.
Григорий Стратонович провожал Марка до руин школы. Здесь он, как перед этим Марко, тоже поднял кусок холодного камня и молча взглянул на него.
- Спрашиваете, когда школа будет?
- Спрашиваю, потому что живу ею и во всех наилучших снах вижу ее. Думаете, роскошь морозить ваших детей в церкви, а своих на колокольне?
- Как на колокольне? - удивился и нахмурился Марко.
- А кто же мне зимой в сожженном селе мог приготовить хоромы? Вот и нашел себе на колокольне временный приют. Есть у меня пятеро детей…
- Пятеро!? - с недоверием переспросил Марко. - Сколько мира, столько и дива! Когда же, извиняйте, вы разжились на пятеро детей? Где время взяли?
Заднепровский улыбнулся:
- Время обо мне само позаботилось.
- Близнецами награждало?
- Нет, обошлось без них, а то еще больше было бы.
- Так вы до встречи с Оксаной уже имели деток? Ничего не понимаю.
- И не коситесь, Марко Трофимович, придется еще задержать вас до третьих петухов одной историей.
- Рассказывайте.
- Может, присядем на срубе?
- И это можно, - Марко, зацепив головой клюку журавля, сел на балку, а напротив него примостился Заднепровский.
- История эта тяжелая и простая. Был в моем отряде один разведчик-сорвиголова, из тех, что и в ад с песней полезет. Сам статный, глаза большие, с огнем и смехом пополам. Вызовешь иногда его, ставишь перед ним такую задачу, что у самого заранее душа болит, а он стоит, улыбается и глазами играет, как на рассвете:
- Выполню, товарищ командир, ей-богу, выполню, а что мне, молодому-неженатому.
Поначалу его самоуверенность раздражала, коробила меня - все грешил, что проявляет легкомыслие или бравирует мужичонка, и начинал свою лекцию:
- Понимаешь, Кульбабенко, что от этой задачи зависит судьба сотен людей? Соображаешь, что нужно проявить ловкость и осторожность, расшифровывая фашистскую систему охраны? На этом деле, как и сапер, можно ошибиться только один раз. Ничего не делай, как это ты умеешь, с копыта!
Он будто серьезнее станет, сверкнет двойным взглядом смельчака и остряка и сразу же заверит:
- Конечно, товарищ командир, все понял до крышки! На больной зуб черту должен наступить. Но не сомлевайтесь: притаюсь у эсэсовцев под носом, как мышь под метлой…
Выпалит такое, и у тебя от сердца отляжет.
- Береги себя, Иван.
- Конечно, буду беречь, отец. Ночь, наша мать, - не даст погибать, - скажет звонко, уверенно, козырнет и с улыбкой исчезнет, растает в первобытный лесах, словно лесной царь. И так же неожиданно выныривал из ночи, в грязи, в своей и чужой крови, но непременно выполнив задачу. В его фортуну начали верить даже нытики и кислые люди, которые больше, чем надо, думали о смерти. Кто-то о нем даже песню сложил. Она прибилась и к нашему отряду. Помню, как-то вечером запели ее ребята у костра, и на нее именно наткнулся с разведки герой. Поняв, что поют о нем, он сразу побледнел, возмутился, замахал руками:
- Ребята, оставьте это безобразие.
- Чего? - удивились партизаны.
- Потому что я еще живой…
Сколько его ни убеждали, он стоял на одном, что песни должны петь только об умерших, и ужасно сердился, когда кто-то начинал петь о нем.
И как-то в сильную гололедицу зашел ко мне в землянку наш особист, вы его знаете, теперь он работает в нашем районе начальником МВД.
- Как его фамилия?
- Григоренко Демид.
- Григоренко? - пораженно переспросил Марко. - Этого знаю еще с двадцатого года. Хороший мужичонка, только страх каким недоверчивым был.
- И теперь таким остался, - улыбнулся Григорий Стратонович. - Так вот, заходит он ко мне, садится на колоду и неожиданно спрашивает:
- Как тебе, Григорий, спится вообще?
- На сон и сны, - говорю, - не обижаюсь.
- Не обижаешься? - многозначительно переспрашивает особист, которого часто мучила бессонница. - А на разведчиков тоже не обижаешься?
- Чем же они провинились?
- Кто его знает чем, - загадочно посматривает на меня. - Кульбабенко еще не вернулся?
- Нет, сам знаешь.
- Ничего я теперь вообще не знаю, - с сердцем пригнулся к печке, рукой вытянул уголек, прикурил. - А не долго ли, по-твоему, разгуливает он по разным местам?
- Думаю, не долго, - начинаю беспокоиться, не попал ли Кульбабенко в фашистские лапы, заглядываю мужчине в глаза, а он отводит взгляд от меня. - Что-то случилось?
- Да пока что и сам не знаю… А что ты вообще думаешь о Кульбабенко?
- Что же о нем можно думать? Герой!
- Герой? Ты уверен? - презрительно переспрашивает. - Но чей герой?
- Да чего ты начал со мной разговаривать загадками? Что тебя беспокоит?
Григоренко пропек взглядом:
- Успехи его беспокоят. Большие успехи! Видишь, в песню уже успел попасть. Так, гляди, и в историю попадет, тогда снимай шапку перед ним, - надвинул картуз на глаза.
- А чего, может, и придется снять! Еще мы не знаем, что он может сделать.
- Вот этого-то действительно не знаем! - зловеще сказал Григоренко. - А тебе, Григорий, никогда не приходил в голову такой вопрос: почему Кульбабенко так везет? Случайность это, умение или что-то другое?
- Другое? Что же может быть другое? - уже и меня начинает охватывать неуверенность.
- До этого я еще не докопался.
- Так чего же ты авансом начинаешь каркать на человека?
- Потому что твой Кульбабенко, - уже передает разведчика только мне, - загадочный тип! Не знаю, с какого берега и как он оказался у тебя.
- Чего же у меня, а не у нас?
- Потому что он тебе сразу понравился. Может, не так?
- Так. И что ты против него имеешь?
- Пока что только одни крохи, - скрытный твой Кульбабенко.
- Вот и хорошо, что скрытный. Это характер разведчика, профессиональная жилка.
- Профессиональная? А может, если копнуть глубже, вражеская? - насовывает на хмурые глаза растрепанные брови. - Подумай, что делает обычный человек, если он женат? Будет он с этим крыться?
- Навряд.
- А вот я узнаю, что Кульбабенко женат, имеет хорошую жену, выводок детей и иногда, конечно, самочинно, наведывается к ним, а себя выдает за молодого и неженатого, - перекривил голос разведчика. - Сегодня я переспросил всех его дружков, и все они тоже не знают, что Кульбабенко женат. Так чем объяснить это засекречивание и вообще единственное ли оно в биографии этого типа? Может, пока мы крутим над ним свои мозги, он продает фашистам наши души.
Я соскочил со стула.
- Что ты, Демид!? Разве такое может быть? Это так не похоже на Ивана.
- Похоже не похоже, а задачку с иксами он задал. Пахнет здесь паленным! Правда, может быть, что у него жена из сомнительных социальных прослоек и он таится с этим… Знал я и таких оригиналов. Тогда еще было бы полбеды. Когда вернется - беру его под свой надзор. А в разведку чтобы и не заикался больше. Кто его знает, что он там делает, с кем водится и кому служит.
Эти слова обдали меня жаром. Я перебрал в памяти поведение и работу разведчика, но ни к чему не мог придраться, хотя для нас не было новостью, что враг засылает в партизанские отряды самых ловких агентов. А Григоренко тем временем вытащил из планшетки фотокарточку и подал мне. Любуйся, когда еще можешь любоваться, и вообще… На фото я увидел самого Кульбабенко, непривычной, своеобразной красоты женщину и четверо кульбабенят. Невольно я улыбнулся к ним, а Григоренко покосился на меня и мрачно ткнул пальцами на женщину:
- Чем не краля? Так и прет из нее голубая кровь. Окульбабила какая-то уличная аристократка или чертова поповна нашего Кульбабенко. Если продался только из-за нее, - у Григоренко была особая неприязнь к женщинам за собственные семейные неурядицы.
На всякий случай мы удвоили дозоры, перенесли в другие места огневые точки, а в село, где жил Кульбабенко, послали своего человека и узнали, что наш разведчик в самом деле имеет семью, четверо детей, а жена его с деда-прадеда крестьянка, до войны была звеньевой и награждена орденом "Знак почета". Отрывной Кульбабенко, оказалось, был образцовым семьянином и даже теперь, без разрешения иногда навещал свое немалое семейство. В этот же день вернулся и Кульбабенко, обвешанный бельгийскими вальтерами и ребристыми гранатами. Он молодцевато встал на пороге командирской землянки, встряхнул с себя звон чужого оружия и по-юношески ясно глянул мне в глаза. Этот взгляд подкупил меня и как-то сразу развеял мои сомнения.
- Задачу выполнил?
- Выполнил, товарищ командир! - скрывая улыбку подал мне похищенную карту города с обозначенными на ней военными объектами.
Я сразу же припал к карте, прикинул некоторые раньше добытые сведения. Нет, это была не фальшивка.
- И как ты ее достал? - допытываюсь у Кульбабенко, а сам знаю заведомо, что он непременно промолчит о себе, а вспомнит неизвестных друзей.
Так оно и вышло.
- Дружки помогли: они в гебитскомиссариате ездовыми служат, - отвечает разведчик.
- Не многовато ли у тебя разных дружков?
- Таки многовато, - снова улыбается Кульбабенко, - я парень компанейский.
И это тоже была правда: он как-то сразу умел сдружиться с людьми, сразу становился душой компании.
- Иван, а ты мастак врать? - неожиданно спросил я Кульбабенко.
- Умею, - смутился он, а потом, подумав, что в разведочных делах это необходимо, веселее ответил: - Врать - не цепом махать.
- А правду от вранья умеешь отсеять?
- Смотря у кого. Но постараюсь, отец, - с готовностью смотрит на меня. - Кого-то надо перехитрить?
- Постарайся себя перехитрить.
- Себя? Для чего бы оно? - удивился Кульбабенко.
- Не догадываешься? - нахмурился я. - Ну-ка, как на духу, расскажи всю правду о себе.
Кульбабенко заволновался. В больших глазах угас огонь, а губы налились жаром.
- Я всю правду, отец, когда-то сказал о себе. Утаил только о семье.
- Только и всего?
- Женой и детьми клянусь! - горько вырвалось у него.
- Для чего же это было делать?
- Побоялся, отец.
- Ты, и побоялся!? Чего!?
- Что пожалеете многосемейного и не пошлете в разведку. А у меня личные счеты с фашистами. Вот и весь мой грех перед вами и партизанами.
- А какие же у тебя счеты с врагами? Кого-то убили?
- Родного брата на Пиренеях, в Испании, значит…
Все сомнения развеялись, как дым. Хотелось подойти, обнять, поцеловать дорогого человека, но сдержал себя.
- Больше ничего не скрываешь?
- Нет, есть еще один грешок. Когда было с руки, я проведывал свою жену. Мы до сих пор очень любимся, - произнес как-то виновато, все его лицо и шея покраснели, и он провел рукой по румянцам.
- Дети знали об этом?
- Нет, не знали.
- Так втайне наведывался?
- Это уж дело партизанское. Да и жена у меня чуткая, как тихая вода. Только ударю пальцем в боковое окно, она уже на ногах. Давненько не был у нее… Простите меня, глупого.
Мы, конечно, простили ему, правда, выбатьковали для порядка. И снова Кульбабенко исчезал ночами, как лесной царь, и выходил из ночей, как добрый рассвет. А позапрошлогодней весной, когда как раз начинали развиваться глухие дубы, Кульбабенко не вернулся с разведки: какая-то каинова душа выдала его. Он сам до последней пули и гранаты держал бой со всеми фашистами и полицаями, какие были в районном центре. К нему, уже убитому, некоторое время боялись подступить враги, а потом в бессильной злобе мертвого повесили на площади. Через два дня мы сняли его с виселицы и похоронили с самыми большими партизанскими почестями. После войне, есть надежда, и памятник поставим ему…
После похорон я сам партизанскими тропами пошел к него жене. Ночью подобрался к небольшой крестьянской хате. Между двумя высокими ясенями она казалась белой колыбелью. И это на самом деле было так: вырастила же она стольких кульбабенков. Долго я стоял перед боковым окном, перед чужим бывшим счастьем и настоящим горем. Надо мною печально шумели ясени, словно и в их зеленые души вошла человеческая печаль. Наконец тихонько постучал в оконное стекло. В доме послышалось шебаршение, отозвались чьи-то шаги, заскрипели двери, и на пороге появилась фигура полураздетой женщины, вокруг ее фигуры, как темный дождь, зашевелились косы. Она поправила их, застыла на пороге, и даже в темноте было видно, каким счастьем осветилось ее лицо.
- Иваночка, родной, как хорошо, что ты пришел: у нас уже сын родился, - низковатым, клекотливым и страстно-радостным шепотом обдала меня и сразу же испуганно подалась назад: - Ой, горе мое, кто вы, что вы!
- Не пугайтесь, Екатерина Павловна, я командир вашего Ивана.
- Ой, а что с Иваном!? Боже мой!.. - ойкнула она, качнулась, и ливнем качнулись ее буйные косы, закрывая лицо и всю фигуру. Она обеими руками разметала их, приблизила ко мне лицо. - Что же с ним?
И у меня тогда не хватило силы сказать ей правду.
- Он ранен, - еле выжал из себя это вранье и едва сдержал вздох.
- Ранен? Куда же? Тяжело? Ой, скорее говорите! - она отвела руки от сердца, потащила меня в дом, то без надежды, то с надеждой допытываясь: - Скажите правду: он будет жить?.. Не молчите! Будет жить?
- Жить он будет, - не сомневайтесь, - это я сказал более уверенно, потому что знал, что в нашей памяти разведчик Иван Кульбабенко никогда не умрет, никогда!
Женщина немного успокоилась, вытерла слезы и начала меня благодарить.
"За что ты благодаришь, дорогой человек, - за мое страшное вранье?" - мучился я, а Екатерина, поправляя косы и одежду, уже спокойнее спрашивала:
- Где же он теперь?
- Самолетом перекинули на Большую землю.
- На Большую землю… Неужели она здесь ему была малой? - призадумалась женщина, с мольбой и надеждой взглянула на меня. - На Большую землю… И сына не увидел. Как бы он обрадовался.
- На кого сын похож?
- Снова на Ивана. Все сыны в отца пошли, - впервые улыбнулась она, а я чуть не застонал.