Екатерина впопыхах позакрывала окна, засветила керосинку, начала готовить какой-то ужин. Я тяжело опустился на скамью и не спускал глаз ни с женщины, ни с колыбели, в которой лежал маленький, уже недовольный жизнью человечек, только для матери похожий на Ивана. А сама мать была наделена той красотой, которая будто утверждала похожесть между женщиной и землей. И хоть она имела пятерых детей, в глазах, в слезах, в движениях ее просматривалось девичество… Что же, позже Екатерина узнала, что ее Иван погиб, со временем и мое вранье простила. А когда мы вышли из лесов, я подался к Ивановой Екатерине, помог немного со всякой всячиной, пожил немного в ее доме и полюбил сначала детей, а потом и саму Екатерину. Однажды лунной ночью ощутил, что не могу быть без нее, и, как умел, сказал об этом:
- "Был я, Екатерина Павловна, отцом вашему Ивану, а теперь хочу быть отцом его детям. Выходите замуж за меня…" Так и приобрел себе пятерых детей. - И, чтобы Марко не подумал, что немного восхваляет себя, ради шутки добавил: - Пайка как раз теперь на неделю хватает: мелет детвора, как на жерновах. Но партизаны не забывают нас.
Марко неловко наклонился к Заднепровскому, поцеловал его в щеку.
- Спасибо, Григорий Стратонович.
- За что? - удивился тот.
- За любовь к вдове… За человечность…
- За истинную любовь я должен ее благодарить… Вот увидите, какая она у меня, - сказал не без гордости. - Кажется, долгие-долгие годы я искал, ждал ее.
- Хорошо сказали. А в ожидании хорошеет и человек, и природа… Когда это проходит - все становится будничным. На дружбу! - пожал руку учителю.
- На дружбу! - растрогано ответил. - Хорошо, что вы есть на свете и хорошо, что мы встретились. Я вас домой доведу.
- Доберусь сам. Завтра же заходите ко мне. Дорогу не забыли?
- Нет. Непременно зайду.
- Доброй ночи.
- Доброй ночи.
Вот и расходятся двое новых друзей с такими чувствами, будто они давно знали друг о друге, только как-то до этого времени им не приходилось встречаться.
V
Заднепровский еще долго стоял на распахнутом кладбище, присматриваясь к фигуре Марка Бессмертного, а потом, когда она исчезла, прислушивался к неравномерному перестуку костылей. Но, в конце концов, затихли и они, а в душе не улеглась теплынь чувств.
Человек приехал, - вслух говорит учитель. - Ишь, как об ожидании сказал - хоть в книгу записывай. Это не Безбородько с подземным лабиринтом крота, - морщится при одном упоминанию о Безбородько.
На дворе немного посветлело. На небе из туч сотворялись темные чащи лесов, и в их движении и разворачивании чувствовалось шествие весны.
И Заднепровский вслух спрашивает у нее: "Ты идешь?" В стороне отозвался ветер, заскрипело дерево, изменился рисунок неба, а мужчина улыбнулся и покачал головой.
Еще несколько лет тому он удивлялся, когда его отец мог разговаривать с нивой или лесом, с солнцем в небе или колоском в руке. А теперь вот такое незаметно пришло и к сыну. Или годы приносят это человеку, или с годами острее становится ощущение живого в немой природе? После своих партизанских лет он не может не говорить с лесом, с деревьями, под которыми когда-то лежал или под которыми навеки лежат его друзья.
И сейчас дебри туч на небе приблизили к Заднепровскому настоящие леса, леса его страданий и борьбы. Прошлое крылом мелькнуло над мужчиной и удивила его: как он смог выйти из всех окружений, свинцовых дождей и из таких удавок огня, когда в подожженных лесах зверь бежал к партизанам и даже гадюки не кусали людей…
В церкви Григорий Стратонович из кремня высек огонь и снова засветил медную коптилку, в которой еще недавно таилась смерть; вокруг сразу же раздвинулась тьма, коптилка угрожающе зафахкала и начала завиваться черным снованием. Но теперь сгрудившиеся святые как-то веселее смотрели на учителя, будто и им было приятно, что он встретился с другом.
"Так можно понять и корни импрессионизма - все зависит от настроения… Но не ангелы ли нагнали холод своими крыльями?" - зябко повел плечами и взглянул на ангелов.
В самом деле, от белизны их крыльев, которые замерзали на фоне зеленоватого рисованного неба, веяло стужей. Еригорий Стратонович, чтобы разогреться, походил по церкви, крепко ударил несколько раз руками по плечам, а потом присел возле поставца и начал просматривать свое писание о партизанских годах. В душе и перед глазами начали оживать события, люди, леса, пламенем охваченные села, но на бумаге все это выглядело беднее. И он, казнясь, обхватил лоб руками.
Как же ему в мелкоту черных букв втиснуть безмерность любви, вдохнуть жизнь его друзей, жизнь незаметных в будни людей, которые в дни войны врастали в песни и легенды? Или как, например, передать силу обычного зерна?
Он вспомнил, как под самый Новый год в фашистскую тюрягу попал старый партизан Данило Пивовар, который, отпустив бороду, с лирой ходил побираться по селам. А в отряд Данило Пивовар приносил ценные сведения и куски хлеба; и, раздавая их партизанам, он говорил о людях, красивых и добрых, которые вынесли ему хлеб, смолотый в бессонные ночи на жерновах и замешанный на женских слезах.
- Главное, хлеб должен быть без слез, - не раз в задумчивости говорил старый хлебороб.
И за этими словами стояли его вера и надежда. Когда Данилу Пивовара впихнули в забитый людьми каменный склеп, он назвал себя Дедом Морозом и, играя свою роль, непринужденно начал знакомиться и разговаривать со всеми узниками. А когда наступило двенадцать часов, когда Новый год невидимо встал на пороге каменного мешка, дед Пивовар откуда-то достал зерна и начал им засевать узников, торжественно приговаривая: "Сейся, родись, рожь-пшеница, всякая пашница, на счастье, на здоровье, на Новый год, чтобы лучше бить врага, чем в прошлом году!"
Снимая шапки, узники вскакивали с промерзшей земли, удивленно прислушиваясь к знакомым словам, к далеким дням мира, к древней сказке своих родителей. Зерно им падало на головы, а в главах рождалось новое упорство, а в руки прибывала новая сила. В эту же ночь они все и вырвались из тюрьмы. Так не помогло ли им получить волю то зерно, что должно расти и родить без слез? Но как об этом написать, чтобы оно дошло до людей, всколыхнуло их сердца?
- Алхимик и чернокнижник еще до сих пор не спит? - в темноте неожиданно легко зазвенел мелодичный голос, и к Григорию Стратоновича незаметно подошла невысокая хрупкая женщина. Унылая улыбка дрожала на пересохших лепестках ее полураскрытых губ.
Учитель од неожиданности вздрогнул, рука, по привычке, сама потянулась к автомату. Он сразу же одернул ее, взглянул на женщину и засмеялся:
- Ну и напугала ты меня, Степанида!.. Как раз почему-то партизанское прошлое вспомнилось.
- Странно было бы, если бы ты о чем-то другом думал. Ну, чего улыбаешься и жмуришься?
- На светило всегда приходится жмуриться, - засмеялся Григорий Стратонович. - Да и удивляюсь на голос твой: как звенел в детстве колокольчиком, так и до сих пор звенит - не переводится серебро в нем.
- Какое уж там серебро, - в опущенных уголках ее округленных губ шевельнулась печаль.
- Чистое! - убежденно сказал Григорий Стратонович. - А ты чего не отдыхаешь?
- Не спится, брат, перед дорогой. Да и молодость встала, шевельнулась перед глазами, - произнесла с иронией к себе. - Прошлась же вот селом, и все-все вспомнилось, что промелькнуло навеки. Здесь же я встретила свою восемнадцатую весну. Какие сады, какие усадьбы стояли тогда…
- А в глазах тогда не стояла первая любовь? - заговорщически покосился на сестру Григорий Стратонович и улыбнулся.
- Откуда ей было взяться? - чуть ли не вскрикнула женщина и бросила испуганный взгляд на брата. - Мелешь такое…
- Так уж и мелю… В восемнадцать лет к хорошеньким девушкам любовь приходит отовсюду, - не заметил ее волнения.
- Эт, не болтай лишнего.
- Никогда не думал, что любовь - лишнее, - так же полушутливо говорит Григорий Стратонович, но Степаниде сейчас не до шуток, и скорбь проходит ее лицом, дрожит в только что выбитых морщинках возле носа и забивается под веки. Но женщина как-то овладевает собой и даже в удивлении ведет плечом:
- И чего ты сегодня так много говоришь о любви?
Заднепровский ясно взглянул на свою сводную сестру, встал и протянул вперед могучие ручища молотобойца:
- Спрашиваешь, чего? Потому что имею только эти простреленные руки и лишь одно ничем не ограниченное богатство - называется оно любовью!.. Это не чудо, когда кто-то в свои восемнадцать или двадцать лет полюбит кого-то. Это любовь для себя, или для двух, или для своего костра. Я не порицаю и ее, но горжусь, что имею любовь, больше этой. Она, как наследство, досталась мне от моих родителей, от их хлеба и песни, от чар нашей мягкой задумчивой природы и от моих побратимов по сердечности, по мысли и оружию. И хоть я сейчас живу на нищем пайке, а моя жена, пока разрезает хлеб, несколько раз ножом вычерчивает на корочке пайку детям и мне, я бы за все вместе взятое золото Рокфеллера не отдал бы и толики своего богатства. Видишь, как расхвалился перед тобой, потому что ведь имею чем.
Степанида улыбнулась и вздохнула:
- Какой ты счастливый и… несчастный, брат.
Григорий Стратонович нахмурился, в душе шевельнулись его сожаления и неудачи, но он отогнал их и возмутился:
- Почему ты словно с горячки заговорила? Почему я несчастный!?
- Потому что разная нечисть дергает тебя, как горох при дороге.
- И это потому, что я иду по дороге. А сойду я, сойдет другой, третий с дороги, и нечисть выползет гадиной греться на солнце.
- Но как она жалит тебя!
- Да, она может ужалить меня, унизить мое достоинство в глазах равнодушных людей, омрачить мой день, а проглотить - не проглотит. И не делай меня несчастным, потому что большое счастье было в моей жизни: когда гремело над всей землей, я, как умел, и руками, и плечом, и грудью отводил несчастье от людей… Когда-то меня удивлял своей поэтической силой один образ из песни: "А я тую чорну хмару рукавом розмаю". А пришло время - и я тоже разгонял самую страшную тучу и живым вышел из-под нее. Это, сестра, называется не слепым, а истинным счастьем. - Он легко, обеими руками прижал Степаниду и забубнил ей в самое ухо: - И поменьше думай о всяком таком, потому что на свете есть над чем более хорошим думать. Да и погости у нас еще с денек.
Лицо Степаниды немного распогодилось:
- Хорошо, что ты у меня такой…
- Сякой-такой Пантелей, а все-таки веселей, - засмеялся Григорий Стратонович. - Так побудешь еще денек?
- Не получается - уже каникулы заканчиваются.
- Да и на колокольне жить хуже, чем в хате, - насмешливо прищурил глаза.
- И это правда, - не стала возражать. - В ней от холода и тело, и кости немеют. Это не жилье, а наваждение какое-то.
- Зато дети под большими колоколами растут! Примета хорошая!
Степанида подперла рукой лицо.
- Горюшко мое с такой приметой.
- Это же временно, - успокоил ее Григорий Стратонович. - Завтра-послезавтра переберемся в землянку и заживем, как люди. Сегодня уже и стекло раздобыл на оконца, по сходной цене досталось.
- Еще и радуется, словно бога за бороду поймал, - укоризненно покачала головой. - Кто-то другой на твоем месте, при твоих заслугах, уже во дворце сидел бы.
- Оставь, Степанида, старые песни, страх как не люблю их, - сразу нахмурился Григорий Стратонович. - Придет время - и во дворце буду жить.
Женщина недоверчиво посмотрела на брата:
- Когда же оно, романтик мой, гордость моя, придет?
- Когда все люди будут иметь дворцы или что-то подобное. Не раньше и не позже.
- Подвижничество и снова подвижничество, а какой-то тебе хитрый Безбородько уже сейчас во дворце сидит и подсмеивается над такими как ты.
Григорий Стратонович пристально посмотрел на сестру и постучал себя пальцем по лбу:
- У тебя голова или ее эрзац на плечах? Голова?.. Так напомни мне случай из истории, когда честные люди имели больше материальных благ, чем приспособленцы или ворье?
- Сдаюсь, брат, перед твоими знаниями, твоей логикой и славянским стоицизмом. Ты у меня лучший случай, - не рассердилась, а мило улыбнулась женщина. - Хорошо, что твой отец, овдовев, нашел мою маму… Какой он высокий и хороший был! Помнишь, как мы на их свадьбе в лощине за домом танцевали.
- Кому что в голове, а тебе танцы и в церкви вспоминаются, - засмеялся, махнул рукой Григорий Стратонович. - Ты умела крутиться, как голубь-вертун.
- И это все уже насовсем отошло, - вздохнула, призадумалась Степанида, - и детство, и жизнь родителей, и твоя молодость. Только мамина хатка иногда так напомнит всю преждевременно утраченную родню, что и слезы, и искры аж брызнут из глаз.
- Поредел наш косарский род, - и себе вздохнул Григорий Стратонович. - Подкашивал всюду он смерть, но и смерть косила его. - Он бережно посадил сестру на скамейку, внимательно посмотрел на нее. - Но кручина кручиной, а жить надо. Не думаешь ли ты иногда, что живешь теперь, как в дупле? Грусть ни ума, ни сорочки не даст. На людях надо побольше бывать, сестра, на людях!
- Они такие же несчастные, как и я, - встрепенулась и встала со скамейки.
- Хм! Новость открыла! А счастье, думаешь, им союзники из-за морей привезут? - недовольно хмыкнул Григорий Стратонович. - Они же, люди, со слезами посеют его, но дождутся своей большой жатвы. Хочу видеть в этом посеве истинное зерно и своей сестры. Больше ничем тебя не могу утешить. Плакать с тобой не сяду за один стол… Ну, прояснись, неудашка моя. Ты же такая добрая, славная, только слишком хрупкая душа у тебя, как колосок в жатву. - Он снова прижал Степаниду, поцеловал в надбровья и сразу же приложил пальцы к губам: - Тихо! Все святые на грешников смотрят!
Степанида невольно улыбнулась, взглянула на святых, подняла над продолговатыми глазами черные дуги бровей.
- Что бы я, Григорий, делала без тебя?
- Неужели бы хуже борщ заправляла?
- Наверное, хуже. И как ни тяжело, Григорий, бывает на душе, а всегда жду, что ты разберешься в ней лучше, чем я.
- Потому что душа твоя похожа теперь на каталог, а я хочу, чтобы она была недописанной книгой, - махнул кулаком. - Больше ныряй в жизнь, большего и дождешься от нее.
- Чего же мне еще ждать?
- Да не старости же, в конце концов, - это само нежданно придет. - Жди хотя бы… любви!
- Откуда?
- И от людей, и, может, от какого-то… мужчины.
- Не говори такого. Любовь теперь - не актуальная тема.
- Она всегда актуальная. Пока человек живой - должен ждать чего-то большого.
- Это иллюзия романтики?
- Это сила жизни, - сказал убежденно.
- Хорошо, что у тебя жизнь похожа на перекресток дорог, где никогда не бывает пустынно, а у меня она - непротоптанная тропинка… К тебе приходил Бессмертный? - спросила, как бы между прочим, а в душе отозвалось волнение.
- Чего лукавишь? Ты же видела, - пытливо взглянул на сестру. - Почему не подошла к нам?
- Боюсь… и не знаю, о чем с покалеченными разговаривать, - покраснела Степанида. - Чего-то я и до сих пор не научилась утешать людей.
- Что-то ты, сестра, наговариваешь на себя. В госпиталях разговаривала же с раненными, как-то утешала их. Ну, чего забегала глазами по святым местам?
- Не все же тобой любоваться, - ответила нехотя. - Говорят, будто он очень покалечен?
- Очень. Но такой человек будет жить, как дуб-старожил.
- Он чем-то на тебя похож… Постарел, поседел этот дуб-старожил?
- Присыпала, притрусила изморозь, да и чему удивляться? В такие лета даже без войны седина - не диво. Что же, пошли отдыхать, - перевесил на плечо автомат, взял кобзу и задул свет.
Сразу всех богов и святых проглотила сгустившаяся тьма, и только теперь Степанида провела руками по лицу, что пылало жаром, и тяжело всхлипнула.
- Ты чего, Степанида? - удивленно остановился Григорий Стратонович.
- Да так, вздохнулось, - опустила руки на грудь. - Столько собралось за эти годы, что просто дохнуть или выдохнуть нельзя.
Из церкви, пригибаясь, брат и сестра переступили порог колокольни, где сяк-так был оборудован чуланчик, в котором временно приютилась семья Григория Стратоновича. Здесь, в уголке, чадил изготовленный из патрона ночник, на узковатом полу вповалку поперек спали дети и мать. Взгляд Григория упал на смуглое лицо жены с красивыми бровями. Даже под грубым одеялом выделялись ее привлекательные дородные формы. Брат и сестра переглянулись, снова сильно посмотрели на спящую мать.
- Земля? - шепотом спросил Григорий, который до сих пор, как юноша, не мог насмотреться на свою Екатерину.
- Земля, - кивнула головой Степанида и подошла к плетеной колыбели, где хранилось, спрятанное от церковных мышей сякое-такое пропитание.
Григорий присел на краешек пола, присматриваясь к лицу жены. Какой-то нехороший сон начал беспокоить женщину. Вдруг она застонала, шевельнула руками и грудным слабым голосом произнесла только одно слово:
- Ива-а-ночек!..
Степанида, как от удара, съежилась от этого зова, со страхом взглянула на брата. А он, отгоняя облачко от лба, успокоил сестру.
- Чего ты страшишься?.. Не впервые она зовет его. А как же иначе? Он - ее первая любовь. Он отец ее детей… Так можно, хоть во сне, послать к нему свой голос?.. Не ревновать же ее к убитому?
У Степаниды заблестели глаза: она сейчас винила братнину жену, хотя и знала, что та не виновата.
- Но как же тебе тяжело от этого. Она так может весь век его призывать… Весь век быть с тобой, а бредить им.
Григорий нехорошо посмотрел на сестру:
- Так, может, ей сказать, чтобы она во снах была более верной своему второму мужу и не вспоминала первого?
- Нет… но… - растерялась женщина.
Григорий рассердился, порывисто вскочил, встал напротив сестры:
- Не "нокай" мне, хватит. Вредной же, скажу тебе, стала ты бабой! Сама столько пережила, овдовела, перестрадала, а сорняк до сих пор растет в твоей голове. Жизнь людей, что сошлись, пройдя трагедии, не раз выбрасывает обломки этих трагедий. Разве я маленький - не догадывался, что мне может быть тяжело? Не на медовые девичьи поцелуи шел. А подумала ли ты, что я мог бы жениться на Екатерине даже без ее любви ко мне?
- Христианское сочувствие к ближнему?
- Нет, любовь к ней. И как бывает противно слышать, когда кто-то удивляется, что я пошел на пятерых детей, и говорит такой хлам, как только что ты… Ложись наконец спать. Я отвернулся…
Степанида подошла к брату, протянула руки и виновато поцеловала его.
- Женская последовательность, - буркнул тот.
- Прости мне, Григорий. Это же не злость, а моя боль выплеснулась наружу.
- Кому она только нужна? Носишься с ней, как курица с яйцом. Сама замуж выходила бы, все веселее было бы с книжками и пеленками.
Степанида вспыхнула:
- Не будь, Григорий, жестоким.
- Вот и отблагодарил тебе. Иду на мировую. Могу даже в честь тебя ударить в колокол. Скажи только в какой: в великий или постовой? - решительно пошел к порогу.
- Сумасшедший, еще в самом деле ударит! От тебя всего можно ждать! - крепко уцепилась за руку брата, оттащила его от порога.