Хозяин говорил, хозяйка истово нагружала стол всяческой едой, закусками. И какой красоты получался стол, какого запаха, разноцветья! Белая капуста, красные помидоры, зеленые огурцы, желтые маринованные маслята, сало, окорок, горка яиц, тушеная говядина в эмалированном чугунке... А вот и картошка прибыла, главное блюдо российского стола - искристо-крахмальная, жарко дышащая паром, пригодная к мясу, грибам, капусте, прочим солениям; без нее - стол сирота, без нее богатая ресторанная еда - казенная. Хозяйка вознамерилась и гуся принести, чтоб уж воистину стол ломился, но хозяин радушно придержал ее: главное горячее пусть греется, чтоб гостя на дорожку согреть.
Гость же сидел смущенный и только смотрел, слушал, дивился простоте этих людей, обильному угощению, спрашивая себя: за что столько внимания, ласки, душевности? Ведь они не знают его, а он, пришедший из иной жизни, с иными правилами дружбы, общения, не может, не умеет вот так, как они, распахнуть объятья, породниться с первой встречи: ледок самообережения, эгоистичной обособленности в нем лишь подтаял, растопится ли вовсе - покажет время, эта новая его жизнь, которая понадобилась ему не для выгоды или удобного устройства.
Он сказал, широко поведя рукой над столом:
- Такой пищи и столько сразу я не видел никогда.
- Добро живем, - не совсем понял его дед Улька. - В нашем деле как? Здоровье уберег до пенсии - обеспечишь себя, если не лодырь. И колхозу поможешь, и на рынок трудящимся кое-что вывезешь. Излишки, понятно, без спекуляции, наемной эксплуатации.
Ивантьеву подумалось, что хозяин вроде бы отчитывается перед ним: мол, не сомневайся, честно все, по закону, а излишка не имеет только плохой мужик, коему и числиться в деревне зазорно. Он покивал, соглашаясь, коснулся ладонью плеча хозяина - о, под сатиновой рубашкой была горячая, упругой крепости сила! - улыбнулся, проговорил:
- Верю. Спасибо.
- Тогда по рюмочке, Евсей Иванович. Пробуй, как я. - Улька взял яйцо, сырое, розово засветившееся под люстрой, ударил по нему ножиком, счистил верхушку, выпил "нежинскую", запил нежным, свежим, прохладным яйцом. - Пробуй, оцени. С такой закуской пьяный не будешь. У меня так: сколько рюмок - столько яиц.
Восхитился Ивантьев сочетанием рябиновая - яйцо, не оставившим во рту спиртного запаха, и ел капусту, грибы, другие соления, ощущая их естественный запах, вкус. Дед Ульян поглядывал на него, радуясь его радости, звал жену Никитишну полюбоваться дорогим гостем, пригубить за его здоровье и поселение в доме отца и родного деда, потом стал просить Ивантьева рассказать о море, а главное, много ль рыбки из соленой воды выловил.
Ивантьев собрался рассказать о белых ночах на Белом море, сонной белесой воде, вспыхивающих фольгой и фосфором рыбьих косяках, когда живешь, мыслишь, работаешь будто в бесконечном полусне, и замирают чувства, ощущения, и сердце бьется медленнее, и сам пустеешь, точно теряя земное притяжение, высыхая телом, а крикнешь - голос твой, по-птичьи истонченный, падает вниз, к воде, глохнет, тонет, и тоска, такая белая, мглистая тоска заполняет душу, что вспышки фольги и фосфора пугают до холода в крови, как разверзающаяся бездна живых, все пожирающих пучин... Но дверь горницы приоткрыл бородатый детина с бурым, задубелым на ветру лицом, непокрытой, встрепанной желтовато-русой шевелюрой, в свитере, потертых джинсах, исподлобья зыркнул просторными серо-зеленоватыми глазами и сказал медленно, словно давая время оглядеть себя:
- Здравствуйте, и извиняюсь, конечно.
Дед Улька заспешил к нему, взял под руку, повел знакомить с Ивантьевым, наговаривая, что это и есть Федька Софронов, мелиоратор, а детина этакий, сельский молодец, спокойно, как бы с ленцой, объяснял:
- Приезжаю, умываюсь, Сонька говорит: моряк гостит у Малаховых. Японский бог, думаю, опередил Ульян. Сам собирался зайти, моряк моряка должен узнавать издалека. Я, правда, в Морфлоте отплавал срочную, а все-таки моря Японского понюхал, да в Сибири тумана и запаха тайги прихватил, отогревался потом на строительстве Каракумского канала. Но душа у меня, видать, среднерусская. Хоть детдомом воспитанный, а к земле потянуло, предки, значит, крестьянами были. Так что извините, конечно, зашел познакомиться. Ульян, думаю, позвал бы, да заговорился, имеет такую слабость мой сосед Малахов, а исправляться не собирается, придется и его как-нибудь по праздничному случаю позабыть.
Дед усаживал Федьку, хлопал его по широченной спине, восторгался его неспешной, толковой речью, явно хвалился перед Ивантьевым своим молодым могучим другом.
- Шутит Федя, шутит! Мы с им - как родные, без приглашений всяких друг дружку любим. Что ко мне, что к нему - в любой час. Это он перед гостем деликатничает. Ну, штрафную, Федя? Тем более - разговор сурьезный имеется.
Тут же выяснилось: внушительный Федя пьет мало, считает спиртное врагом человечества номер один, пьющих относит к категории низших существ - таких он нагляделся в странствиях северных и южных, - жизнь интересна "без подогрева", найти только в ней свое "законное" место, и жалеет он об одном - что десятилеткой ограничилось его образование, пробродил свой институт, но в технике - автомобилях, тракторах, всякой прочей - разбирается дай бог, инженерам помогает.
Интересен был Федя Софронов - и молодой, и бывалый, и вроде бы в чем-то наивный, и умно рассуждающий - словом, личность, с образом внешним и внутренним, развивающаяся, мыслящая; хотелось говорить с ним, расспрашивать, узнавать этого хуторянина - жить-то придется рядом, - однако явился бывший фельдшер Борискин, худой, согбенный, молчаливый пенсионер; вскоре с шутками-прибаутками ввалилась Самсоновна, сбросила у порога сапоги, телогрейку, швырнула куда-то спортивную шапочку, прошлепала босиком к столу, потребовала стопку "нежинской", нарочито громко обиделась на Ульяна и Никитишну, что не пригласили выпить "встречную", оправданий - мол, случайно все получилось, не готовились, новоселье отдельно отпразднуем - слушать не стала, а Ивантьеву прямо высказала:
- Рази так по-суседски, Евсей не ешь карасей! Рази так делают моряки? Я те визит вежливый - ты мне ответный дай. Сначала с ближней державой наладь отношения, потом дальние посещай!
И завелась гулянка, которая и стала встречей новосела. Пели старые песни, слушали новые пластинки, плясали, осматривали усадьбу Малаховых, дом Феди и за полночь всей компанией отвели Ивантьева домой, где распили привезенную им бутылку коньяку.
ТЯГА, ТЯГЛО, ИНТЕРЕС
Вчера еще кое-где вдоль опушки леса просверкивали последние мелкие одуванчики, ромашки, розоватые свечки иван-чая, а сегодня земля накрылась пухлым нежным снежком, и дед Улька выложил трубу над крышей дома Ивантьева, вернее, дома Защокина - Ивантьева, спустился во двор, помахал окоченелыми руками, потоптался, согреваясь, выкрикнул застуженным хрипотком:
- Добро, Евсей! Ташши какие есть дровишки!
Дрова у Ивантьева были, но пока не пиленные, не колотые - Федя Софронов приволок на тракторе огромные березовые бревна-хлысты, свалил у забора, пообещал прийти с бензопилой, да замотался, видать, на своих осушаемых болотах. Ивантьев нарубил для пробы печи старых досок, сучьев от хлыстов. Внес, положил около чугунной дверцы.
- Присядь, - приказал дед, - помолчим минуту, послушаем, как огонь заговорит. Главное - тяга, дыму легкий ход по колодцам. - Он сложил на коленях руки, сгорбился, чуть пригасил глаза, точно задремал, предаваясь видениям.
Печь получилась внушительной и в то же время аккуратной, почти вполовину прежней - "убористая, как умная баба", сказал о ней сам печник, - с лежанкой для прогрева костей, с плитой "для готовки щей" ("На электричестве - тьфу, только консервы подбадривать!"), с обогревательной стенкой в жилую половину, с высокой фигурной трубой "для тяги и оглавления дома". И побелил ее на первый раз печник. По второму, набело, Никитишна подкрасит, подкрасует, когда печь просушится, тепла в себя наберет.
- Ну, курнем за удачу, без перекура раньше к печке боялись подступиться, - кивнул Улька на приготовленную заранее крупную самокрутку с табаком "Экстра", - пусть и у нас качество - экстра будет, чтоб табачный дым не пустил печной в избу. Справим по обычаю, дело-то старинное.
Ивантьев слушал, выполнял все приказания и робел отчего-то, наблюдал суеверный ритуал старика, оглядывая сырое, в пятнах подсыхающей извести, хитро задуманное, изящно выложенное кирпичное сооружение. А если не пойдет дым наружу, в морозный воздух, к небу, хлынет из дверцы к полу, затопит помещение, потечет в форточки - тревогой, пожаром, как, при первой топке? Неудача, позор для мастера? Мастер переможет, перетерпит - все-таки лет двадцать серьезно не касался печного дела, - но где будет зимовать он, Ивантьев? И он потянул в себя табачный дым, не спуская верящих глаз с печного зева, смущенно сдерживая перехвативший дыхание кашель.
Улька поднялся, молча прошел к печи, встал на табурет, отодвинул заслонку в трубе, попросил подать ему газет, всякой ненужной бумаги и принялся жечь их, прогревая дымоход; потом, когда горящая спичка, сунутая в дымоход, погасла, захлестнутая тягой, Улька прикрыл дверцу, слез, приблизился к плите, присел у раскрытой топки; острым карманным ножиком настрогал тонких кучерявых стружек, положил их на решетку поддувала, сверху - лучинок, дощечек, выше - что покрупнее, на самый верх - сухих полешек; кивнул, показывая рукой: мол, топка должна быть полной; чиркнул спичку, поднес ее нежно к стружкам - они вспыхнули ярко, загорелись, передали огонь лучинкам, те тоже занялись, но медленнее, а далее огонь как бы начал притомляться, и Улька, став на колени, принялся дуть в его красное чрево, точно вдыхать жизнь, вдохновлять, ободрять, уговаривать на горение, деяние, работу; замерший было огонь очнулся, глянул веселее, чище, лизнул, словно пробуя на вкус, крупные дощечки, затем сухие полешки - понравилось, выплеснул пламя, затрещал, будто с аппетитом пережевывая топливо, вытолкнул клуб дыма в дверцу, пытая, куда легче его направить, но Улька проворно захлопнул топку; пламя притухло, задохнувшись в собственном дыму, через вьюшки плиты засочились едкие струйки - и это было самое тягостное, самое суеверное мгновение; печник побледнел, осунулся лицом, Ивантьев перестал дышать, слыша биение своего сердца, немо умоляя кого-то: пусть загорится, загорит, пусть горит... А в следующую минуту печник отпрянул, вскочил, отер рукавом рубахи пот со лба, сказал, подняв глаза к потолку, туда, где сквозь древние плахи труба выходила наружу:
- Слава богу! Доброму делу - добрый исход!
Он сел за стол, Ивантьев налил ему стопку, понимая теперь, почему печники так волнуются перед "первым огнем". Дед выпил, не предлагая компании, скомандовал:
- Беги, смотри дым!
Из красной, высокой, с фигурным карнизом трубы в холодное небо прямой струей тек горячий, поспешный дым; у трубной кромки он был невидим, затем клубисто вскипал молочной белизной, выше - спрямлялся, темнел, голубел и растворялся средь густой синевы неба; дым - в холод, тепло - в дом. Можно жить!
Ивантьев стоял с непокрытой головой, без пиджака, не ощущая холода; вот дым поубавился, вот сильно выметнулся - печник подбросил дров - и в гущине его промелькнули красные искры; вот опять потек ровной высокой струей. Ивантьев глянул на соседние дворы. Его дымом любовалась Самсоновна, идя с сумкой от продуктового киоска, Никитишна у своей калитки, жена фельдшера Борискина; молодая женщина-продавщица тоже смотрела, куда все, - на дым из трубы ивантьевского дома. Хутор Соковичи приветствовал новый очаг.
Вышел дед Улька, поздравил хлопком по плечу новосела, устало, отрешенно сказал:
- Почти что заболел, отдыхать пойду.
А в доме уже накалилась плита, тепло наполнило кухню, овевало жилую половину - горницу, и хоть было оно сыроватым, с глинисто-известковым запахом, но - было, и будет сухим, спасительным, живым в сосновых стенах.
Сел Ивантьев к столу, взял чистый листок из стопки писчей бумаги филолога Защокина, решил написать письмо в Архангельск - наступило такое хорошее время.
После первого короткого письмеца жене - что он прибыл в Соковичи, квартирует в родительском доме - и не более длинного ответа жены, еще раз высмеявшей его блажь: "Понюхал навозцу - и давай-ка домой, мы тут тебе огородный участок хлопочем", - переписки у них не было. Ивантьев устраивал свой быт, жена ждала возвращения странствующего мужа.
О многом теперь хотелось написать. Ведь пока дед Улька, неспешно мудруя, выкладывал печь, Ивантьев помог Самсоновне убрать огород - ее "одры культурные" так и не приехали, - почистил, поправил погреб во дворе, засыпал в него четыре мешка заработанной картошки. Морковью, свеклой, редькой одарила его Никитишна. Съездил на главную усадьбу, купил сапоги, телогрейку, брюки и пиджак для работы, договорился о полушубке с дедом Улькой - за овечью шерсть можно взять полушубок в потребкооперации, - купил четырех куриц и петуха, отгородил им курятник в рубленом сарае. А когда вынул из гнезда первое теплое яичко, веское, с коричневой, каменно крепкой скорлупой, то прошелся по двору, диковато всплясывая, ворвался на кухню, своей радостью испугал печника. "Первое выпей, - посоветовал понимающий дед, - верхушку сколи, сольцой присыпь и - как рюмочку. Живое, чистое, без печати диетической". Утеплил окна, обил войлоком наружную дверь и много другого, мелкого, но важного переделал Ивантьев, готовясь к первой деревенской зиме.
Писака же из него был неважный, прежде, на судне, обходился радиограммами: мол, жив, рыбачу, обнимаю, целую, да и писать не находил о чем, судовая жизнь однообразна - спуски, подъемы трала, гонка за рыбьими косяками, дрейфы во льдах, перегрузы улова, переходы, рапорты - одно и то же каждую экспедицию. Про опасности, трудности моряки обычно не пишут, суеверие бытует: дома, под стопочку, можешь кое-что поведать, даже прихвастнуть; в море - молчи, не серди Нептуна. А тут, на маленьком хуторе, за два месяца обитания столько увидено, пережито, наработано - впору художественное произведение сочинять!
"Здравствуй, дорогая Наталья! - вывел он наконец сверху листа. - Во-первых, передаю горячие приветы сыну Геннадию, его жене Светлане, дочери Анюте, ее мужу Алексею, а также всем внукам, которых целую, друзьям и знакомым тоже приветы и пожелания. Хочу сразу сообщить тебе, чтобы зимовать меня не ждали, я тут сегодня затопил печь, очень тепло стало, купил кур, картошкой запасся..."
- Тьфу! - выругался он и отбросил шариковую ручку. Будто за этим приехал! Вообразил, как иронично пощиплет усики Геннадий, скажет нарочито без улыбки: "Так, курочек уже щупаем, теперь будем узнавать, откуда поросятки берутся", а учительница Анюта вполне серьезно изречет: "Атавистические проявления, свойственные в какой-то степени каждому человеку", и ему вовсе расхотелось писать дальше. Попросив Наталью и впредь пересылать половину месячной пенсии, заверив ее в своем здоровье, умственном и физическом, он окончил письмо примирительными словами: "Можете там подшучивать, смеяться надо мной, но все равно я вас всех люблю и приглашаю летом на свежие овощи, которые выращу сам, я глазунью из яиц "без печати диетической", как здесь выражается один дед, коренной сокович. Значит, огородного участка для меня не хлопочите, с двумя справиться не смогу на таком расстоянии. Всего доброго, живите дружно!"
Подбросил в печку дров, погрелся у открытой дверцы обжигающим огнем, намыл картошки, опустил чугунок в круглое отверстие плиты, взболтал тесто на кислом молоке, принялся печь лепешки - по способу, вычитанному из кулинарной книги доктора Защокина, оставленной, вероятно, специально для него, и радовался, если получались пышные, в меру поджаристые, съедал их тут же, у печки. К пище он относился философски: любая пригодна, если ее переварит желудок, и помня еще поговорку старого судового кока: "Все полезно, что в рот полезло!" - и проблема питания его мало занимала: молоко брал у Малаховых, крупу, хлеб, соль, сахар - в киоске, без мяса легко обходился (за многие годы на судах вдоволь напитался рыбой и мясом), но и мясом его угощали добрые хуторяне; кто где достанет, привезет с главной усадьбы, непременно кликнет: "Иваныч, зайди, на жареху отделю!" А уж картошка здешняя с песчаных бугров была сахариста, чуть розовата на разрез, невероятного вкуса и душистости. Он жарил, тушил ее, толок пюре с молоком, а чаще - просто варил в мундире, чистил, ел, макая в растительное масло.
Напек горку лепешек, из чугунка пыхнул пар, и... за дверью послышалось жалобное мяуканье. Открыл. В сенях сидела крупная худая кошка. Она не отпрыгнула, не выказала испуга, напротив, вскинула мордашку и мяукнула, уже не жалуясь, а требуя чего-то.
- Хочешь войти? - спросил Ивантьев, слегка посторонившись.
Кошка вроде бы довольно крутнула хвостом, зябко передернула шкуркой, неторопливо перешагнула порог, обошла, обнюхала кухню, глянула в другую половину, уселась под кухонным столом и теперь мяукнула вежливо, просительно.
- Ага, понял: есть хочешь.
Он вынул из вчерашних щей кусок говядины, разрезал, положил перед этим рыжеватым пушистым зверем с явной примесью сибирской породы.
- Угощайся, дорогая... вернее, дорогой. Вижу: ты кот.
Голодный, тощий зверь управился с мясом мгновенно, съел три теплые лепешки, запил молоком, налитым в миску, потерся, мурлыча, о брюки Ивантьева, вспрыгнул на стул у печи, свернулся уютно, но так, чтобы видеть хозяина, и стал щуриться, словно внимательно разглядывая его.
- Ладно, давай побеседуем, - согласился Ивантьев. - Надеюсь, ты не домовой, обернувшийся котом? С хозяином я вроде договорился, дом прибрал, обогрел... Значит, чей-то соседский, пришел подкормиться? Вряд ли, опять же, слишком ты худой. Бродяга? Вероятнее всего. Прижал морозец, а тут - дом теплый, котами, собаками не пахнет. Решил поселиться. Так? Ты мигнул желтыми диковатыми глазами: точно! Бродяга к бродяге, значит, чтобы веселее, коллективом жить. Прав, тут ты прав! Какой же дом без кошки? Сегодня в сарае крысу видел, каждую ночь мыши пищат по углам - квартировать собрались. Непорядок. Ты сократишь их количество, а самых живучих будешь держать в страхе и скромности. За это я буду тебя кормить. Так? - Кот согласно сузил до черных черточек зрачки, прижмурился. - Ну и последнее: как звать тебя? Не скажешь, ясно. Со старой жизнью решительно порвал, В новой - новое имя надо. Ты пришел сам? Значит, ты пришелец. Вот и имя тебе - Пришелец.